Б. Корнилов и Н. Гумилев Алексей Филимонов  Б.КОРНИЛОВ И Н.ГУМИЛЕВ .........................Постоим под синей звездою. .........................Б.Корнилов. «Вечер» «К синей звезде», - назывался неизданный сборник «О любви несчастной Гумилева В год четвертый мировой войны». Перед своей гибелью поэт грезил, возможно, о невоплощенных стихах и том наследии, которое оставит акмеизм.

Молодая советская поэзия, в которой было много жара и жажды строить и разрушать, не могла обойтись без опыта акмеистов и младоакмеистов, - отсюда выверенность деталей, яркость образов, четкость ритмики. Но почти все акмеисты стали в то время попутчиками и классовыми врагами – кто-то был расстрелян, а кто-то, как Нарбут и Мандельштам, предчувствовали скорую гибель: «Уже тогда предчувствия и думы /избороздили юное чело», - напишет Ярослав Смеляков («Три витязя, 1967»). Не случайно, вспоминая двадцатые, Ольга Берггольц написала о студии «Смена», объединявшей молодых поэтов-комсомольцев: «Да, было тогда у нас много лишнего… и ошибочные увлечения, - многозначительно подчеркнув в скобках, - (так, кое-кто в «Смене», «рассудку вопреки», продолжал предпочитать акмеистов)» (1957). Вопреки воле партии и годам забвения акмеисты воскресли в официальной печати через три десятилетия, и сегодня мы можем вслушаться в напряженный диалог и спор, который вел Корнилов и другие поэты с теми, кто был для них негласными учителями. Зачастую пародийно и тайно, словно контрабандисты Багрицкого, провозя нелегально в строки советской поэзии. В 1916 году критик В.Жирмунский в статье «Преодолевшие символизм» (Русская мысль. 1916. № 12, С.25-26) предвосхищал будущую поэзию, которой, по его мнению, суждено повернуть к «новому реализму»: «Нам грезится, что новая поэзия может стать боле широкой – не индивидуалистической, литературной и городской, а общенародной, национальной, что она включит в себя все разнообразие сил, дремлющих в народе, в поместье и деревне, а не только в столице, что она будет вскормлена всей Россией, ее историческими преданиями и ее идеальными целями, совместной и связанной жизнью всех людей, пребывающих не в индивидуальной келье, а в дружном соединении друг с другом и с родной землей. Будем ли иметь возможность после войны приветствовать такую литературу, одновременно религиозную и подлинно реалистическую, зависит от событий исторической жизни…». «…Мы немного лесные звери», - замечал Гумилев в статье «Наследие символизма и акмеизм», - подразумевая «звериный» инстинкт и чутье на неожиданное, незатертое слово и образ, которые необходимы поэту. Борис Корнилов, выросший среди лесов, обладал этим качеством в полной мере, порой и шокируя читателя, привыкшего к книжным штампам. Это качества роднило его с Павлом Васильевым. Психологизм и песенность – вот что наряду с ярким образным миром добавил к эстетике акмеизма Корнилов. Драма его поколения, преданного Революции и построению общего счастья, сполна прошла через сердце поэта, в самом себе подавлявшем медвежий бунт. Николай Гумилев словно завещал Борису Корнилову роковое путешествие – через дремучий Петроград-Ленинград (поэма «Агент уголовного розыска», 1933): …трамваи бегут из Невской заставы…. …напрасно взываешь, хрипя и визжа: - Остановите, вагоновожатый, вагоновожатый, вагоновожа… Вагон пролетает багровый, крылатый, но возле Народного дома… - Пожа… - это продолжение мифа гумилевского «Заблудившегося трамвая»: В воздухе огненную дорожку Он оставлял и при свете дня. ....................... Вывеска… кровью налитые буквы Гласят - зеленная, - знаю, тут Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают. В красной рубашке, с лицом как вымя, Голову срезал палач и мне, Она лежала вместе с другими Здесь, в ящике скользком, на самом дне. ........................ Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон. – «Качается дрябло над нами омертвелая кожа небес»,– написал Корнилов о безмолвии неба и его дряхлости – а возможно, чувствуя и свою вину за расстрелянного и отринутого Бога. Очевидно, что Корнилов и многие его единомышленники не раз задумывались над гибелью Николая Гумилева. И трамваи, словно левиафаны среди реалистического мира материи, готовы развести недавних революционеров и победителей по лобным местам: …светя фонарями во лбу. вот они пролетают, качаясь и завывая, развозя из Народного дома густую толпу. В поэме далее предстает образ Зоологического сада, словно отсвет гумилевского рая, «Зоологического сада планет» - как мечта о спасении наяву… Это ли не продолжение пушкинского мифа о граде Петра – Апостола и Кумира - одновременно? Блатная, бессмысленно жестокая стихия в поэме – словно напоминание о необоримых пушкинских бесах, которые, как тифозные вши, вновь вышли из «пузырей земли». Из сини керженских, раскольничьих лесов переносит Корнилов в Ленинград продолжение этого мифа о нескончаемой борьбе с болотными бесами, потревоженными Петром, и вербующими «живых мертвецов» на схватку с животворящим словом: …тут жила, по рассказам, гадюка в половину болота длиной. ........................... Может, гадина сдохла со злобы, и поблекла ее чешуя? - "Лес над нами огромным навесом…", 1933 Царь змеи раздавить не сумел… И.Анненский, "Петербург" Гражданская война Корнилова, грозящая перерасти во вселенскую, во многом сродни надмирной битве Гумилева, о которой В.Жирмунский писал: «индивидуальная жизненная сила, в своей последней напряженности, сливается с над-индивидуальной, достигает бесконечной, мистической высоты». И воистину светло и свято Дело величавое войны, Серафимы, ясны и крылаты, За плечами воинов видны. "Война" Лирический герой поэмы Корнилова «Моя Африка» Виллан, пришедший из Африки, и как Адам, творящий новый мир, переступает границы России, в его облике мерцают Пушкин и Пророк из одноименного стихотворения, огненными глаголами творящий новый мир: Знаменитый, молодой, опальный яростный российский соловей, по ночам мечтающий о дальней, о громадной Африке своей. .............................. Но стихи, как раньше, наготове, подожжен – гори и догорай, - и лавина африканской крови и кипит, и плещет через край. Пушкин в Кишиневе И руки у него по-обезьяньи висели, доставая до колен. «Под небом Африки моей Вздыхать о сумрачной России» - так Пушкину грезилось с его прародины в снах. Добычину снится Суд Линча в Африке – который исходит из заведенного порядка вещей. У Гумилева это не просто борьба рабов против угнетателей, как в «Африканских песнях», но и космическая: Завтра мы встретимся и узнаем, Кому быть властителем этих мест; Им помогает черный камень, Нам – золотой нательный крест. ............................. Мертвый, увижу, как в бледном небе С огненным черный борется бог. "Африканская ночь" Соратники шестикрылого Серафима – революционные бойцы, это имя носит одна из лирических героинь корниловской поэзии, напоминающее о шестикрылом соратнике Пушкина: Но думаю, что в Африке, пожалуй, мне за него придется воевать, - таков интернационализм, который вскоре окрестят космополитизмом. В самом облике Корнилова присутствовали азиатские, «татарские» черты: «глаз его татарских лезвиЯ» («Соловьиха»), о которых он писал в стихах, ведя родословную по одной из ветвей от кочевых поволжских племен. Интерес к Азии и корни оттуда роднят его со Львом Гумилева, сыном поэта. В стихотворении «Три витязя» посвященном друзьям, Ярослава Смеляков вспоминает о Борисе Корнилове, отдавая ему первенство: …он тогда у общего кормила недвижно скособочившись стоял. Корнилов не основал новое течение, опираясь на природные истоки творчества, но он был кормчим, опорой тем, кто был с ним и за ним, отсюда его авторитет бессонного кормчего, способного на резкий и сильный поворот руля, несмотря на ураганы и течения. Кормить – делиться духовной пищей, питать товарищей словом, как это делал щедро делившийся Н.