Николай Заболоцкий

Заболоцкий Николай Алексеевич [24 апреля (7 мая) 1903, Казань - 14 октября 1958, Москва], русский поэт. В раннем творчестве (сб. «Столбцы», 1929) близок к обэриутам. Составленный к 1933 разгромленный критикой второй сборник и «Вторая книга» (1937), сборники «Стихотворения» 1948 и 1957 гг.

Годы учения

Родился в семье земского агронома. Детство и годы учения в Уржумском реальном училище прошли в с. Сернур, где отложились первые впечатления от вятской природы и от деятельности отца. В 1920-25 учился в Московском университете, затем в Петрограде, где окончил отделение языка и литературы Педагогического института им. Герцена. В 1926-27 служил в армии.

«Столбцы»

Заболоцкий говорил, что поэзия для него имеет общее с живописью и архитектурой и ничего общего не имеет с прозой. Предположительно, он написал две первые части декларации обэриутов (1928), где поэтов призывают: «Посмотрите на предмет голыми глазами, и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты». Заболоцкий в этой декларации характеризуется как «поэт голых конкретных форм, придвинутых вплотную к глазам зрителя».

В первом сборнике поэта «Столбцы» (22 стихотворения) город представлен чуждым и зловещим, но по-особому живописным. Обыватель изображён сатирически («Вечерний бар» , «Новый быт» , «Свадьба» ), с элементами чёрного юмора («Обводный канал» ). Мир живого показан как униженный и оскорблённый («Движение» ). Широко используются фантастика, гротеск («Офорт» , «Красная Бавария» ). Отмечен «оккультизм», вероятно, заимствованный у Хармса: так, слова «Звёзды, розы и квадраты» суть символы тайных учений.

Заболоцкий использует эмоциональность высоких слов («Лицо коня» , «Цирк» ), контрастно сочетая их со стилистически сниженными: «Тут девка водит на аркане Свою пречистую собачку» («Народный дом» ). Поэт переосмысляет традицию оды и анакреонтической лирики Ломоносова и Державина («Часовой» , «Прогулка» ). Отмечаются отзвуки Пушкина, так, вариант «Прогулки» содержал парафраз из «Брожу ли я вдоль улиц шумных...»: «Перед ним сияют воды, льётся сумрак голубой, и весёлая природа бьёт о камень гробовой». Складывается и поэтика индивидуальных контекстов, например, образ коня обретает своё значение в общем контексте «Лица коня» , «Движения» , «Торжества земледелия» .

«Натурфилософские» поэмы

Чувство родства с «косноязычной» природой, жаждущей понимания, явлённое в «Смешанных столбцах», нашло здесь полное выражение. Три поэмы тесно связаны по содержанию и поэтике. Вселенная в них как бы только возникает из первобытного хаоса, преображается - в этом глубинная связь с «Фаустом» Гёте, отмеченная применительно к «Торжеству земледелия» (1929-30) уже в 1936; о ней говорит и эпиграф из «Фауста» в черновике «Безумного волка» (1931), смыкаясь с цитированными в примечаниях к «Деревьям» (1933) идеями В. Вернадского и Г. Сковороды.

В крестьянском мире Заболоцкий видит не патриархальную утопию, но пытливость крестьянского ума, разбуженного от вековой дремоты и мыслящего о строении Вселенной, о бессмертии души. Становление человеческой цивилизации воспроизводится в животном мире, где «Волк ест пирог и пишет интеграл. Волк гвозди бьёт...». Дискуссионные собрания в животном или растительном мире происходят с участием человека или без него. Волк-студент («Безумный волк» ) как идеолог «трезвого мира» продолжает линию Солдата из «Торжества земледелия» , а Безумный Волк развивает тему Хлебникова, героя «Торжества...» , о том, что «мир животный с небесами Тут примирён прекрасно-глупо».

Если в трёх поэмах фантазия изобретательна, а поэтическое чувство «заперто», то «Лодейников» (1932-1934, 1947) - это скорбь духа, потрясённого «вековечной давильней» натуралистически изображённой природы, что косвенно отражает и социальную жизнь страны.

Выход «Торжества земледелия» (журнал «Звезда», 1933) вызвал критические обвинения как «пасквиль на коллективизацию» и «циничное издевательство над материализмом... под маской юродства и формалистических вывертов», и подготовленный к этому времени сборник стихов не увидел света. Средства к жизни доставляла работа в детской литературе (Заболоцкий сотрудничал в детских журналах «Ёж» и «Чиж»), переводы и переложения для детей книг Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», де Костера «Тиль Уленшпигель» и «Витязя в тигровой шкуре» Руставели (в 1950-х гг. был сделан полный перевод).

1930-е годы

Ещё до 1929 стихотворения «Обед» и «Руки» обозначили новую, «классическую», эстетику Заболоцкого, о которой он писал: «... спокойно должно быть и лицо стихотворения. Умный читатель под покровом внешнего спокойствия отлично видит всё игралище ума и сердца».

