На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Этносы

4 449 подписчиков

Свежие комментарии

  • Эрика Каминская
    Если брать геоисторию как таковую то все эти гипотезы рушаться . Везде где собаки были изображены с богами или боги и...Собака в Мезоамер...
  • Nikolay Konovalov
    А вы в курсе что это самый людоедский народ и единственный субэтнос полинезийцев, едиящий пленных врагов?Женщины и девушки...
  • Sergiy Che
    Потому что аффтор делает выборку арийских женщин, а Айшварья из Тулу - это не арийский, а дравидический народ...)) - ...Самые красивые ар...

Нина Ивановна Гаген-Торн. Репрессированная этнография

Нина Ивановна Гаген-Торн — ученый, писатель, поэт

Жить — для меня значит что-то сделать,
вложить себя в поток человеческой культуры.

 

 

(Н.И. Гаген-Торн)

И.Ю.ГАГЕН-ТОРН

Нина Ивановна Гаген-Торн (1900 — 1986), плоть от плоти питерской служилой интеллигенции, этнограф, мыслитель, поэт,
литератор — женщина незаурядного ума, воли, характера, да и
внешности тоже — прожила долгую, трудную, но яркую жизнь.

«Этнограф, что называется, милостью Божьей, — пишет о ней
А.М.Решетов, — хотя, пожалуй, не было такой области человече-
ских знаний, культуры, которые бы не заинтересовали ее по-
настоящему, глубоко и серьезно»1.

Все ее ипостаси — грани одного кристалла, рассматривать
лишь одну какую-нибудь — делать объемное плоским. Она была
сильным и смелым человеком, смелым физически и духовно.
Помню, еще в детстве она внушала мне, что самая большая сме-
лость — это смелость мысли. И этой смелостью она обладала
вполне. Что бы ни составляло предмет ее размышлений, ее со-
ображения всегда были новыми и часто неожиданными. Она пи-
сала, что ее старший друг и учитель — писатель, поэт и теоретик
символизма Борис Николаевич Бугаев (Андрей Белый) умел по-
казывать мир разными гранями, играя им, как гранями кристал-
ла, показывая Неведомое. Такой же многогранностью, но иначе
направленной, обладала и она. Очень многое из впервые выска-
занного ею кажется сейчас общеизвестным, автор забыт. Но то-
гда это казалось новым и воспринималось с осторожностью, ес-
ли вообще воспринималось.

Такой человек просто не мог не попасть в лагеря. И она была
там дважды, оба срока по пять лет (первый пересидела — полу-
чилось шесть), да вдобавок ссылка на Енисей после второго срока.

Родилась Нина Ивановна в Петербурге. Выписка из церков-
ной книги за 1901 г. «церкви Смоленския Божия Матери, что
при Императорской Военно-Медицинской Академии», храня-
© Г. Ю. Гаген-Торн, 1999
щаяся в моем архиве, гласит: «Декабря 2-го рождена, а Февраля
3-го крещена Нина. Звание, имя и фамилия родителей: асси-
стент хирургической клиники, надворный советник Иоанн Эду-
ардович Гаген-Торн и законная жена его Вера Александровна,
он лютеранского, а она православного вероисповедания, оба
первым браком».

Предки Нины Ивановны, начиная с прадеда, шведского дво-
рянина Дэвида Гаген-Торна, бежавшего в Россию после какой-
то дуэльной истории, почти все были медиками или военными
инженерами. Российское дворянство имели хотя бы в силу своих
чинов: надворный советник, статский советник, тайный, дейст-
вительный тайный. В ежегодных справочниках «Весь Петербург»
их встречается много: дед Нины Ивановны кронштадтский «од-
ноногий доктор» Эдуард Давыдович и все многочисленные дя-
ди — семья была большой. В справочнике за 1917 г. значится и
Иван Эдуардович Гаген-Торн, действительный тайный советник,
профессор Военно-медицинской академии, заведующий хирур-
гической клиникой барона Виллие, консультирующий хирург
Крестовоздвиженской общины и Управления железных дорог.

Нина выросла на берегу Финского залива. С младенческих
лет ее семья каждое лето проводила в лоцманском селении Ле-
бяжье, в двадцати верстах от Ораниенбаума, один год (1906) — в
Куоккале, а с 1910 г. — в Приморском Хуторе (ныне часть по-
селка Большая Ижора). Старый деревянный дачный дом стоит
до сих пор. Здесь прошли детство и юность Нины. Она залезала
на сосны в дюнах, ездила верхом, ходила в море на байдарке, к
ужасу теток, старших сестер отца, пытавшихся опекать семью
младшего брата. И закалка этой вольной мальчишеской жизни,
крепкое физическое и нравственное здоровье очень помогли ей в
дальнейшем, в ее трудной судьбе. «Для меня детство встает из за 

почти не чувствовалось жизни...»2.


паха сосен, вереска, солоноватой воды Финского залива, — писала она. — В городе для меня 

С родителями.

Еще в детстве Нина Ивановна близко познакомилась с жиз-
нью и бытом ингерманландской деревни: в километре от При-
морского Хутора была финская деревня Сагомилье, а рядом, на
другом берегу речки, ижорская деревня Большая Ижора с церко-
вью и начальной школой. Ижорцы — православные, говорят по-
русски, а сагомильцы — лютеране, говорят по-фински. Отец
Нины Ивановны всегда бесплатно лечил крестьян обеих дере-
вень, а в экстренных случаях ездил по вызову в деревню.
И очень часто его сопровождала Нина — «ассистентик мой бу-
дущий». Семью хорошо знали в округе. Не случайно одна из
первых печатных работ Нины Ивановны посвящена описанию
бабьего праздника у ижор3.

Были и поездки с родителями за границу: Италия, Швейца-
рия, Германия, Франция. На о. Капри посетили Максима Горь-
кого (сохранились воспоминания о детских впечатлениях от этой
поездки, но больше всего запомнился не сам Горький, а жившая
у него полуручная ворона).

А в городе была гимназия. «Сначала либеральнейшая, с от-
тенком демократизма гимназия Стоюниной, — вспоминает Нина
Ивановна. — Ходили все девочки в голубых сатиновых халатах и
легких тапочках, которые оставались в гимназии. Преподавали
великолепные учителя: Н.О.Лосский, муж дочери Марии Нико-
лаевны Стоюниной, читал в VIII классе логику, а Ив.Ив.Лак-
рин — психологию. Стоюнинки гордились своей гимназией и
своей свободой общения. Детей не стесняли»4.

Затем семья переехала на Бассейную улицу, в «кадетскую
крепость», как называли эти кооперативные дома, где жила
обеспеченная профессорская интеллигенция. Иван Эдуардович
стал к этому времени профессором Военно-медицинской акаде-
мии, а дочь была переведена в гимназию княгини Оболенской,
менее либеральную, но не менее серьезную педагогически. Как
свидетельствует сама Нина Ивановна, в гимназические годы за-
кладывалось то, что «стало потом фундаментом моей молодости,
ее трудностью и ее силой. Пожалуй, это было чувство свободной
уверенности в себе, в праве быть самим собой и идти своим пу-
тем, обязательно раскрывающим впереди горизонты»5.