Гумилев. Та страна, что могла быть раем, Стала логовищем огня. Мы четыре дня наступаем, Мы не ели четыре дня. Но не надо яства земного В этот страшный и светлый час, Оттого, что Господне слово Лучше хлеба питает нас. "Наступление" У Корнилова образ Божьей пищи снижен и даже огрублен до конкретного, но не с меньшей уверенностью в духе, который преодолеет любые лишения плоти, он пишет об упоении победной битвой: Багрового солнца над нами шары… ........................... Снова во вражеские ряды пуля идет, урча. Если у нас не будет воды, воду заменит моча. "Пулеметчики" Так зорко хищный предок Корнилова вглядывался в древний мир лесов, таинственный, враждебный и бесконечно любимый им, где жертва и преследователь в любую минуту могут поменяться местами. Он – охотник, вступающий в битву со словом, словно диким медведем, у которого свои законы: Мы шли втроем с рогатиной на слово… Ярослав Смеляков, "Три витязя" …я ходил и лисой и ужом, а теперь на охоту за словом я иду, как на волка с ножом… я приду на деревню с добычей, слово жирное освежевав. Корнилов, "Охота" 1933 Слово смотрит извне на роковой поединок – отдавая себя на заклание и ожидая часа возмездия, «Когда… слово Бога с высоты Большой медведицею заблестело» («Душа и тело»). «Туркестанские генералы» Гумилева оставили след в стихах Корнилова «Командарм», «Поколение Октября», «Старый конь» и других. Медвежья, почти необоримая тоска была знакома Корнилову, кода ему являлся разбойный прадед, олицетворявшей многое из того, что наполняло его душу поэта любовью к сумрачной и поднятой на дыбы родине: «Я себя разрываю на части за родство вековое с тобой». Самый старый – огромный и рыжий, прадед Яков идет на меня… "Прадед" Память, ты рукою великанши Жизнь ведешь, как под уздцы коня… "Память" Бремя памяти – Мнемозины, матери всех муз, неизбывно, оно питает и ранит, ибо, по Гумилеву, «Тяжелое, темное бремя Продолжает жить в настоящем»: Я себя разрываю на части за родство вековое с тобой, прадед Яков – мое несчастье, - снова вышедший на разбой. Корнилов, "Прадед" 1934 Вероятно, в жизни предыдущей Я зарезал и отца и мать, Если в этой – Боже присносущий! – Так позорно осужден страдать. ........................... Aх, бежать бы, скрыться бы, как вору, В Африку, как прежде, как тогда… Гумилев Общее упоение битвой: …Красное знамя моей страны плавает надо мной. Корнилов, "Пулеметчики" 1931 Золотое сердце России мерно бьется в груди моей. Гумилев, "Наступление" Пьесу Гумилева «Гондла» запретили перед самой премьерой, несколько месяцев спустя после смерти автора. А корниловская «Песня о встречном», став безымянной, гремела на просторах СССР, немым эхом отзываясь в бараках… Предощущение гибели проступало в соловьиной тризне, пропетой при жизни: И когда меня, играя шпорами, поведет поручик на расстрел. Дело не только в классовом возмездии – как это было в стихотворении Гумилева «Рабочий», – возможно, здесь первостепенна некая тяжба за поэтическое первенство. Бессилие новой пролетарской культуры перед ушедшей, на которую нельзя сослаться открыто. Постарею, может, поседею, упаду в тяжёлый, вечный сон… "Сын", 1935 Упаду, смертельно затоскую прошлое увижу