В начале 1932 Заболоцкий знакомится с работами Циолковского, близкими его представлению о мироздании как единой системе, где живое и неживое находится в постоянном взаимопревращении. Элегия «Вчера, о смерти размышляя...» (1936), полемически развивая традицию Боратынского, начинаясь с темы «нестерпимой тоски разъединенья» человека и природы, восходит к апофеозу разума как высшей ступени эволюции: «И сам я был не детище природы, Но мысль её! Но зыбкий ум её!». Заболоцкому дорога идея бессмертия. В «Метаморфозах» (1937), как и в «Завещании» (1947), которое восходит к «Завету» Гёте: «Кто жил, в ничто не обратится», - через смерть завершается круг развития, а вечная обновляемость показана как залог жизни духа.

В 1936 поэт был вынужден принять участие в дискуссии о формализме, где, не отрекаясь от ранних произведений, он называет стихотворение «Север» как опубликованный образец своей «простой, доступной для широкого читателя» поэзии. В 1937 вышла «Вторая книга» (17 стихотворений). В 1938 Заболоцкий был арестован по обвинению в принадлежности к контрреволюционной организации, на следствии проявил редкостное мужество. До 1944 отбывал наказание в лагерях Дальнего Востока и Алтайского края (стихов не писал), с весны до конца 1945 в ссылке в Караганде (работал чертёжником), где завершил работу над поэтическим переводом «Слова о полку Игореве» (1938, 1945), оказавшим благотворное влияние и на его судьбу - как произведение, прошедшее в печать, и на творчество - как образец уникальной поэтики.

Московский период

В 1946 Заболоцкий был восстановлен в Союзе писателей, сначала жил в Переделкино, затем, наконец-то, получил жильё в Москве, зарабатывал переводами. В оригинальном творчестве подъём 1946-48 сменился спадом в 1949-52 и новым подъемом в 1956-58, когда было создано около половины стихотворений московского периода. Возобновляется «натурфилософская» тема («Читайте, деревья, стихи Гезиода...» , «Я не ищу гармонии в природе...» ), включающая искусство в картину естественного бытия («Гомборский лес» , «Бетховен») по формуле «мысль-образ-музыка».

Новый этап знаменуется вниманием к человеческой личности и её этике, что проявилось в ранее несвойственной ему автобиографичности («В этой роще берёзовой...», цикл «Последняя любовь» ), в посвящении памяти обэриутов «Прощание с друзьями», в психологизированных портретах («Портрет», «Некрасивая девочка») с элементами драматического сюжета («Жена», «В кино» , «Старая актриса» , «Где-то в поле возле Магадана» ). Начатая в стихотворениях 1938 года («Север» , «Седов» ) тема человеческого созидания, вписанного в творчество природы, развивается в «Творцах дорог» , «Городе в степи» (оба - 1947) и других произведениях, основанных на впечатлениях от восточных строек. Интерес к истории и эпосу соседствует в поэме «Рубрук в Монголии» (1958) - о путешествии монаха-миссионера 13 в. - с характерными для лирики поэта мотивами отчуждения и одиночества.

О разных прочтениях Заболоцкого

Заболоцкий ушёл очень рано (после двух перенесённых инфарктов). Широкое признание в отечестве пришло к нему посмертно и в компромиссных формах, разные читатели приемлют его поэзию на основаниях, порою взаимоисключающих. Для многих Заболоцкий остаётся в ряду поэтов, ангажированных советским официозом, как автор «Ходоков» , «Прощания» , «Горийской симфонии» , которые читались в дни юбилейных торжеств. «Смерть врача», «Некрасивую девочку» и др. иногда связывают с сентиментальным примитивом городского фольклора. Западные слависты ставили Заболоцкого в ряд таких явлений европейского модернизма, как экспрессионизм, сюрреализм, дадаизм, на родине писалось о метафизичности, утопизме, связи с постмодернизмом и др.

В серии «Библиотека поэта» (1965) «Столбцы и поэмы» были «спрятаны» во второй половине книги и объявлены данью «формальному экспериментаторству». Завещанная самим поэтом форма итогового сборника (Заболоцкий Н. Столбцы и поэмы: Стихотворения. М., 1989) определена им в 1958; она «скрывает» этапы творческого пути.

С. С. Бойко

Фотогалерея (20)

Поэма (на отдельной странице) (1):

• «Слово о полку Игореве»

Стихи (30):

• Не позволяй душе лениться

• Сентябрь

• Смерть врача

• «Кто мне откликнулся в чаще лесной?»

• Это было давно

• Можжевеловый куст

• Признание

• Вечер на Оке

• Старость

• Поэма весны

• Некрасивая девочка

• О красоте человеческих лиц

• Неудачник

• Дождь

• Прощание с друзьями

• Облетают последние маки

• Старая сказка

• Журавли

• Жена

• Завещание

• Гроза

• В этой роще берёзовой

• Ещё заря не встала над селом

• Уступи мне, скворец, уголок

• Слепой

• Бетховен

• Голубиная книга

• Всё, что было в душе

• «Вчера, о смерти размышляя»

• Весна в лесу

Не позволяй душе лениться

Не позволяй душе лениться!  Чтоб в ступе воду не толочь,  Душа обязана трудиться  И день и ночь, и день и ночь!  Гони её от дома к дому,  Тащи с этапа на этап,  По пустырю, по бурелому  Через сугроб, через ухаб!  Не разрешай ей спать в постели  При свете утренней звезды,  Держи лентяйку в чёрном теле  И не снимай с неё узды!  Коль дать ей вздумаешь поблажку,  Освобождая от работ,  Она последнюю рубашку  С тебя без жалости сорвёт.  А ты хватай её за плечи,  Учи и мучай дотемна,  Чтоб жить с тобой по-человечьи  Училась заново она.  Она рабыня и царица,  Она работница и дочь,  Она обязана трудиться  И день и ночь, и день и ночь!  