Зимой 1916 — 1917 гг. среди учащихся возник свой союз — Ор-
ганизация средних учебных заведений — ОСУЗ. И хотя ОСУЗ,
как вспоминает писатель Лев Успенский, «вполне закономерно
оказался мыльным пузырем, организацией липовой, игрушеч-
ной, временной, не намного пережившей Временное правитель-
ство»6, роль его в личной жизни членов Управы оказалась чрез-
вычайной. В Управу этого союза и вошла Нина. А на следующий
год, когда восьмиклассники окончили школу и ушли, «осенью
была избрана вторая Управа ОСУЗа... Председательницей новой
Управы оказалась белокурая, голубоглазая, решительная Ни-
на Г., дочка известного военного хирурга... Девушка решитель-
ная и категоричная в суждениях, быстрая если не "на руку", то
на словесное воздействие на управцев, да к тому же обладавшая
весьма на них влиявшей внешностью, Нина Г. тогда напоминала
то ли персонаж из скандинавских саг и преданий — юную кайсу,
то ли этакую григовскую Сольвейг»7.

Еще немного об ОСУЗе. По словам того же Успенского,
Управа первого созыва пыталась стоять на чисто академической
платформе: «Мы учащиеся. Чтобы разобраться в политических
задачах, нам надо прежде всего закончить образование.

Это 

единственное, чем мы можем принести пользу народу». Второй
созыв Управы был значительно левее. Политической платформы
не было, впоследствии некоторые осузовцы стали левыми эсера-
ми, некоторые — большевиками, а кое-кто и кадетами8.

Возвращаюсь к записям Нины Ивановны: «Сложнее и труд-
нее у интеллигентских подростков, сплошь интеллигентских,
даже рафинированно интеллигентских, проходил этот переход от
Старого мира в мир Неведомый. О, конечно, мы с радостью рас-
таптывали Старый мир, мы были уверены, что будем создавать
социализм. Но создавать на парламентский манер, своими ин-
теллигентскими руками... Я усердно топила... печь в каком-то
холодном классе, где была наша база, и "входила в контакт с
организацией учителей". Они были растеряны, старые и глубоко
деликатные в своих проявлениях интеллигенты... А мы не были
растеряны: мы наслаждались стремительностью шторма и орга-
низованностью своих выступлений. Мы не вполне знали, за что
следует бороться, но были восхищены своей организацией, пра-
вом выпускать газету "Свободная школа", своей шестнадцати-
летней взрослостью» .

Наряду с общественными были духовные интересы. Предре-
волюционной зимой 1916 — 1917 гг. Нина увлеклась философией
Владимира Соловьева. Произошло это так: «Отец мой, как по-
лагалось просвещенному медику и кадету, был атеистом. А я, по
исконной традиции русской культуры, довольно рано стала ис-
кать выхода в антитезу. Это — обычное явление русской культу-
ры: "отцы и дети". Но, воспитанная в атеизме семьи, уже к две-
надцати годам я к церкви относилась скептически, а к Закону
Божьему, преподаваемому в гимназии, тем более. В нашем клас-
се было просто плохим тоном всерьез относиться к урокам Зако-
на Божьего. Не помню, в шестом или седьмом классе появился у
нас новый законоучитель отец Иоанн Егоров. Он знал, конечно,
об отношении к его предмету... Трудно, вероятно, приходилось
отцу Иоанну. На кого опереться? И верно, был он не только об-
разованный, но и неглупый, не склонный к рутине человек. Не
знаю уж как, но он все же сумел найти подход и однажды, не
без труда преодолевая вежливый, но явный скептицизм, начал
рассказывать нам о работе Владимира Соловьева "Три разгово-
ра"... Он так пересказал нам эти "Три разговора", что мы сидели,
затаив дыхание, забыв все, видя только блистательные образы
"доктора Паули" и "белого, как свечка, отца Иоанна". Батюшка
назвал нам и имя автора — Владимир Сергеевич Соловьев, про-
фессор университета»10.

Вскоре с визитом пришла пациентка Ивана Эдуардовича и,
узнав, что Нина интересуется Владимиром Соловьевым, подари-
ла к Рождеству собрание сочинений этого философа. «Я набро-
силась на "Три разговора". И — вступила в неведомый мир. Бес-
сознательно, бунтарски мне был неприемлем отцовский позити-
визм, не устраивали предлагаемые мне услужливо Бокль или
Спенсер и... разговоры достопочтенного Петра Бернгардовича
Струве, бывавшего у нас дома»11.

Затем наступило увлечение Блоком. «Летом 1916 года Виталий
Бианки дал мне томик Блока, а его старший брат, Анатолий Би-
анки, — нелегальные брошюры. Блок был, безусловно, важнее и
интереснее. И он сразу, еще бессознательно, был угадан в сия-
нии Соловьева»12.

Весной 1918 г. школа была окончена, и осенью Нина посту-
пила в Университет, на отделение общественных наук. «...Мне
казалось самым насущным, — вспоминает она, — начать с изу-
чения развития общественных форм, социологии, с изучения
марксизма. Все это не было еще обязательным, никто не застав-
лял нас изучать Карла Маркса, и Ленин еще не считался Рим-
ским папой новой религии... С.И.Солнцев читал нам курс про-
исхождения классового общества, В.В.Светловский вел семинар
по родовому обществу. Я посещала этот семинар. Он хранил еще
старые традиции семинарских занятий... Топилась большая из-
разцовая печь, и служитель, бритый старик в потертом вицмун-
дире, вносил огромный медный самовар и расставлял стаканы...
Медленно умирала старая, налаженная университетская жизнь»13.

Центр университетской жизни переместился в общежитие.
Оно отапливалось дровами, добытыми в ночных набегах на бар-
жи и заборы Васильевского острова. Бывшие осузовцы посели-
лись коммуной в общежитии. В больших угловых комнатах чи-
тались лекции, в остальных жили студенты. В кухне вечером
вдоль плиты выстраивались ряды чернильниц и маленьких буты-
лочек с фитильками и колбочками сверху. Это называлось
«лампион».

«Лыжи были самым удобным сообщением в городе: трамваи
не могли пробиться через снежные сугробы, а о других способах
сообщения просто забыли... Изредка с грохотом пролетали гру-
зовики. По строго правительственным нуждам»14.

Но были лекции и концерты, о чем объявляли наклеенные на
тумбах и заколоченных витринах афиши. И полуголодные сту-
денты стайками бегали на них. В конце 1919 г. возникла Воль-
фила — Вольно-философская ассоциация (вначале — академия),
открытая для всех желающих. Там читали лекции, делали докла-
ды, вели семинары известные деятели науки и культуры — ма-
тематик Чебышев, художник Петров-Водкин, Блок, Андрей Бе-
лый и многие, многие другие. Наткнувшись случайно на афишу,
объявлявшую о лекции Андрея Белого, Нина пошла на нее и
стала непременной участницей всех его лекций и семинаров.

«Как передать впечатление от Андрея Белого? — свидетель-

ствует она. — Первое впечатление: движения очень стройного
тела в темной одежде. Движения говорят так же выразительно,
как и слова. Они полны ритма. Аудитория самозабвенно слушает
ворожбу»15. Нина стала ученицей Андрея Белого. Ученичество
перешло в дружеские отношения, продолжавшиеся до самой
смерти Андрея Белого.

Интерес к философии не пропал. Нина Ивановна участвует в
философском семинаре профессора Э.Л.Радлова, обычно прохо-
дившем в здании Публичной библиотеки, где он был директо-
ром. Единственная девушка из десятка студентов — участников
семинара, она интенсивно штудировала сочинения Владимира
Соловьева, «Критику чистого разума» Канта. Нина Ивановна не
раз вспоминала неповторимую атмосферу этого семинара, на ко-
тором дискуссии перемежались воспоминаниями Радлова, бли-
ставшими «то строгостью философских формулировок, то ис-
крами соловьевского юмора». «Не было места молчанию, — до-
бавляет она, — каждый торопился вступить в это царство. Я, за-
хлебываясь азартом, ныряла туда»16.