наяву… Гумилев, "Рабочий" Ящик стола внезапно раскрывался могилой: …как могильные черви, буквы извиваются на листах. Так, по словам Гумилева, «Дурно пахнут мертвые слова». Но живые корни поэтического языка, питаемого широкой полноводной речью, не оставляли Корнилова. В нем была мятежность староверов и раскольников, а также – больших поэтов. Корнилов растворен в стихи соловьиной речи, как бы продолжая ее через письменное искусство поэзии: Я буду жить до старости, до славы, и петь переживания свои, как соловьи щебечут, многоглавы, многоязыки, свищут соловьи. «Знакомят молодых и незнакомых…» 1934 Так и Гумилев намеревался дожить до возраста патриарха: Я знаю, что деревьям, а не нам Дано величье совершенной жизни. ………………………………………. О, если бы и мне найти страну, В которой мог не плакать и не петь я, Безмолвно поднимаясь в вышину Неисчислимые тысячелетья. "Деревья" Корнилов словно отзывается: …чернораменье да лесосплавы занимают собой полстраны. …мы летим, как планета вся, толстых рук золотые ветви над собой к небесам вознося. «Лес над нами огромным навесом…», 1933 Кругом была «Русь, распятая на кресте», и ель под ногами – как символ Рождества Слова: еще двухнедельная, взыскующую «тайную свободу» (Блок), которую пел Пушкин: Еще младенец двухнедельный… …расти, не думая ночами о гибели и о любви, что где-то смерть, кого-то гонят, что слезы льются в тишине… …и в землю втоптана подошвой как елка, молодость моя, - "Елка", 1934 но не только о прошедшей скорбит душа поэта - лесная, влажная, ранимая, потаенная, перекликающаяся с гулом лесов, приносимых в жертву без числа народному счастью. Корнилов вспоминает детство: Как ворот у рубахи вышит звездою, гладью и крестом. – и эти строки отзовутся в строках о Павле Васильеве стихотворного реквиема Ярослава Смелякова: Не маргариткой вышита рубаха, а крестиком – почти за упокой. "Три витязя" Но я вынянчен не на готовом, - пишет Корнилов, - откликаясь на гумилевское: И умру я не на постели, При нотариусе и враче…, - "Я и вы" Идеал Гумилева – царство небесное на земле – Стены Нового Иерусалима На полях моей родной страны,- "Память" после апокалипсической битвы. Пророческий огонь, томивший поэтов, зовет к созиданию и воскрешению деревьев, которые символы всемирного древа духа: Огонь проходит сквозь меня. Я лег на пути огня… .................... И новые сосны взойдут надо мной, взметая свою красу… "Лесной пожар", 1929 Ты не уйдешь, моя сосновая, Моя любимая страна! «Усталость тихая, вечерняя...». «Сосновый шум и смех осиновый…» - эхом окликает «Сосен шум» Н.Рубцова. Межиров, Тарковский, Рубцов, Анатолий Передреев и многие другие были под обаянием свежести первозданных корниловских строк. Акме – вершина воинской и поэтической доблести, где «…конечная станция наша – это славная гибель в бою». Гумилев и Корнилов воскресли в песнях и стихах. Николай Гумилев, идя на казнь, улыбался своим палачам. Нет сомнения, что и Борис Корнилов, как бы трудно ему не было, встретил свою смерть как поэт и воин, в жизни и в «медвежьих песнях» воплощая заветы Николая Гумилева. Поэтому в стихах нижегородца и ленинградца, несмотря ни на что, долетает до нас порой «…голос одинокой музы, Последней – Царского Села» (Н.Гумилев, «Памяти Анненского») – музы Пушкина и Гумилева. «Солнце, желтое, словно дыня» (Дифирамб 1932), – этот образ Корнилова перекликается с гумилевским: «С надтреснутою дыней схож закат» («Вечер»). Это и он мечтал о «золотых, зрелых» плодах «Солнца духа» на незакатном вечере акмеизма и русской поэзии. Газета "Парадный подъезд" № 29/2007, приложение к альманаху "Медвежьи песни", Санкт-Петербург *** http://gumilev.lit-info.ru/review/gumilev/002/153.htm