1958

Сентябрь

Сыплет дождик большие горошины,  Рвётся ветер, и даль нечиста.  Закрывается тополь взъерошенный  Серебристой изнанкой листа.  Но взгляни: сквозь отверстие облака,  Как сквозь арку из каменных плит,  В это царство тумана и морока  Первый луч, пробиваясь, летит.  Значит, даль не навек занавешена  Облаками, и, значит, не зря,  Словно девушка, вспыхнув, орешина  Засияла в конце сентября.  Вот теперь, живописец, выхватывай  Кисть за кистью, и на полотне  Золотой, как огонь, и гранатовой  Нарисуй эту девушку мне.  Нарисуй, словно деревце, зыбкую  Молодую царевну в венце  С беспокойно скользящей улыбкою  На заплаканном юном лице.  

1957

Смерть врача

В захолустном районе,  Где кончается мир,  На степном перегоне  Умирал бригадир.  То ли сердце устало,  То ли солнцем нажгло,  Только силы не стало  Возвратиться в село.  И смутились крестьяне:  Каждый подлинно знал,  Что и врач без сознанья  В это время лежал.  Надо ж было случиться,  Что на горе-беду  Он, забыв про больницу,  Сам томился в бреду.  И, однако ж, в селенье  Полетел верховой.  И ресницы в томленье  Поднял доктор больной.  И под каплями пота,  Через сумрак и бред,  В нём разумное что-то  Задрожало в ответ.  И к машине несмело  Он пошёл, темнолиц,  И в безгласное тело  Ввёл спасительный шприц.  И в степи, на закате,  Окружённый толпой,   Рухнул в белом халате  Этот старый герой.  Человеческой силе  Не положен предел:  Он, и стоя в могиле,  Сделал то, что хотел.  

1957

***

Кто мне откликнулся в чаще лесной?  Старый ли дуб зашептался с сосной,  Или вдали заскрипела рябина,  Или запела щегла окарина,  Или малиновка, маленький друг,  Мне на закате ответила вдруг?  Кто мне откликнулся в чаще лесной?  Ты ли, которая снова весной  Вспомнила наши прошедшие годы,  Наши заботы и наши невзгоды,  Наши скитанья в далёком краю, -  Ты, опалившая душу мою?  Кто мне откликнулся в чаще лесной?  Утром и вечером, в холод и зной,  Вечно мне слышится отзвук невнятный,  Словно дыханье любви необъятной,  Ради которой мой трепетный стих  Рвался к тебе из ладоней моих...  

1957

Это было давно

Это было давно. Исхудавший от голода, злой,  Шёл по кладбищу он и уже выходил за ворота.  Вдруг под свежим крестом, с невысокой могилы, сырой  Заприметил его и окликнул невидимый кто-то.  И седая крестьянка в заношенном старом платке  Поднялась от земли, молчалива, печальна, сутула,  И, творя поминанье, в морщинистой тёмной руке  Две лепёшки ему и яичко, крестясь, протянула.  И как громом ударило в душу его, и тотчас  Сотни труб закричали и звёзды посыпались с неба.  И, смятенный и жалкий, в сиянье страдальческих глаз,  Принял он подаянье, поел поминального хлеба.  Это было давно. И теперь он, известный поэт,  Хоть не всеми любимый, и понятый также не всеми,  Как бы снова живёт обаянием прожитых лет  В этой грустной своей и возвышенно чистой поэме.  И седая крестьянка, как добрая старая мать,  Обнимает его... И, бросая перо, в кабинете  Всё он бродит один и пытается сердцем понять  То, что могут понять только старые люди и дети.  

1957

Можжевеловый куст

Я увидел во сне можжевеловый куст,  Я услышал вдали металлический хруст,  Аметистовых ягод услышал я звон,  И во сне, в тишине, мне понравился он.  Я почуял сквозь сон лёгкий запах смолы.  Отогнув невысокие эти стволы,  Я заметил во мраке древесных ветвей  Чуть живое подобье улыбки твоей.  Можжевеловый куст, можжевеловый куст,  Остывающий лепет изменчивых уст,  Лёгкий лепет, едва отдающий смолой,  Проколовший меня смертоносной иглой!  В золотых небесах за окошком моим  Облака проплывают одно за другим,  Облетевший мой садик безжизнен и пуст...  Да простит тебя бог, можжевеловый куст!  

1957

Признание

Зацелована, околдована,  С ветром в поле когда-то обвенчана,  Вся ты словно в оковы закована,  Драгоценная моя женщина!  Не весёлая, не печальная,  Словно с тёмного неба сошедшая,  Ты и песнь моя обручальная,  И звезда моя сумасшедшая.  Я склонюсь над твоими коленями,  Обниму их с неистовой силою,  И слезами и стихотвореньями  Обожгу тебя, горькую, милую.  Отвори мне лицо полуночное,  Дай войти в эти очи тяжёлые,  В эти чёрные брови восточные,  В эти руки твои полуголые.  Что прибавится - не убавится,  Что не сбудется - позабудется...  Отчего же ты плачешь, красавица?  Или это мне только чудится?  