А в общежитии, в той коммуне, к которой принадлежала Ни-
на, процветал «Снарк». Так, по Джеку Лондону, называлось по-
лушуточно-полусерьезно студенческое общество, кружок-ко-
рабль, плавающий «по земле, под землей, по воде, в воздухе и
безвоздушном пространстве». Велся судовой журнал, куда запи-
сывалась тема «путешествия», и «дежурный рулевой» вел ко-
рабль — ставились вполне серьезные доклады о последних дос-
тижениях науки в той области, которой занимался «рулевой»:
генетике, этнографии Японии, строении Земли, теории относи-
тельности. Были вопросы, дискуссия, а затем шуточная интер-
претация услышанного, дурачества и чтение стихов до утра. Че-
рез две-три недели подготавливался новый доклад.

К началу НЭПа коммуна распалась. Был голод. Нина уехала
на дачу, в Ижору, возделывала огород, вела документацию в ар-
тели рыбаков и преподавала в Большеижорской начальной шко-
ле, о чем сохранились архивные справки.

Зимой следующего, 1920/21 г., вернулась в Университет. То-
гда и пришла в этнографию. Но слово ей самой: «В двадцатые
годы посещение лекций в Ленинградском университете было
свободным: если лектор пользовался успехом, его лекции посе-
щали и студенты чужих факультетов. Ходили слушать блестящие
выступления профессора Тарле, эстетическую философию про-
фессора Карсавина, иногда историки дерзали ходить на биоло-
гический факультет, слушать профессора Ухтомского... Я учи-
лась на экономическом отделении ФОНа (Факультет обществен-
ных наук). Проштудировав в семинаре "Происхождение семьи,
частной собственности и государства" Энгельса, ознакомившись
с Морганом, решила слушать курс введения в этнографию. Чи-
тал его профессор Л.Я.Штернберг. Нашла аудиторию, вошла.
Аудитория была полна. Заняв все скамьи, студенты сидели,
шумно переговариваясь, но сразу же смолкли, когда на кафедру
взошел профессор.

Худой, как бы обугленный внутренним горением, старик раз-
ложил кипы исписанных карточек и поднял глаза. Минуту при-
стально смотрел на нас сквозь очки, потом начал говорить:

— Многие совершенно не представляют себе, что без этно-
графии, без ее данных, классификации и обобщений нет и не
может быть науки о человечестве, его культуре, пространстве и
времени. Проще говоря, невозможна ни наука, которая именует-
ся историей, ни такая дисциплина, как социология... Величай-
шая заслуга этнографии в том именно, что она впервые устано-
вила конкретное представление о человечестве в целом. Это она,
если можно так выразиться, впервые сделала перекличку всех
народов планеты...

Он наклонился к своей картотеке, чтобы привести цитаты,
доказывающие его мысль. Близко поднося их к очкам, читал,
покашливал, перебирая листочки. Он не был оратором, слегка
заикался. Слушать его было нелегко, записывать — также.

Я удивилась: что привело сюда всех этих студентов? Почему
они слушали, не отрываясь, напряженную и деловитую речь
Штернберга? И вскоре поняла, что перед нами — не академиче-
ская лекция, а дело жизни этого человека. В этнографию он
вкладывал всю свою волю и страсть. Это ощущалось всеми и не

17

могло не зажигать... » .

Несколько лекций — и начинающий экономист Нина Га-
ген-Торн стала убежденным этнографом. Учителями были
Л.Я.Штернберг, В.Г.Богораз, Д.К.Зеленин. Прежде всего Штерн-
берг. Его памяти посвятила она одну из немногих изданных при
жизни книг18, его портрет висит в кабинете ее старого ижор-
ского дома. Штернберг учил: «За историю обычно принимали
отрезок в 4 — 5 тысяч лет, относящийся к народам Европы и Сре-
диземноморья. Другие народы считались неполноценными, ди-
карями... Дикарей нет! У всех есть своя культура, достойная
внимания и уважения. Каждый народ что-нибудь дает для чело-
вечества»19. Он считал, что нельзя изучать какой-либо народ на-
скоком, по расспросным данным, тем более через переводчика.
Этнограф должен войти в его быт, прожить среди народа, как
делали это он сам и Богораз. А его десять заповедей этнографа
не потеряли своей актуальности и спустя десятилетия:

«1. Этнография — венец всех гуманитарных наук, ибо она
изучает всесторонне все народы, все человечество в его прошлом
и настоящем.

2. Не делай себе кумира из своего народа, своей религии, сво-
ей культуры. Знай, что все люди потенциально равны: несть ни
эллина, ни иудея, ни белого, ни цветного. Кто знает один на-
род — не знает ни одного, кто знает одну религию, одну культу-
ру — не знает ни одной.

  1. Не профанируй науки, не оскверняй этнографию карье-
    ризмом: настоящим этнографом может быть только тот, кто пи-
    тает энтузиазм к науке, любовь к человечеству и человеку.
  2. Шесть дней работай, а седьмой — подводи итоги. Помни
    свой долг перед общественностью и наукой.
  3. Почитай великих предшественников, учителей в научной
    и общественной жизни, дабы и тебя чтили по заслугам твоим.
  4. Не убивай науки фальсификацией фактов, поверхностны-
    ми, неточными наблюдениями, скороспелыми выводами.
  5. Не изменяй раз избранной специальности — этнографии.
    Кто раз вступил на путь этнографии, не должен сойти с него.

8.  Не чини плагиатов.

  1. Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего,
    на другие народы, на их характер, обычаи, нравы и т. д. Люби
    ближнего больше самого себя.

10.  Не навязывай насильно исследуемому народу своей куль-
туры: подходи к нему бережно и осторожно, с любовью и вни-
манием, на какой бы ступени культуры он ни стоял, и он сам
будет стремиться подняться до уровня высших культур»20.

В.Г.Богораз — как и Штернберг, ссыльный народоволец —
этнограф, журналист, писатель, привез в Петербург из сибир-
ской ссылки кроме научного (трехтомная монография по чукчам
на английском языке) еще и литературный груз: очерки, расска-
зы, стихи, роман и неуемную жажду деятельности. Богораз читал
лекции и вел активнейшую научно-организационную работу, в
частности организовывая экспедиции и практику студентов. Ни-
на Ивановна вспоминает: «Он входил в аудиторию, круглый, как
шар, волоча за собой полосатый большой мешок вместо портфе-
ля... Голубые глаза его задорно сверкали. Он вел лекцию-беседу,
перемежая научные выводы рассказами, от которых зал грохотал
смехом... На семинаре, предлагая сделать доклад, говорил: "Не
забывайте, что нельзя рассчитывать на память, она подменяет
факты. Каждый факт имеет законные 25% лжи. Но старайтесь,
чтобы не больше..."»21.

Богораз и Штернберг интересовались не только занятиями
студентов, но и их жизнью: помогали найти работу нуждавшим-
ся, принимали горячее участие в бедах и радостях общежития,
вплоть до отправки больных студентов в какой-нибудь район,
где можно было подлечиться — за собственные, профессорские,
деньги.

Д.К.Зеленин «входил в аудиторию гладко выбритый, в белых
туфлях... Поклонившись, приступал к изложению плана лекции.
Он любил, чтобы лекции были четко записаны студентами...
Д.К.Зеленин возвышался на кафедре в непоколебимой академи-
ческой твердости. Он требовал ее и от студентов. Юмор и ро-
мантику вытеснил планированный труд... Дмитрий Константи-
нович предложил студентам проштудировать литературу и начать
самостоятельно работать с первоисточниками в архиве Геогра-
фического общества... Месяцы проводил студент над изучением
архивов. Дмитрий Константинович периодически просматривал
сделанное, давал советы и... предоставлял полную свободу выво-
дов... "Науке разногласия полезны, даже необходимы, — говорил
он. — Этим движется научная мысль"»22.