 

 

О поэтическом течении:

Акмеизм (от греч. akme — высшая степень чего-либо, расцвет, зрелость, вершина, остриё) — одно из модернистских течений в русской поэзии 1910-х годов, сформировавшееся как реакция на крайности символизма.

Преодолевая пристрастие символистов к «сверхреальному», многозначности и текучести образов, усложненной метафоричности, акмеисты стремились к чувственной пластически-вещной ясности образа и точности, чеканности поэтического слова. Их «земная» поэзия склонна к камерности, эстетизму и поэтизации чувств первозданного человека. Для акмеизма была характерна крайняя аполитичность, полное равнодушие к злободневным проблемам современности.

Акмеисты, пришедшие на смену символистам, не имели детально разработанной философско-эстетической программы. Но если в поэзии символизма определяющим фактором являлась мимолетность, сиюминутность бытия, некая тайна, покрытая ореолом мистики, то в качестве краеугольного камня в поэзии акмеизма был положен реалистический взгляд на вещи. Туманная зыбкость и нечеткость символов заменялась точными словесными образами. Слово, по мнению акмеистов должно было приобрести свой изначальный смысл.

Высшей точкой в иерархии ценностей для них была культура, тождественная общечеловеческой памяти. Поэтому столь часты у акмеистов обращения к мифологическим сюжетам и образам. Если символисты в своем творчестве ориентировались на музыку, то акмеисты — на пространственные искусства: архитектуру, скульптуру, живопись. Тяготение к трехмерному миру выразилось в увлечении акмеистов предметностью: красочная, порой экзотическая деталь могла использоваться с чисто живописной целью. То есть «преодоление» символизма происходило не столько в сфере общих идей, сколько в области поэтической стилистики. В этом смысле акмеизм был столь же концептуален, как и символизм, и в этом отношении они, несомненно, находятся в преемственной связи.

Отличительной чертой акмеистского круга поэтов являлась их «организационная сплоченность». По существу, акмеисты были не столько организованным течением с общей теоретической платформой, сколько группой талантливых и очень разных поэтов, которых объединяла личная дружба. У символистов ничего подобного не было: попытки Брюсова воссоединить собратьев оказались тщетными. То же наблюдалось у футуристов — несмотря на обилие коллективных манифестов, которые они выпустили. Акмеисты, или — как их еще называли — «гиперборейцы» (по названию печатного рупора акмеизма, журнала и издательства «Гиперборей»), сразу выступили единой группой. Своему союзу они дали знаменательное наименование «Цех поэтов». А начало новому течению (что в дальнейшем стало едва ли не «обязательным условием» возникновения в России новых поэтических групп) положил скандал.

Осенью 1911 года в поэтическом салоне Вячеслава Иванова, знаменитой «Башне», где собиралось поэтическое общество и проходило чтение и обсуждение стихов, вспыхнул «бунт». Несколько талантливых молодых поэтов демонстративно ушли с очередного заседания «Академии стиха», возмущенные уничижительной критикой в свой адрес «мэтров» символизма. Надежда Мандельштам так описывает этот случай: «„Блудный сын“ Гумилева был прочитан в „Академии стиха“, где княжил Вячеслав Иванов, окруженный почтительными учениками. Он подверг „Блудного сына“ настоящему разгрому. Выступление было настолько грубое и резкое, что друзья Гумилева покинули „Академию“ и организовали „Цех Поэтов“ — в противовес ей».

А через год, осенью 1912 года шестеро основных членов «Цеха» решили не только формально, но и идейно отделиться от символистов. Они организовали новое содружество, назвав себя «акмеистами», т. е. вершиной. При этом «Цех поэтов» как организационная структура сохранился — акмеисты остались в нем на правах внутреннего поэтического объединения.

Главные идеи акмеизма были изложены в программных статьях Н. Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» и С. Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии», опубликованных в журнале «Аполлон» (1913, № 1), издававшемся под редакцией С. Маковского. В первой из них говорилось: «На смену символизму идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от слова akme — высшая степень чего-либо, цветущая пора) или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом».