1957

Вечер на Оке

В очарованье русского пейзажа  Есть подлинная радость, но она  Открыта не для каждого и даже  Не каждому художнику видна.  С утра обременённая работой,  Трудом лесов, заботами полей,  Природа смотрит как бы с неохотой  На нас, неочарованных людей.  И лишь когда за тёмной чащей леса  Вечерний луч таинственно блеснёт,  Обыденности плотная завеса  С её красот мгновенно упадёт.  Вздохнут леса, опущенные в воду,  И, как бы сквозь прозрачное стекло,  Вся грудь реки приникнет к небосводу  И загорится влажно и светло.  Из белых башен облачного мира  Сойдёт огонь, и в нежном том огне,  Как будто под руками ювелира,  Сквозные тени лягут в глубине.  И чем ясней становятся детали  Предметов, расположенных вокруг,  Тем необъятней делаются дали  Речных лугов, затонов и излук.  Горит весь мир, прозрачен и духовен,  Теперь-то он поистине хорош,  И ты, ликуя, множество диковин  В его живых чертах распознаёшь.  

1957

Старость

Простые, тихие, седые,  Он с палкой, с зонтиком она, -  Они на листья золотые  Глядят, гуляя дотемна.  Их речь уже немногословна,  Без слов понятен каждый взгляд,  Но души их светло и ровно  Об очень многом говорят.  В неясной мгле существованья  Был неприметен их удел,  И животворный свет страданья  Над ними медленно горел.  Изнемогая, как калеки,  Под гнётом слабостей своих,  В одно единое навеки  Слились живые души их.  И знанья малая частица  Открылась им на склоне лет,  Что счастье наше - лишь зарница,  Лишь отдалённый слабый свет.  Оно так редко нам мелькает,  Такого требует труда!  Оно так быстро потухает  И исчезает навсегда!  Как ни лелей его в ладонях  И как к груди ни прижимай, -  Дитя зари, на светлых конях  Оно умчится в дальний край!  Простые, тихие, седые,  Он с палкой, с зонтиком она, -  Они на листья золотые  Глядят, гуляя дотемна.  Теперь уж им, наверно, легче,  Теперь всё страшное ушло,  И только души их, как свечи,  Струят последнее тепло.  

1956

Поэма весны

Ты и скрипку с собой принесла,  И заставила петь на свирели,  И, схватив за плечо, повела  Сквозь поля, голубые в апреле.  Пессимисту дала ты шлепка,  Настежь окна в домах растворила,  Подхватила в сенях старика  И плясать по дороге пустила.  Ошалев от твоей красоты,  Скряга вытащил пук ассигнаций,  И они превратились в листы  Засиявших на солнце акаций.  Бюрократы, чинуши, попы,  Столяры, маляры, стеклодувы,  Как птенцы из своей скорлупы,  Отворили на радостях клювы.  Даже те, кто по креслам сидят,  Погрузившись в чины и медали,  Улыбнулись и, как говорят,  На мгновенье счастливыми стали.  Это ты, сумасбродка весна!  Узнаю твои козни, плутовка!  Уж давно мне из окон видна  И улыбка твоя, и сноровка.  Скачет по полю жук-менестрель,  Реет бабочка, став на пуанты.  Развалившись по книгам, апрель  Нацепил васильков аксельбанты.  Он-то знает, что поле да лес -  Для меня ежедневная тема,  А весна, сумасбродка небес, -  И подружка моя, и поэма.  

1956

Некрасивая девочка

Среди других играющих детей  Она напоминает лягушонка.  Заправлена в трусы худая рубашонка,  Колечки рыжеватые кудрей  Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,  Черты лица остры и некрасивы.  Двум мальчуганам, сверстникам её,  Отцы купили по велосипеду.  Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,  Гоняют по двору, забывши про неё,  Она ж за ними бегает по следу.  Чужая радость так же, как своя,  Томит её и вон из сердца рвётся,  И девочка ликует и смеётся,  Охваченная счастьем бытия.  Ни тени зависти, ни умысла худого  Ещё не знает это существо.  Ей всё на свете так безмерно ново,  Так живо всё, что для иных мертво!  И не хочу я думать, наблюдая,  Что будет день, когда она, рыдая,  Увидит с ужасом, что посреди подруг  Она всего лишь бедная дурнушка!  Мне верить хочется, что сердце не игрушка,  Сломать его едва ли можно вдруг!  Мне верить хочется, что чистый этот пламень,  Который в глубине её горит,  Всю боль свою один переболит  И перетопит самый тяжкий камень!  И пусть черты её нехороши  И нечем ей прельстить воображенье, -  Младенческая грация души  Уже сквозит в любом её движенье.  А если это так, то что есть красота  И почему её обожествляют люди?  Сосуд она, в котором пустота,  Или огонь, мерцающий в сосуде?  