Нина с головой ушла в этнографию. С 1922 г. начались ее
первые экспедиции. Начались с поездки на русский Север, к
поморам. Собственно говоря, это была еще не настоящая прак-
тика — первая проба пера, сбор материалов из жадности ко все-
му незнаемому, неуемного любопытства к миру и к людям, его
населяющим. Поработав на Мурмане, узнала, что у одного ста-
рика старообрядца есть старинные рукописные книги. Но оказа-
лось, что старик уехал к дочери на Чердынь. Одна, без денег,
поехала туда, но выяснилось, что старик недавно умер, а из его
бумаг мальчишки сделали змеев.

Последующие экспедиционные выезды были уже началом мно-
голетней серьезной работы по этнографии народов Поволжья.

К 1924 г. экзамены и зачеты, сданные студенткой Гаген-Торн
по индивидуальному плану (тогда еще существовали такие воль-
ности), ближе всего подходили к программе экономического от-
деления Факультета общественных наук, и ей предложили полу-
чить диплом об окончании этого факультета. Начинались стро-
гости. Диплом был получен. Занятия этнографией продолжались.
В 1926 г. вышла из печати ее первая научная работа, рассказы-
вающая о свадьбе в Моршанском уезде Тамбовской губернии23,

и, почти одновременно, книжечка стихов для детей .

В 1923 г. Нина Ивановна вышла замуж за бывшего осузовца
Юрия Шейнманна, впоследствии ставшего крупным геологом,
доктором наук, заслуженным деятелем науки. В 1925 г. у Нины
Ивановны родилась одна дочь, в 1928 г. — вторая. Еще будучи
студенткой, она работает лектором Губполитпросвета. В моем
метрическом свидетельстве, выданном в 1925 г., записано:
«Отец — студент, мать — лектор».

В 1926 г. по предложению Д.К.Зеленина она поступает в ас-

пирантуру ИЛЯЗВ (Научно-исследовательский институт сравни-
тельной истории литератур и языков Запада и Востока) по
фольклористике и учится там с 1927 по 1930 г. В ее бумагах со-
хранилась справка из архива Академии наук о плане семинара по
материальной культуре народностей Поволжья 30 декабря 1929 г.
с подписью Д.К.Зеленина.

В эти же годы она состояла младшим научным сотрудником
ГАИМК, где под руководством П.П.Ефименко принимала уча-
стие в Средне-Волжской экспедиции25. К этому времени отно-
сятся ее публикации о работе в Чувашской республике26 и уже
упоминавшаяся о бабьем празднике у ижор27.

В 1930 — 1932 гг. семья жила в Иркутске, куда Геолком напра-
вил ее мужа Ю.М.Шейнманна. Нина Ивановна работала в Об-
ществе изучения производительных сил Восточной Сибири и

28

секретарем научно-исследовательского съезда этого региона .
Судя по сохранившимся письмам, была крайне недовольна ме-
лочностью и провинциализмом обстановки. В это время тяжело
заболел и вскоре умер отец Нины Ивановны, хирург, главврач,
схвативший крупозное воспаление легких при пожаре в больни-
це. Нина Ивановна уехала в Ленинград, затем туда же вызвала
детей. Семья распалась по взаимному согласию супругов в соот-
ветствии с воззрениями на брак, имевшими тогда хождение сре-
ди молодой советской интеллигенции.

В 1931 — 1932 гг. она преподает географию, русский и остяц-
кий языки в Институте народов Севера. А.М.Решетов деликатно
пишет, что потом она была отчислена, как оставшаяся без пору-
чений на следующий год29. У меня сохранились ее неопублико-
ванные записки совсем о другом, но там есть такие строки:
«Я искренне верила, что выдумка Богораза создать в Ленинграде
Институт народов Севера и загнать в него наиболее передовую
молодежь из малых народов Севера, чтобы они стали "вожаками
в культурном росте своего народа", поистине благая затея. Их
надо было завести в Ленинград, надо было обучать, и ошибка
заключалась в том, что это обучение шло недостаточно проду-
манно, мало считаясь с их особенностями... Людей из отдален-
ных районов Сибири, из жизни тайги и лесного воздуха привез-
ли в большой город. Закрыли в общежитие, устроенное в Алек-
сандро-Невской лавре... заставили сидеть на уроках 6 часов.
Кормили питаньем абсолютно непривычным: кашами, картош-
кой, щами с очень малым количеством мяса. Они с огромным
трудом привыкали к этому режиму и безвылазному сиденью на
уроках. Я пыталась доказывать, что это невероятно жестоко, но
Ян Петрович Кошкин (этнограф все-таки!) считал это естест-
венным процессом. Шли заболевания, отсеивался "неизбежный
процент слабосильных". Когда начинали харкать кровью или
нервно заболевали — их отправляли обратно... » Эти строки на-
писаны спустя сорок лет. Даже учитывая богоразовские «неиз-
бежные 25% лжи», чувствуется накал разногласий! А я отлично
помню этих северных студентов, очень милых парней. «Нина,
твои эскимосы пришли!» — возглас бабушки и мамино возму-
щенное: «Не эскимосы, остяки!» Как они радовались нашим
двум лайкам!

Уход из Института был неизбежен. С ноября 1932 г. Нина
Ивановна — научный сотрудник Института по изучению наро-
дов СССР АН СССР, а после создания на его базе Института
антропологии и этнографии (ИАЭ) СССР она становится науч-
ным сотрудником этого нового академического этнографиче-
ского учреждения. Здесь Нине Ивановне поручили работу в эт-
нографической секции Института, в частности в группе матери-
ального производства, назначили секретарем редакции справоч-
ника «Народы СССР», а с ноября 1933 г. перевели в отдел Сиби-
ри и Северной Европы для научного описания коллекций отде-
ла. Одновременно заведующий кабинетом Сибири В.Г.Богораз
поручил ей составление библиографии по остякам30.

В тридцатые годы Нина Ивановна много и интенсивно рабо-
тает: занимается орнаментом, магией цвета, оберегами, шама-
низмом, собирает большой материал по материальной культуре
народов Поволжья. Печатается. Самая серьезная из работ этого
периода — «Магическое значение волос и головных уборов в
свадебных обрядах Восточной Европы»31, вошедшая впоследст-
вии в ее кандидатскую диссертацию. Опубликована статья по
методике изучения одежды32. Как считает А.М.Решетов, это
«классические работы, не потерявшие своего значения и в наши

33

дни» .

На время отошло юношеское увлечение поэзией. Было только
несколько настоящих, глубинных встреч с Андреем Белым, когда
Нина Ивановна рассказывала ему о магическом значении цвета
и орнамента, что не могло не заинтересовать собеседника, зани-
мавшегося орнаментом в студенческие годы. Состоялся интерес-
ный для обоих разговор о шаманстве. Рассказ о камлании сибир-
ских шаманов был воспринят Андреем Белым как антропософ-
ский путь в иные миры34. Последняя встреча была незадолго до
его смерти, в сентябре 1933 г. Они гуляли по Ново-Девичьему
кладбищу, посетили могилы Соловьевых, и Белый рассказывал о
них и о своей юности. А затем — похороны Андрея Белого. Его
памяти Нина Ивановна посвятила впервые публикуемое стихо-
творение, которое хранится в моем архиве:

Умер. Положили на дроги,
Долго везли мостовыми...
Сожгли... И немногие
Помнят самое имя.
А был он такой, что Вселенную
В тонкой держал ладони...
Травы над ним смиренные
Спины зеленые клонят.