С. Городецкий считал, что «символизм… заполнив мир „соответствиями“, обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он… просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность. У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще».

В 1913 г. была написана и статья Мандельштама «Утро акмеизма», увидевшая свет лишь шесть лет спустя. Отсрочка в публикации не была случайной: акмеистические воззрения Мандельштама существенно расходились с декларациями Гумилева и Городецкого и не попали на страницы «Аполлона».

Однако, как отмечает Т. Скрябина, «впервые идея нового направления была высказана на страницах „Аполлона“ значительно раньше: в 1910 г. М. Кузмин выступил в журнале со статьей „О прекрасной ясности“, предвосхитившей появление деклараций акмеизма. К моменту написания статьи Кузмин был уже зрелым человеком, имел за плечами опыт сотрудничества в символистской периодике. Потусторонним и туманным откровениям символистов, „непонятному и темному в искусстве“ Кузмин противопоставил „прекрасную ясность“, „кларизм“ (от греч. clarus — ясность). Художник, по Кузмину, должен нести в мир ясность, не замутнять, а прояснять смысл вещей, искать гармонии с окружающим. Философско-религиозные искания символистов не увлекали Кузмина: дело художника — сосредоточиться на эстетической стороне творчества, художественном мастерстве. „Темный в последней глубине символ“ уступает место ясным структурам и любованию „прелестными мелочами“». Идеи Кузмина не могли не повлиять на акмеистов: «прекрасная ясность» оказалась востребованной большинством участников «Цеха поэтов».

Другим «предвестником» акмеизма можно считать Ин. Анненского, который, формально являясь символистом, фактически лишь в ранний период своего творчества отдал ему дань. В дальнейшем Анненский пошел по другому пути: идеи позднего символизма практически не отразились на его поэзии. Зато простота и ясность его стихов была хорошо усвоена акмеистами.

Спустя три года после публикации статьи Кузмина в «Аполлоне» появились манифесты Гумилева и Городецкого — с этого момента принято вести отсчет существованию акмеизма как оформившегося литературного течения.

Акмеизм насчитывает шестерых наиболее активных участников течения: Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам, С. Городецкий, М. Зенкевич, В. Нарбут. На роль «седьмого акмеиста» претендовал Г. Иванов, но подобная точка зрения была опротестована А. Ахматовой, которая заявляла, что «акмеистов было шесть, и седьмого никогда не было». С ней был солидарен О. Мандельштам, считавший, впрочем, что и шесть — перебор: «Акмеистов только шесть, а среди них оказался один лишний…» Мандельштам объяснил, что Городецкого «привлек» Гумилев, не решаясь выступать против могущественных тогда символистов с одними «желторотыми». «Городецкий же был [к тому времени] известным поэтом…». В разное время в работе «Цеха поэтов» принимали участие: Г. Адамович, Н. Бруни, Нас. Гиппиус, Вл. Гиппиус, Г. Иванов, Н. Клюев, М. Кузмин, Е. Кузьмина-Караваева, М. Лозинский, В. Хлебников и др. На заседаниях «Цеха», в отличие от собраний символистов, решались конкретные вопросы: «Цех» являлся школой овладения поэтическим мастерством, профессиональным объединением.

Акмеизм как литературное направление объединил исключительно одаренных поэтов — Гумилева, Ахматову, Мандельштама, становление творческих индивидуальностей которых проходило в атмосфере «Цеха поэтов». История акмеизма может быть рассмотрена как своеобразный диалог между этими тремя выдающимися его представителями. Вместе с тем от «чистого» акмеизма вышеназванных поэтов существенно отличался адамизм Городецкого, Зенкевича и Нарбута, которые составили натуралистическое крыло течения. Отличие адамистов от триады Гумилев — Ахматова — Мандельштам неоднократно отмечалось в критике.