1955

О красоте человеческих лиц

Есть лица, подобные пышным порталам,  Где всюду великое чудится в малом.  Есть лица - подобия жалких лачуг,  Где варится печень и мокнет сычуг.  Иные холодные, мёртвые лица  Закрыты решётками, словно темница.  Другие - как башни, в которых давно  Никто не живёт и не смотрит в окно.  Но малую хижинку знал я когда-то,  Была неказиста она, небогата,  Зато из окошка её на меня  Струилось дыханье весеннего дня.  Поистине мир и велик и чудесен!  Есть лица - подобья ликующих песен.  Из этих, как солнце, сияющих нот  Составлена песня небесных высот.  

1955

Неудачник

По дороге, пустынной обочиной,  Где лежат золотые пески,  Что ты бродишь такой озабоченный,  Умирая весь день от тоски?  Вон и старость, как ведьма глазастая,  Притаилась за ветхой ветлой.  Целый день по кустарникам шастая,  Наблюдает она за тобой.  Ты бы вспомнил, как в ночи походные  Жизнь твоя, загораясь в борьбе,  Руки девичьи, крылья холодные,  Положила на плечи тебе.  Милый взор, истомлённо-внимательный,  Залил светом всю душу твою,  Но подумал ты трезво и тщательно  И вернулся в свою колею.  Крепко помнил ты старое правило -  Осторожно по жизни идти.  Осторожная мудрость направила  Жизнь твою по глухому пути.  Пролетела она в одиночестве  Где-то здесь, на задворках села,  Не спросила об имени-отчестве,  В золотые дворцы не ввела.  Поистратил ты разум недюжинный  Для каких-то бессмысленных дел.  Образ той, что сияла жемчужиной,  Потускнел, побледнел, отлетел.  Вот теперь и ходи и рассчитывай,  Сумасшедшие мысли тая,  Да смотри, как под тенью ракитовой  Усмехается старость твоя.  Не дорогой ты шёл, а обочиной,  Не нашёл ты пути своего,  Осторожный, всю жизнь озабоченный,  Неизвестно, во имя чего!  

1953

Дождь

В тумане облачных развалин  Встречая утренний рассвет,  Он был почти нематериален  И в формы жизни не одет.  Зародыш, выкормленный тучей,  Он волновался, он кипел,  И вдруг, весёлый и могучий,  Ударил в струны и запел.  И засияла вся дубрава  Молниеносным блеском слёз,  И листья каждого сустава  Зашевелились у берёз.  Натянут тысячами нитей  Меж хмурым небом и землёй,  Ворвался он в поток событий,  Повиснув книзу головой.  Он падал издали, с наклоном  В седые скопища дубрав.  И вся земля могучим лоном  Его пила, затрепетав.  

1953

Прощание с друзьями

В широких шляпах, длинных пиджаках,  С тетрадями своих стихотворений,  Давным-давно рассыпались вы в прах,  Как ветки облетевшие сирени.  Вы в той стране, где нет готовых форм,  Где всё разъято, смешано, разбито,  Где вместо неба - лишь могильный холм  И неподвижна лунная орбита.  Там на ином, невнятном языке  Поёт синклит беззвучных насекомых,  Там с маленьким фонариком в руке  Жук-человек приветствует знакомых.  Спокойно ль вам, товарищи мои?  Легко ли вам? И всё ли вы забыли?  Теперь вам братья - корни, муравьи,  Травинки, вздохи, столбики из пыли.  Теперь вам сёстры - цветики гвоздик,  Соски сирени, щепочки, цыплята...  И уж не в силах вспомнить вам язык  Там наверху оставленного брата.  Ему ещё не место в тех краях,  Где вы исчезли, лёгкие, как тени,  В широких шляпах, длинных пиджаках,  С тетрадями своих стихотворений.  

1952

Облетают последние маки

Облетают последние маки,  Журавли улетают, трубя,  И природа в болезненном мраке  Не похожа сама на себя.  По пустыной и голой аллее  Шелестя облетевшей листвой,  Отчего ты, себя не жалея,  С непокрытой бредёшь головой?  Жизнь растений теперь затаилась  В этих странных обрубках ветвей,  Ну, а что же с тобой приключилось,  Что с душой приключилось твоей?  Как посмел ты красавицу эту,  Драгоценную душу твою,  Отпустить, чтоб скиталась по свету,  Чтоб погибла в далёком краю?  Пусть непрочны домашние стены,  Пусть дорога уводит во тьму, -  Нет на свете печальней измены,  Чем измена себе самому.  

1952

Старая сказка

В этом мире, где наша особа  Выполняет неясную роль,  Мы с тобою состаримся оба,  Как состарился в сказке король.  Догорает, светясь терпеливо,  Наша жизнь в заповедном краю,  И встречаем мы здесь молчаливо  Неизбежную участь свою.  Но когда серебристые пряди  Над твоим засверкают виском,  Разорву пополам я тетради  И с последним расстанусь стихом.  Пусть душа, словно озеро, плещет  У порога подземных ворот  И багровые листья трепещут,  Не касаясь поверхности вод.  

