Я желаю Олегу Кашину, за жизнь которого продолжают бороться врачи, скорейшего выздоровления, но колонка будет – вы удивитесь – совсем не о нем.

Правда, не о нем. То есть совсем-совсем.

Колонка будет даже не о тех, кто пытается вовсю использовать трагедию Кашина в своих личных целях, и не о тех, кто уже назвал всех виновных, и даже не о тех, кто уверен в том, что Кашин во всем виноват сам, и уж тем более не о тех, кто пишет сейчас о нежданном «триумфе» репортера газеты «Коммерсант».

«Кущевская – это такая, как любили говорить в слишком сложном Серебряном веке, «Россия в миниатюре»

Все это громкая, нужная и полезная корпоративная истерика, в которую – просто по логике событий – вовлечены люди, приноравливающиеся использовать историю уже на ходу, втискиваясь  в последний вагон. Выглядит это то ли смешно, то ли мерзко – не могу разобрать.
 
Мне от избиения Олега Кашина ничего не надо. Триумф – пусть триумф, лишь бы поправился.
 
А вот от трагедии, произошедшей на Кубани, мне действительно кое-что нужно, поэтому я буду писать о ней. 12 человек в сгоревшем доме, четыре ребенка, один из которых задушен, множественные ножевые ранения – это ведь тема первых полос всех изданий, это не просто преступление, но совершенно чудовищных масштабов, почти национальная трагедия. Трагедия страны, в которой люди доведены до такого остервенения, до такого, стивенкинговского, ужаса.
 
В отличие от немногих блогеров, которые как-то призывают в «Живом журнале» и Твиттере обратить внимание и на кубанское преступление тоже, я этого делать не буду. Каждый пусть пишет, о чем хочет, – у всех своя голова на плечах.
 
И я мог бы задаться вопросом: «Почему избиение Олега Кашина – повод задуматься о наказании за преступления против журналистов, а убийство четырех детей – не повод сказать о том, что за преступления против несовершеннолетних хорошо бы сажать вообще навсегда», но я не могу задаться этим вопросом, потому что класть на одну чашу весов судьбу Олега Кашина, а на другую – четырех мертвых детей – это ... некрасиво, что ли. Да, пусть будет некрасиво.

И молчание как раз тем и объясняется, что смерть 12-ти человек слишком сложно объяснима. Нет ясных координат, нет врагов, нет друзей, нет пользы или вреда. Это – просто общечеловеческая трагедия в самом прямом смысле слова, не в том, каким обычно щеголяют «общечеловеки»: она – общая, потому что миллионами незримых нитей все мы связаны с ней вместе и никто, казалось бы, не связан по отдельности (Кадр телеканала "Россия")

Но ведь я не знаю, почему на первых полосах газет нет кубанской трагедии.
 
Я действительно не знаю, честно. У меня есть версии, но все они слишком некомлиментарны и слишком просты, слишком из-под этого всего будут видны чаши весов, а я – не судья, я – просто гражданин своей страны. И она меня пугает, моя страна.
 
Поэтому я предпочту длинное и сложное объяснение того молчания, которым обошли историю в станице Кущевской. Мы вообще в последнее время так привыкли все редуцировать и сводить к простейшим оппозициям, что уже просто тошнит от этого черно-белого марева.

И молчание как раз тем и объясняется, что смерть 12 человек слишком сложно объяснима. Нет ясных координат, нет врагов, нет друзей, нет пользы или вреда. Это просто общечеловеческая трагедия в самом прямом смысле слова, не в том, каким обычно щеголяют «общечеловеки»: она  общая, потому что миллионами незримых нитей все мы связаны с ней вместе и никто, казалось бы, не связан по отдельности.
 
Кущевская – это такая, как любили говорить в слишком сложном Серебряном веке, «Россия в миниатюре», такой общий обрыв из сложности в простоту, когда «давайте всех уже убьем, черт побери, а обвиним во всем власть/скинхедов/либералов/блогеров/понаехавших и коренных».

Когда сложности нет места, начинается такая простота, которая вообще равняет все с землей в серый пепел сгоревшего дома.  Об этом трудно написать в Твиттер, да и колонку – трудно, тут нужна забытая форма русского романа, новые «Бесы», с лицами, живыми людьми, характерами, болью и кровью. Но никто уже не умеет «Бесов», все умеют Твиттер, и нет того языка, на котором можно написать о том, почему 12 убитых неинтересны никому, кроме следователей, которые делают свою работу.
 
И если завтра сгорят 20 человек, а послезавтра – 40, никто не будет знать, как вообще можно сказать об этом без одиночного пикета и перепалки в «Живом журнале».  И в этом смысле Россия отброшена гораздо дальше, чем в технологическом: мы отстаем не на 20–30 лет, а на все 500–600, и о том, что из этого мрака вообще можно выбраться, никто не то что не подозревает, но даже не спрашивает.
 
Утрачены ведь не какие-то сложные навыки, потеряны азы сопереживания и общей боли. «Я убит подо Ржевом» – это ведь не буквально о том, что автор убит подо Ржевом, а о том, что он умирает вместе со всеми теми, кто каждый день идет под пули и падает, падает, падает без числа и счета, и вот он – тоже среди них, а значит, они все – не безымянное варево, а люди – живые, теплые, настоящие.
 
Всего этого больше нет.
 
Оппозиционер Илья Яшин написал, что все мы – Кашины. Это хорошо, если бы Кашины. А вдруг все мы сгорели в станице Кущевской, и четверо из нас – дети, и дела до нас никому больше нет и никогда уже больше не будет.