Как литературное направление акмеизм просуществовал недолго — около двух лет. В феврале 1914 г. произошел его раскол. «Цех поэтов» был закрыт. Акмеисты успели издать десять номеров своего журнала «Гиперборей» (редактор М. Лозинский), а также несколько альманахов.

«Символизм угасал» — в этом Гумилев не ошибся, но сформировать течение столь же мощное, как русский символизм, ему не удалось. Акмеизм не сумел закрепиться в роли ведущего поэтического направления. Причиной столь быстрого его угасания называют, в том числе, «идеологическую неприспособленность направления к условиям круто изменившейся действительности». В. Брюсов отмечал, что «для акмеистов характерен разрыв практики и теории», причем «практика их была чисто символистской». Именно в этом он видел кризис акмеизма. Впрочем, высказывания Брюсова об акмеизме всегда были резкими; сперва он заявил, что «…акмеизм — выдумка, прихоть, столичная причуда» и предвещал: «…всего вероятнее, через год или два не останется никакого акмеизма. Исчезнет самое имя его», а в 1922 г. в одной из своих статей он вообще отказывает ему в праве именоваться направлением, школой, полагая, что ничего серьезного и самобытного в акмеизме нет и что он находится «вне основного русла литературы».

Однако попытки возобновить деятельность объединения впоследствии предпринимались не раз. Второй «Цех поэтов, основанный летом 1916 г., возглавил Г. Иванов вместе с Г. Адамовичем. Но и он просуществовал недолго. В 1920 г. появился третий «Цех поэтов», который был последней попыткой Гумилева организационно сохранить акмеистическую линию. Под его крылом объединились поэты, причисляющие себя к школе акмеизма: С. Нельдихен, Н. Оцуп, Н. Чуковский, И. Одоевцева, Н. Берберова, Вс. Рождественский, Н. Олейников, Л. Липавский, К. Ватинов, В. Познер и другие. Третий «Цех поэтов» просуществовал в Петрограде около трех лет (параллельно со студией «Звучащая раковина») — вплоть до трагической гибели Н. Гумилева.

Творческие судьбы поэтов, так или иначе связанных с акмеизмом, сложились по-разному: Н. Клюев впоследствии заявил о своей непричастности к деятельности содружества; Г. Иванов и Г. Адамович продолжили и развили многие принципы акмеизма в эмиграции; на В. Хлебникова акмеизм не оказал сколько-нибудь заметного влияния. В советское время поэтической манере акмеистов (преимущественно Н. Гумилева) подражали Н. Тихонов, Э. Багрицкий, И. Сельвинский, М. Светлов.

В сравнении с другими поэтическими направлениями русского Серебряного века акмеизм по многим признакам видится явлением маргинальным. В других европейских литературах аналогов ему нет (чего нельзя сказать, к примеру, о символизме и футуризме); тем удивительнее кажутся слова Блока, литературного оппонента Гумилева, заявившего, что акмеизм явился всего лишь «привозной заграничной штучкой». Ведь именно акмеизм оказался чрезвычайно плодотворным для русской литературы. Ахматовой и Мандельштаму удалось оставить после себя «вечные слова». Гумилев предстает в своих стихах одной из ярчайших личностей жестокого времени революций и мировых войн. И сегодня, почти столетие спустя, интерес к акмеизму сохранился в основном потому, что с ним связано творчество этих выдающихся поэтов, оказавших значительное влияние на судьбу русской поэзии XX века.

Основные принципы акмеизма:

— освобождение поэзии от символистских призывов к идеальному, возвращение ей ясности;

— отказ от мистической туманности, принятие земного мира в его многообразии, зримой конкретности, звучности, красочности;

— стремление придать слову определенное, точное значение;

— предметность и четкость образов, отточенность деталей;

— обращение к человеку, к «подлинности» его чувств;

— поэтизация мира первозданных эмоций, первобытно-биологического природного начала;

— перекличка с минувшими литературными эпохами, широчайшие эстетические ассоциации, «тоска по мировой культуре».