1952

Журавли

Вылетев из Африки в апреле  К берегам отеческой земли,  Длинным треугольником летели,  Утопая в небе, журавли.  Вытянув серебряные крылья  Через весь широкий небосвод,  Вёл вожак в долину изобилья  Свой немногочисленный народ.  Но когда под крыльями блеснуло  Озеро, прозрачное насквозь,  Чёрное зияющее дуло  Из кустов навстречу поднялось.  Луч огня ударил в сердце птичье,  Быстрый пламень вспыхнул и погас,  И частица дивного величья  С высоты обрушилась на нас.  Два крыла, как два огромных горя,  Обняли холодную волну,  И, рыданью горестному вторя,  Журавли рванулись в вышину.  Только там, где движутся светила,  В искупленье собственного зла  Им природа снова возвратила  То, что смерть с собою унесла:  Гордый дух, высокое стремленье,  Волю непреклонную к борьбе -  Всё, что от былого поколенья  Переходит, молодость, к тебе.  А вожак в рубашке из металла  Погружался медленно на дно,  И заря над ним образовала  Золотого зарева пятно.   

1948

Жена

Откинув со лба шевелюру,  Он хмуро сидит у окна.  В зелёную рюмку микстуру  Ему наливает жена.  Как робко, как пристально-нежно  Болезненный светится взгляд,  Как эти кудряшки потешно  На тощей головке висят!  С утра он всё пишет да пишет,  В неведомый труд погружён.  Она еле ходит, чуть дышит,  Лишь только бы здравствовал он.  А скрипнет под ней половица,  Он брови взметнет, - и тотчас  Готова она провалиться  От взгляда пронзительных глаз.  Так кто же ты, гений вселенной?  Подумай: ни Гёте, ни Дант  Не знали любви столь смиренной,  Столь трепетной веры в талант.  О чём ты скребёшь на бумаге?  Зачем ты так вечно сердит?  Что ищешь, копаясь во мраке  Своих неудач и обид?  Но коль ты хлопочешь на деле  О благе, о счастье людей,  Как мог ты не видеть доселе  Сокровища жизни своей?  

1948

Завещание

Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя  И, погасив свечу, опять отправлюсь я  В необозримый мир туманных превращений,  Когда мильоны новых поколений  Наполнят этот мир сверканием чудес  И довершат строение природы, -  Пускай мой бедный прах покроют эти воды,  Пусть приютит меня зелёный этот лес.  Я не умру, мой друг. Дыханием цветов  Себя я в этом мире обнаружу.  Многовековый дуб мою живую душу  Корнями обовьёт, печален и суров.  В его больших листах я дам приют уму,  Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,  Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли  И ты причастен был к сознанью моему.  Над головой твоей, далёкий правнук мой,  Я в небе пролечу, как медленная птица,  Я вспыхну над тобой, как бледная зарница,  Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой.  Нет в мире ничего прекрасней бытия.  Безмолвный мрак могил - томление пустое.  Я жизнь мою прожил, я не видал покоя:  Покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я.  Не я родился в мир, когда из колыбели  Глаза мои впервые в мир глядели, -  Я на земле моей впервые мыслить стал,  Когда почуял жизнь безжизненный кристалл,  Когда впервые капля дождевая  Упала на него, в лучах изнемогая.  О, я недаром в этом мире жил!  И сладко мне стремиться из потёмок,  Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний мой потомок,  Доделал то, что я не довершил.  

1947

Гроза

Содрогаясь от мук, пробежала над миром зарница,  Тень от тучи легла, и слилась, и смешалась с травой.  Всё труднее дышать, в небе облачный вал шевелится.  Низко стелется птица, пролетев над моей головой.  Я люблю этот сумрак восторга, эту краткую ночь вдохновенья,  Человеческий шорох травы, вещий холод на тёмной руке,  Эту молнию мысли и медлительное появленье  Первых дальних громов - первых слов на родном языке.  Так из тёмной воды появляется в мир светлоокая дева,  И стекает по телу, замирая в восторге, вода,  Травы падают в обморок, и направо бегут и налево  Увидавшие небо стада.  А она над водой, над просторами круга земного,  Удивлённая, смотрит в дивном блеске своей наготы.  И, играя громами, в белом облаке катится слово,  И сияющий дождь на счастливые рвётся цветы.  

1946

В этой роще берёзовой

В этой роще берёзовой,  Вдалеке от страданий и бед,  Где колеблется розовый  Немигающий утренний свет,  Где прозрачной лавиною  Льются листья с высоких ветвей, -  Спой мне, иволга, песню пустынную,  Песню жизни моей.  Пролетев над поляною  И людей увидав с высоты,  Избрала деревянную  Неприметную дудочку ты,  Чтобы в свежести утренней,  Посетив человечье жильё,  Целомудренно бедной заутреней  Встретить утро моё.  Но ведь в жизни солдаты мы,  И уже на пределах ума  Содрогаются атомы,  Белым вихрем взметая дома.  Как безумные мельницы,  Машут войны крылами вокруг.  Где ж ты, иволга, леса отшельница?  Что ты смолкла, мой друг?  Окружённая взрывами,  Над рекой, где чернеет камыш,  Ты летишь над обрывами,  Над руинами смерти летишь.  Молчаливая странница,  Ты меня провожаешь на бой,  И смертельное облако тянется  Над твоей головой.  За великими реками  Встанет солнце, и в утренней мгле  С опалёнными веками  Припаду я, убитый, к земле.  Крикнув бешеным вороном,  Весь дрожа, замолчит пулемёт.  И тогда в моём сердце разорванном  Голос твой запоёт.  И над рощей берёзовой,  Над берёзовой рощей моей,  Где лавиною розовой  Льются листья с высоких ветвей,  Где под каплей божественной  Холодеет кусочек цветка, -  Встанет утро победы торжественной  На века.  