К 1936 г. была в основном написана кандидатская диссерта-
ция. В нее вошли упоминавшиеся ранее работы и работы по-
следних лет.

«В мае 1934 г. она заключила с Институтом договор на подго-
товку работы "Эволюция женской одежды Восточной Европы"
(15 а.л.), в апреле 1936 г. — на подготовку другой монографии —
"Бессермяне" (5 а.л.)... В период 1 апреля 1934 — 15 марта 1935 г.
[Нина Ивановна] — секретарь журнала "Советская этнография".
Ее активность проявлялась... на всех участках научно-исследо-
вательской, музейной, научно-организационной работы. Ее под-
держивал директор Института Н.М.Маторин, ведущие ученые
В.Г.Богораз, Д.К.Зеленин, Е.Г.Кагаров и др. Сегодня можно,
обозревая ее деятельность в первой половине 30-х гг., с уверен-
ностью говорить о Н.И.Гаген-Торн как об исключительно пер-
спективном, самобытном этнографе», — пишет A.M.Решетов35.

Взлет идет стремительно. Задумано много. Больше всего ее
интересуют бессермяне — вероятные остатки Великого Булгара.
Хочется подтвердить это предположение фактическим материа-
лом, нащупать связь с народом Болгарии. В апреле 1936 г. она
пишет заявление в дирекцию Института: «Специально работая
по вопросам этногенеза народов Поволжья, частью чего является
моя работа "Очерк истории развития женской одежды Повол-
жья", на которую мною и заключен договор с ИАЭ, я просила
бы дать мне возможность продолжить эту работу. Одним из наи-
более темных и неисследованных вопросов в этнографии По-
волжья является изучение бессермян. Между тем вопрос о про-
исхождении бессермян и их культуры может служить одним из
ключей в вопросе этногенеза всех народов Поволжья. Ввиду
этого я просила бы дать мне возможность поехать летом 1936 г.
на один-два месяца к бессермянам и заключить со мной дого-
вор на монографическую работу по бессермянам». Ее просьбу
поддержал заведующий кабинетом Европы проф. Е.Г.Кагаров:
«С научной точки зрения командировка т. Гаген-Торн в Повол-
жье для полевой работы представляется весьма желательной»36.

Командировка состоялась. Нина Ивановна выехала в Повол-
жье. И сразу по возвращении — арест. «Надо сказать, что шел
октябрь 1936 года, я только что вернулась из экспедиции и еще
не представляла себе массовости, грандиозности этого явле-
ния, — вспоминает Нина Ивановна. — Больше удивляла бес-
смысленность пребывания в камере... Может быть, было чувство
некоторого удовлетворения даже: с меня снимается ответствен-
ность за происходящее. Я уже не могу публично протестовать
против глупости, против злобы. Ведь я была в Поволжье и виде-
ла хлеб, который нельзя есть человеку. А его ели целые деревни.

Потому что мне, как каждому этнографу, близко соприкасающе-
муся с жизнью деревни, была ясна безмерность человеческих
страданий, при помощи которых вводилась коллективизация, но
совсем не было ясно — неужели необходимо так вводить коллек-
тивизацию: путем насилия, калеча жизни сотен тысяч раскула-
ченных, путем произвола, лжи и ненависти? Я не могла с этим

37

согласиться» .

«Эра массовых репрессий только еще разгоралась, охваты-
вая все новые слои населения, — продолжает она эту тему. —
В 1929 — 1930 годах шли коллективизация и раскулачивание. Час-
то кулаками оказывались те, кто за 10 лет до этого, в 1918 году,
был бедняком, сумел воспользоваться выданными государством
землей и скотом, отобранным у помещиков, во время НЭПа за-
вел крепкое, прогрессивно организованное хозяйство. Такие хо-
зяйства в то время одобрялись и поощрялись! Но вскоре период
НЭПа кончился. Началась эра коллективизации. Люди, имевшие
крепкое хозяйство, пошли в ссылку как кулаки. Этот процесс
охватил деревню. Горожане почти не знали о нем или не замеча-
ли его. Потом, в 1932 — 1934 годах, начались аресты в городе, но
арестовывали в основном "бывших людей", организовывались
процессы "вредителей". Их разоблачали, они давали против себя
показания, уходили в лагеря, если не были расстреляны. Город-
ская масса не представляла себе, что аресты могут коснуться и
их. 1936 год охватил арестами уже все слои поголовно, прежде
всего — партийцев. Это продолжало казаться многим каким-то
недоразумением. Даже те, кто попал в тюрьму, долго считали это
индивидуальным недоразумением, ошибкой. К осени 1936 года
опасность осознала, пожалуй, только беспартийная верхушка
интеллигенции. Она вступала в тюремные двери с грустным соз-
нанием: выход отсюда вряд ли возможен. Человек брал с собой
чемоданчик, прощался с семьей, хорошо зная, что это — на годы,

долгие годы» .

В камере на Шпалерной встретилась Нина Ивановна с той,
что стала ближайшим другом на многие годы — астрономом Ве-
рой Федоровной Газе. Оказалось, что они даже встречались
раньше, на заседаниях Вольфилы. А теперь спали рядом, а днем
«сидя с ногами на нашей кровати, как на плоту, плыли в про-
шлое, четко примечая, чтобы нигде и ни в чем не сместилось у
нас сознание. Перебирали нити в ткани культуры, которую зна-
ли... Вера Федоровна помнила наизусть почти всего "Онегина",
всего "Демона"... И отходили от камеры бреды...»39.

Допросы, карцер, опять допросы. Следователь требовал рас-
сказать о контрреволюционной деятельности Н.М.Маторина.
«Но ведь я ничего не знаю об этом. Маторин — член партии и
директор института, я — рядовой научный сотрудник, беспар-
тийная. С какой стати он будет говорить со мной о чем бы то ни

г                                   40

было, кроме научных тем» .

Она не подписала ни одного обвинения. Были бесконечные
допросы, пытка бессонницей... А.М.Решетов добыл архивную
справку из следственного дела. Она гласит, что, «будучи контр-
революционно настроенной, призывала к активной борьбе с
ВКПб, указывая на необходимость террористических актов про-
тив руководителей ВКПб, и в первую очередь против Сталина.
Вела активную контрреволюционную деятельность, направлен-
ную против партийного влияния в области этнографии, с целью
отрыва советской этнографии от изучения нового социалистиче-
ского быта народов СССР. Среди сотрудников Института вела
антисоветские разговоры, распуская провокационную клевету о
понижении материального благосостояния научных работников
в СССР, т. е. в преступлении, предусмотренном статьями 58 — 10,
11 УК РСФСР»41.

25 мая 1937 г. Нина Ивановна была осуждена Особым сове-
щанием при НКВД СССР на пять лет лагерей. Этап был труден
и мучителен. «Был июль. Жара. Крыша столыпинского вагона
накалилась, и мы лежали на нарах, как пирожки в печке»42. Лю-
ди просили и требовали воды. Объявили голодовку, заставили
съехать с загаженной остановки. Этап длился бесконечно долго.
Иркутская тюрьма. Опять этап. Вторая Владивостокская пере-
сылка — городок дощатых бараков за колючей проволокой, с
вышками часовых, прожекторами на вышках и часовыми с соба-
ками на земле. В пересылке свирепствовала дизентерия. Люди
мерли как мухи. «В нашем этапе мне удалось спасти многих, по-
тому что мама моя — умница — умудрилась в последней переда-
че запечь в углах пирогов маленькие пакетики с кристаллами
марганцовки. От отца я знала, что раствор марганцовки велико-
лепно излечивает поносы... развела марганцовку и всех поила:

43

ложку вишневого раствора два раза в день» . А затем новый
этап — на Колыму, в трюме печально известного парохода
«Джурма». Несколько месяцев в Магадане и — зимний этап на
трассу.