1946

Ещё заря не встала над селом

Ещё заря не встала над селом,  Ещё лежат в саду десятки теней,  Ещё блистает лунным серебром  Замёрзший мир деревьев и растений.  Какая ранняя и звонкая зима!  Ещё вчера был день прозрачно-синий,  Но за ночь ветер вдруг сошёл с ума,  И выпал снег, и лёг на листья иней.  И я смотрю, задумавшись, в окно.  Над крышами соседнего квартала,  Прозрачным пламенем своим окружено,  Восходит солнце медленно и вяло.  Седых берёз волшебные ряды  Метут снега безжизненной куделью.  В кристалл холодный убраны сады,  Внезапно занесённые метелью.  Мой старый пёс стоит, насторожась,  А снег уже блистает перламутром,  И всё яснее чувствуется связь  Души моей с холодным этим утром.  Так на заре просторных зимних дней  Под сенью замерзающих растений  Нам предстают свободней и полней  Живые силы наших вдохновений.  

1946

Уступи мне, скворец, уголок

Уступи мне, скворец, уголок,  Посели меня в старом скворешнике.  Отдаю тебе душу в залог  За твои голубые подснежники.  И свистит и бормочет весна.  По колено затоплены тополи.  Пробуждаются клёны от сна,  Чтоб, как бабочки, листья захлопали.  И такой на полях кавардак,  И такая ручьёв околесица,  Что попробуй, покинув чердак,  Сломя голову в рощу не броситься!  Начинай серенаду, скворец!  Сквозь литавры и бубны истории  Ты - наш первый весенний певец  Из берёзовой консерватории.  Открывай представленье, свистун!  Запрокинься головкою розовой,  Разрывая сияние струн  В самом горле у рощи берёзовой.  Я и сам бы стараться горазд,  Да шепнула мне бабочка-странница:  «Кто бывает весною горласт,  Тот без голоса к лету останется».  А весна хороша, хороша!  Охватило всю душу сиренями.  Поднимай же скворешню, душа,  Над твоими садами весенними.  Поселись на высоком шесте,  Полыхая по небу восторгами,  Прилепись паутинкой к звезде  Вместе с птичьими скороговорками.  Повернись к мирозданью лицом,  Голубые подснежники чествуя,  С потерявшим сознанье скворцом  По весенним полям путешествуя.  

1946

Слепой

С опрокинутым в небо лицом, с головой непокрытой,  Он торчит у ворот, этот проклятый Богом старик.  Целый день он поёт, и напев его грустно-сердитый,  Ударяя в сердца, поражает прохожих на миг.  А вокруг старика молодые шумят поколенья.  Расцветая в садах, сумасшедшая стонет сирень.  В белом гроте черёмух по серебряным листьям растений  Поднимается к небу ослепительный день...  Что ж ты плачешь, слепец? Что томишься напрасно весною?  От надежды былой уж давно не осталось следа.  Чёрной бездны твоей не укроешь весенней листвою,  Полумёртвых очей не откроешь, увы, никогда.  Да и вся твоя жизнь - как большая привычная рана.  Не любимец ты солнцу, и природе не родственник ты.  Научился ты жить в глубине векового тумана,  Научился смотреть в вековое лицо темноты...  И боюсь я подумать, что где-то у края природы  Я такой же слепец с опрокинутым в небо лицом.  Лишь во мраке души наблюдаю я вешние воды,  Собеседую с ними только в горестном сердце моём.  О, с каким я трудом наблюдаю земные предметы,  Весь в тумане привычек, невнимательный, суетный, злой!  Эти песни мои - сколько раз они в мире пропеты!  Где найти мне слова для возвышенной песни живой?  И куда ты влечёшь меня, тёмная грозная муза,  По великим дорогам необъятной отчизны моей?  Никогда, никогда не искал я с тобою союза,  Никогда не хотел подчиняться я власти твоей, -  Ты сама меня выбрала, и сама ты мне душу пронзила,  Ты сама указала мне на великое чудо земли...  Пой же, старый слепец! Ночь подходит. Ночные светила,  Повторяя тебя, равнодушно сияют вдали.  

1946

Бетховен

В тот самый день, когда твои созвучья  Преодолели сложный мир труда,  Свет пересилил свет, прошла сквозь тучу туча,  Гром двинулся на гром, в звезду вошла звезда.  И яростным охвачен вдохновеньем,  В оркестрах гроз и трепете громов,  Поднялся ты по облачным ступеням  И прикоснулся к музыке миров.  Дубравой труб и озером мелодий  Ты превозмог нестройный ураган,  И крикнул ты в лицо самой природе,  Свой львиный лик просунув сквозь орган.  И пред лицом пространства мирового  Такую мысль вложил ты в этот крик,  Что слово с воплем вырвалось из слова  И стало музыкой, венчая львиный лик.  В рогах быка опять запела лира,  Пастушьей флейтой стала кость орла,  И понял ты живую прелесть мира  И отделил добро его от зла.  И сквозь покой пространства мирового  До самых звёзд прошёл девятый вал...  Откройся, мысль! Стань музыкою, слово,  Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!  