О колымском периоде жизни записок не сохранилось. Есть
только письма и стихи. Много стихов: писать запрещалось все-
гда, а стихи легче сохранить в памяти. И они дают выход для
души. Даже те, кто раньше никогда не писал стихов, часто писа-
ли в лагерях. А Нина Ивановна всегда была поэтом. И еще:
«Недаром знали шаманы, что ритм дает власть над духами...
Стих, как и шаманский бубен, уводит человека в просторы
"седьмого неба". Такие мысли, совершенно отрешенные от про-

44

исходящего, давали чувство свободы... » .

Колыму прошла мужественно. Не теряя ни достоинства, что
очень часто случалось с женщинами, ни острого глаза и слуха
исследователя.

Была лесорубом, возчиком на быках и на лошади, пастухом,
тепличницей. Эльген, Сеймчан, Ягодное, Мылга. Погоняли!
Значит, была с характером. Помогали чувство прекрасного, лю-
бовь к природе. Суровая и прекрасная природа Дальнего Восто-
ка не пугала, а вызывала восхищение: яркие, быстро меняющие-
ся цвета закатов полыхали, звуча фугами Баха, восхищал пролет
неисчислимых птичьих стай весной, многочисленные яркие,
полные дуги радуг на дальних склонах. Все это звучало в стихах.
Как и страшные ложные солнца в морозы:

...И смотрят два солнца застывших
С неба — пустыми глазами45.

Быт лагеря, тяжелая работа возчика, нагружающего и везу-
щего бревна для отопления бараков, кухни, для теплиц, — все
это преломлялось в стихи. А некоторые ее стихотворения сами
стали лагерным фольклором, который она изучала. Например.
Нина Ивановна рассказывает о том, как «мужичище Орехов» —
лесоруб на Колыме, попросил «вытвердить» ее стихи46. Вот они:

Мы выходим на рассвете,
Целый день стоим с пилой.
Где-то есть жена и дети,
Дом, свобода и покой.
Мы о них давно забыли —
Только болью ноет грудь.
Целый день мы пилим, пилим
И не можем отдохнуть.
Но и ночью отдых краток:
Только, кажется, прилег
В мерзлом холоде палаток —
Уж опять гудит гудок.
И опять мы начинаем;
Режет ветер, жжет мороз,
В Колыме — я твердо знаю —
Сколько снега, столько слез47.

«На Колыме, — рассказывает Нина Ивановна в неопублико-
ванной статье о колымском фольклоре, которая хранится в моем
архиве, — я прочла стихи дистрофикам, направленным в боль-
ницу с лесоповала... Ольга Журавлева, которая неподвижно ле-
жала на нарах, без сил, подняла руки к лицу и стала плакать.
Плача сказала: "Это правда, это все правда, именно так, как вы
сказали. И оттого, что вылилось в стих, мне стало легче. Боль
вышла из меня и не так давит. Я могу теперь плакать. Мне лег-
че"». Рассказы «Рукопись»48 и «Пища шаманов»49 безусловно
отображают собственные переживания Нины Ивановны на Ко-
лыме.

Нина Ивановна всегда была духовно очень сильным челове-
ком. И — оптимистом. В ее дневниках сохранилась запись о том,
что соседка по нарам сказала: «Не могу рядом с ней спать — ле-
жит и улыбается во сне». И наяву, сквозь боль:

Тихо пальцы опускаю
В снов синеющую воду.
Снег весенний в полдень тает,
Оседая — пахнет медом.
По лесам проходят тени,
Улыбаясь дальним склонам,
В неба колокол весенний
Солнце бьет широким звоном.
Я сижу, смежив ресницы,
В пальцах сны перебирая.
И душа — тяжелой птицей —
К небу крылья поднимает50.

Крылья не опустились. Пересидев против положенного толь-
ко один год (тогда, во время войны, почти всех задерживали «до
особого распоряжения»), Нина Ивановна вернулась в 1942 г. «на
материк», в село Чашу Курганской области, где была в ссылке ее
мать. Работала в сельской библиотеке, преподавала историю, ли-
тературу и географию в местном молочном техникуме. В 1946 г.
в Свердловске в журнале «Дружные ребята» был напечатан ее
рассказ «Лето в лесу» под псевдонимом Н.Летаева51.

 

С великими трудами удалось вернуться к научной работе.
3 января 1946 г. она защитила в Институте этнографии АН
СССР кандидатскую диссертацию на тему «Элементы одежды
народностей Поволжья как материал для этногенеза», доработав
чудом сохранившуюся у ее приятельницы рукопись подготов-
ленной в 1936 г. диссертации. Материал не устарел, более того,
он интересен и сейчас. Диссертация легла в основу изданной в
1960 г. монографии «Женская одежда народов Поволжья»52.
Книга эта, кроме детального описания женской одежды мордвы,
чувашей, марийцев, удмуртов, казанских татар, башкир и срав-
нения ее с одеждой тюркских народов и болгар, содержит часть,
интересную и для более широкого круга читателей: описание и
исследование головных уборов и их украшений. Автор рассмат-
ривает значение перемены головных уборов в свадебном обряде
всех восточноевропейских народов, полемизируя при этом со
своими учителями — Л.Я.Штернбергом и Д.К.Зелениным. Так,
Л.Я.Штернберг, говоря об утилитарной в своей основе функции
головных уборов, сам же приводит большое количество фактов,

свидетельствующих об их религиозном и магическом значении.
Д.К.Зеленин, считающий, что женский головной убор развился
из утилитарной повязки, свидетельствует о значительном отли-
чии девичьих и женских головных уборов, состоящем в том, что
девичьи оставляют волосы открытыми, а женские строго закры-
вают их. Он считает это остатком закрывания лица, которое
имело две причины: ревность мужа и оберег от злых сил. Нина
Ивановна возражает: «Если бы причиной закрывания волос был
оберег от чар вообще, то в таком обереге не меньше нуждается
девушка, в особенности девушка-невеста, которая больше всего
подвержена чарам и нападению злых духов. Однако невеста не

53

закрывала волос» .

Женский головной убор рассматривается Ниной Ивановной

как символ подчинения женщины. В приведенных в работе
многочисленных описаниях свадьбы в разных районах и у раз-
ных народностей центральным эпизодом является перемена де-
вичьей прически и головного убора на женские. После этого де-
вушка уже считается мужней женой. Девичья прическа и голов-
ной убор кроме эпитета «девья красота» имеют еще эпитет
«воля». «Так как главное отличие женского убора — закрытые
волосы, следует предположить, что они-то и являются символом
подчиненного положения... "Засветить волосом", т. е. выставить
его наружу или пойти с непокрытой головой, — большой позор
и грех. Открытые волосы женщины приносят несчастье и вред.
Украинцы верили даже, что если замужняя женщина выйдет, не
покрыв головы и не закрыв все до единого волосы, она навлечет
неурожай, градобитие, падеж скота. Чуваши считали, что замуж-
няя женщина, выйдя без головного полотенца, навлекает несча-
стье. "Опростоволосить" женщину... значило опозорить ее брак,
из-за этого оскорбления на Руси бывали судебные дела»54.

Девушки в Восточной Европе не только носили волосы от-
крытыми, но и гордились ими: «Девичья коса — всему городу
краса». А вера в магическую силу волос распространена по всему
миру. Об этом написаны многочисленные работы. Широко рас-
пространены представления о связи волос с земледельческими
обрядами. И в этом случае обряд совершают именно девушки.
Материалы о почитании волос и признании их магической силы
чрезвычайно велики. Бритье головы при этом является выраже-
нием подневольного состояния. Головы брили рабам. В XV —
XVI вв. на Руси церковь вела борьбу с еретическими пережитка-
ми бритья головы замужним женщинам.

Таким образом, «женщина должна прятать волосы потому,
что, входя в чужой род, она может повредить ему своей магиче-
ской силой. С другой стороны, в более позднем осмыслении
женщина должна прятать волосы потому, что это символизирует

55

ее подневольное положение» .

Кроме детального описания женских и девичьих головных
уборов и их орнаментации, автор рассматривает орнамент как
таковой и его этнознаковую роль.

«Покрой одежды... создается в результате производственной
деятельности и географических условий, окружающих человека.
Орнаментировка, расцветка, вышивка одежды отражают идео-
логию общественной группы, их создавшей, они вызываются не

56

производственными моментами» .

Исследуя орнаменты и их интерпретацию различными авто-
рами, Нина Ивановна сетует на то, что при детальном описании
самого орнамента мало внимания уделяется цвету, тогда как цвет
в одежде и вышивке не случаен, а несет смысловую нагрузку и
имеет магическое значение оберега. Общеизвестна символика
многих цветов, например, черного или белого как знака траура.
У многих народов, начиная с палеолита, красный цвет — цвет
оберега.

То, что возвращение в лоно Академии наук шло очень труд-
но, я знаю не понаслышке. Но все-таки сохранялись еще в Ака-
демии смелые и отзывчивые люди! Мама рассказывала (даже
учитывая неизбежные в двойном пересказе богоразовские 25%,
мне кажется это интересным), что на ее заявлении о восстанов-
лении в Академии наук появились такие автографы: «Ходатай-
ствую. Академик Вячеслав Волгин. Поддерживаю — академик
Лев Берг, академик Глеб Кржижановский». Сергей Иванович
Вавилов, бывший тогда президентом Академии наук, прочел и
усмехнулся: «Осталось только подписать — академик Сергей Ва-
вилов». Так произошло возвращение в Академию кандидата ис-
торических наук Нины Ивановны Гаген-Торн!

Все, казалось, налаживается: работа, семья. В Фундаменталь-
ной библиотеке АН СССР была утверждена и принята к печати
составленная ею этнографическая библиография на 12 печатных
листов, вынесена благодарность и выдана премия за организа-
цию выставки по фольклористике. Близился Новый год, с но-
выми надеждами. Но 30 декабря 1947 г. прямо в библиотеке она
была вновь арестована. Опять обвинения в антисоветской дея-
тельности, чудовищные до абсурдности, крики, мат. «Мясоруб-
ка работала автоматически. Не было садистской романтики
37-го года, когда мы слышали сквозь стены приглушенные
крики и стоны людей... Да и сами следователи изменились:
в 47-м году это были уже не маньяки, не садисты и виртуозы, а
чиновники, выполняющие допросы по разработанным инструк-
циям. На первом допросе майор орал и матерился потому, что
ему было указано применять этот прием. И поэтому при неожи-
данном варианте — ответном мате пожилой интеллигентной
гражданки — растерялся»57. Обвинений она не подписала. Сиде-
ла в карцере, в боксе, где по указанию следователя выключалась
вентиляция, пыталась объявить голодовку. На последнем допро-
се ей показали дело 37-го года — показания Н.Г.Ш. о неле-
гальных сборищах у нее на дому с целью объединить этногра-
фическую молодежь против коммунистов, об антисоветских
настроениях, нежелании заниматься современностью. Нина
Ивановна возмутилась: если бы показали это в 37-м году, все
обвинения было бы легко опровергнуть. Ей сказали, что это
неважно — вы уже отсидели свой срок. Парадоксален вывод:
«Вас тем необходимее изолировать — разве вы простите, что
вам испортили жизнь? Ясное дело: вы стали врагом советской

58

власти» .

Новый срок — пять лет лагерей, на этот раз ближних, Темни-
ковских (станция Потьма, Мордовия).

Этап относительно легкий. В лагере вначале работала на аг-
робазе, одно время была старостой барака, но за недоноситель-
ство попала на пять суток в неотапливаемый карцер, в самые
морозы. Тяжело заболела, была отправлена в больницу, оттуда в
полуинвалидный лагпункт. Работала на водокачке, вручную,
двухведерной бадьей накачивая воду для столовой, бани, прачеч-
ной. По словам ее солагерницы К.С.Хлебниковой-Смирновой,
Нина Ивановна была «конем». «Она говорила: "Конь — благо-
родное животное. Хорошо быть конем!" (Несколько женщин
впрягались в телегу летом, в сани — зимой и возили бочку с во-
дой...) В сильный мороз женщины никак не могли опустить в
колодец ведро. Сруб колодца очень обмерз, а колодец глубокий.
Надо было опуститься на веревке вместе с ведром и топором
увеличить прорубь. На такое дело решилась только Нина Ива-
новна... Смотреть было страшно, а Нина Ивановна работала
спокойно и весело. Другой раз я видела ее сидевшей на обледе-
нелом желобе, высоко над землей. Желоб был протянут между
двумя домами — баней и прачечной — на высоте трехэтажного
дома. Я... хорошо помню, как Нина Ивановна медленно едет,
сидя верхом на желобе, и обрубает топором лед, чтобы пошла
вода. Мы, глядя на нее, пугаемся, а она весело смеется. На
10-м лагпункте было много украинских больных девушек. Нина
Ивановна устроила академию — занималась с девушками...»59.

Прерываю воспоминания Хлебниковой, возвращаясь к ее соб-
ственным. Все началось с длительных стояний в строю во время
поверок. Нина Ивановна читала стихи Алексея Толстого. Девча-
та жадно слушали. Потом это перешло в систематические заня-
тия русской литературой, а затем и историей. Здесь на помощь
тоже приходили стихи: Алексей Толстой, Державин, Майков,
Пушкин, Лермонтов. Несколько девушек работали вместе с нею
на водокачке. Все перекуры были занятиями. Девушек взяли из
Львовской гимназии. Надо было, «чтобы мозги не заржавели».
На следующее лето к занятиям прибавилась классическая музы-
ка: бывшая певица Нина Аникиевна Мигуева, очень больной
человек, потихоньку напевала арии из опер, романсы, рассказы-
вала о музыке и композиторах. Мозги не заржавели. Знаю, что
двое из девчат стали учительницами, окончили вузы. И еще: на-
ционализм у них если не исчез совсем, то значительно смягчил-
ся. Не «Киев у нас украли», а стало понятно, что Киевская
Русь — родоначальница обоих народов-братьев, что «москали»
не враги, что русская и украинская культуры тесно переплета-
ются.