1946

Голубиная книга

В младенчестве я слышал много раз  Полузабытый прадедов рассказ  О книге сокровенной... За рекою  Кровавый луч зари, бывало, чуть горит,  Уж спать пора, уж белой пеленою  С реки ползёт туман и сердце леденит,  Уж бедный мир, забыв свои страданья,  Затихнул весь, и только вдалеке  Кузнечик, маленький работник мирозданья,  Всё трудится, поёт, не требуя вниманья, -  Один, на непонятном языке...  О тихий час, начало летней ночи!  Деревья в сумерках. И возле тёмных хат  Седые пахари, полузакрывши очи,  На брёвнах еле слышно говорят.  И вижу я сквозь темноту ночную,  Когда огонь над трубкой вспыхнет вдруг,  То спутанную бороду седую,  То жилы выпуклые истомлённых рук.  И слышу я знакомое сказанье,  Как правда кривду вызвала на бой,  Как одолела кривда, и крестьяне  С тех пор живут обижены судьбой.  Лишь далеко на океане-море,  На белом камне, посредине вод,  Сияет книга в золотом уборе,  Лучами упираясь в небосвод.  Та книга выпала из некой грозной тучи,  Все буквы в ней цветами проросли,  И в ней написана рукой судеб могучей  Вся правда сокровенная земли.  Но семь на ней повешено печатей,  И семь зверей ту книгу стерегут,  И велено до той поры молчать ей,  Пока печати в бездну не спадут.  А ночь горит над тихою землёю,  Дрожащим светом залиты поля,  И высоко плывут над головою  Туманные ночные тополя.  Как сказка - мир. Сказания народа,  Их мудрость тёмная, но милая вдвойне,  Как эта древняя могучая природа,  С младенчества запали в душу мне...  Где ты, старик, рассказчик мой ночной?  Мечтал ли ты о правде трудовой  И верил ли в годину искупленья?  Не знаю я... Ты умер, наг и сир,  И над тобою, полные кипенья,  Давно шумят иные поколенья,  Угрюмый перестраивая мир.  

1937

Всё, что было в душе

Всё, что было в душе, всё как будто опять потерялось,  И лежал я в траве, и печалью и скукой томим.  И прекрасное тело цветка надо мной поднималось,  И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним.  И тогда я открыл свою книгу в большом переплёте,  Где на первой странице растения виден чертёж.  И черна и мертва, протянулась от книги к природе  То ли правда цветка, то ли в нём заключённая ложь.  И цветок с удивленьем смотрел на своё отраженье  И как будто пытался чужую премудрость понять.  Трепетало в листах непривычное мысли движенье,  То усилие воли, которое не передать.  И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась.  И запела печальная тварь славословье уму,  И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось  Так, что сердце моё шевельнулось навстречу ему.  

1936

***

Вчера, о смерти размышляя,  Ожесточилась вдруг душа моя.  Печальный день! Природа вековая  Из тьмы лесов смотрела на меня.  И нестерпимая тоска разъединенья  Пронзила сердце мне, и в этот миг  Всё, всё услышал я - и трав вечерних пенье,  И речь воды, и камня мёртвый крик.  И я, живой, скитался над полями,  Входил без страха в лес,  И мысли мертвецов прозрачными столбами  Вокруг меня вставали до небес.  И голос Пушкина был над листвою слышен,  И птицы Хлебникова пели у воды.  И встретил камень я. Был камень неподвижен,  И проступал в нём лик Сковороды.  И все существованья, все народы  Нетленное хранили бытиё,  И сам я был не детище природы,  Но мысль её! Но зыбкий ум её!  

1936

Весна в лесу

Каждый день на косороге я  Пропадаю, милый друг.  Вешних дней лаборатория  Расположена вокруг.  В каждом маленьком растеньице,  Словно в колбочке живой,  Влага солнечная пенится  И кипит сама собой.  Эти колбочки исследовав,  Словно химик или врач,  В длинных перьях фиолетовых  По дороге ходит грач.  Он штудирует внимательно  По тетрадке свой урок  И больших червей питательных  Собирает детям впрок.  А в глуши лесов таинственных,  Нелюдимый, как дикарь,  Песню прадедов воинственных  Начинает петь глухарь.  Словно идолище древнее,  Обезумев от греха,  Он рокочет за деревнею  И колышет потроха.  А на кочках под осинами,  Солнца празднуя восход,  С причитаньями старинными  Водят зайцы хоровод.  Лапки к лапкам прижимаючи,  Вроде маленьких ребят,  Про свои обиды заячьи  Монотонно говорят.  И над песнями, над плясками  В эту пору каждый миг,  Населяя землю сказками,  Пламенеет солнца лик.  И, наверно, наклоняется  В наши древние леса,  И невольно улыбается  На лесные чудеса.  

1935