Книги то разрешали в лагере, то отбирали. Писать запреща-
лось всегда. Только однажды был такой краткий период, когда
инспектировавший лагеря генерал разрешил Нине Ивановне
вести записки. Но вскоре рукописи было велено сдать опер-
уполномоченному. Черновики она сохранила, но их обнаружили
во время «шмона» и также передали оперуполномоченному. Но
попался порядочный человек — оперуполномоченный Ликин
(и такое, оказывается, бывало). Он с интересом прочел повесть и
обещал не отправлять по инстанциям, а вернуть при освобожде-
нии. Слово свое сдержал, выслал по месту ссылки, в Краснояр-
ский край. Так сохранились повесть «С котомкой за плечами» и
поэма о Ломоносове. Другой экземпляр этой поэмы удалось пе-
реслать из лагеря «налево», мне. Многие годы поэма оставалась
неопубликованной, хотя ее высоко оценил такой авторитет в по-
эзии, как Борис Пастернак60. Наконец, в 1996 г. была опублико-
вана первая часть поэмы61.

По окончании срока — ссылка. Ссылка не была объявлена в
приговоре, но из Потьмы, из Темниковских лагерей, всех от-
правляли в Красноярский край. Бессрочно. Привозили по этапу
в Красноярскую тюрьму. Туда приезжали председатели колхозов
и отбирали себе «рабочую силу». Опоздавшим доставался «бро-
совый товар» — старики и инвалиды.

Но все-таки ссылка — не тюрьма и не лагерь. Воздух, лес,
возможность свободно передвигаться и — что для нее очень
важно — первозданная красота Енисея, гор за рекой, тайги.

Дневниковые записи и письма оттуда, частично опубликован-
ные в «Советской этнографии»62 и в книге «Memoria»63, говорят
о том, что не притупились острота и своеобразие мышления, не
померк зоркий глаз этнографа. Она описывает быт и обычаи ме-
стного населения, ссыльно-поселенцев новой волны — немцев
Поволжья и «людей нашего этапа». Это перемежается размыш-
лениями о границе между историей и этнографией (первая поль-
зуется в основном письменными источниками и, следовательно,
записями людей «образованного класса», вторая берет глубины);
это размышления о судьбах культуры, об образовании государств
и наций, о Гоголе и культуре Украины. Она заканчивает «Ко-
томку», пересланную из Темников, но иногда приходит в отчая-
ние от отсутствия нужных книг, научного общения, невозмож-
ности работать в полную силу.

Нина Ивановна получила от врачей освобождение от работы в
колхозе, но возможности какого-либо другого, интеллигентного
труда не было. Ссылка — бессрочна. И иногда подступало соз-
нание обреченности:

Нет, я не знаю пока
Нужных звуков и слов...
Перед глазами — река
В белом покрове снегов.
Льдины неслись, шипя, —
Застывало от берегов...
Разве ты понял себя?
Знаешь — к чему готов?
Куда ты пришел и чем стал,
Жизни чертя края?
В белых снегах — провал —
Черная полынья64.

Но воля и сила духа победили. И весной 1954 г., еще до мас-
сового возвращения ссыльных, после амнистии всем, имевшим
срок не более пяти лет, Нина Ивановна возвращается. Сначала в
Москву, ко мне и к бабушке, своей матери, а затем в свой лю-
бимый Ленинград, в родной Музей и Институт. «Приступила к
работе 15 апреля 1955 г. Приятными, хотя и весьма запоздалыми
событиями начался 1956 год: 23 января ВАК выдал ей диплом
кандидата наук по защите 1946 года, а постановлением Прези-
диума Ленинградского городского суда от 17 февраля уголовное
дело по статье 58 УК РСФСР от 25 мая 1937 г. ... было прекра-
щено за недоказанностью виновности, и она была признана
полностью реабилитированной»65. Мне рассказывали, что мама,
узнав, что это значительно убыстрит дело, привела в Прокурату-
ру Н.Г.Ш., давшую на нее показания, и та опровергла их.

С великим трудом был возвращен старый родовой дом (дача).
Суд сразу и безоговорочно признал ее права, но дом был заселен
многочисленными жильцами, ей освободили только одну комна-
ту. Постепенно, с повторными судами, все образовалось: жильцы
получили комнаты и квартиры, некоторые построились рядом.
Появился Дом.

«Если охарактеризовать вторую половину 50-х годов в жизни
Нины Ивановны Гаген-Торн, то кратко этот период можно на-
звать "жажда деятельности", — пишет А.М.Решетов. — Она ак-
тивный участник заседаний отделения этнографии ВГО, высту-

66

пает с научными докладами в других научных учреждениях» .
В эти годы она публикует большую статью о болгарской одеж-
де67, статью о современном фольклоре68, о болгарской фолькло-
ристике69, большую статью о судовых флюгерах70, рецензии на
книги болгарских этнографов М.А.Попстефаниевой71 и М.Ве-
ковой-Телбизовой72, на труд С.В.Иванова об изобразительном
искусстве народов Сибири73. В 1960 г. выходит в свет уже упо-
минавшаяся выше ее основная монография о женской одежде
народов Поволжья.

Н. И. Гаген-Торн. 1964 г.

В 1958 г. Нина Ивановна участвует в Ангарской экспедиции
Института этнографии. И очень много работает над своими ла-
герными воспоминаниями и рассказами.

В 1960 г. она решила, что нельзя далее совмещать литератур-
ную работу, заботы о доме, воспитание приезжающих на лето
внуков с графиком обязательного присутствия в Институте. Все,
кому она читала отрывки из своих воспоминаний, хором тверди-
ли: «Вы обязаны записать все это». И она решилась — ушла на
пенсию, что отнюдь не означало расставания с этнографией:
уже после официального ухода на пенсию были написаны и
опубликованы статьи об обрядовых полотенцах74, о деревянной
утвари75, рецензии на книги Я.П.Прилипко76, М.Велевой77,
Т.А.Крюковой78, Н.Н.Ершова и З.А.Широковой79, заметки о
В.К.Арсеньеве80 и Л.С.Берге81, воспоминания об Александре
Блоке82, об Ольге Форш83 и Виталии Бианки84.

Большой радостью для нее был выход в свет ее книги о
Л.Я.Штернберге85. Книга, очень живая и образная, о жизни и
деятельности ученого в науке и в ссылке на Сахалине, где он
впервые начал заниматься этнографией гиляков. Это настоящая
книга ученика об Учителе. И не только. Это еще книга о том,
как человек в тюрьме и неволе сохраняет вольный дух и мужест-
во, как ссыльный народоволец становится выдающимся ученым
и воспитателем целой плеяды исследователей.

А.М.Решетов пишет: «Этнографы нынешнего и будущих по-
колений будут признательны ей за прекрасную, написанную яр-
ким языком книгу о Л.Я.Штернберге, но, очевидно, для них ос-
танется тайной, сколько душевных мук она перенесла, добиваясь
ее издания»86. Нет, почему же тайной, Александр Михайлович?
Я знаю как «на ура» восприняли книгу в журнале «Советская
этнография» и в Институте этнографии, какие раздавались хвалы
и славословия, когда книга вышла. А выходила она трудно. Из
издательства прислали рукопись директору Института академику
Ю.В.Бромлею, чтобы просмотрели, нет ли какой-нибудь крамо-
лы. Закладок — штук двадцать. Ученый секретарь и директор
рассматривали их с автором. Речь шла о том, что книга хотя и
интересная и нужная, но должна быть написана сугубо осторож-
но, ибо, как записала 18 января 1974 г. в своем дневнике Нина
Ивановна, «Штернберг — еврей, и это уже обратило внимание
на него "наверху" из-за той статьи Решетова и Полевого об от-
ношениях Арсеньева и Штернберга: есть такая Аристова, она
подняла склоку, доведя обсуждение их статьи до ЦК партии о
неправильном возвеличении Штернберга в ущерб возвышению
великого русского ученого и путешественника Арсеньева»87.

Трудности возникли и в Ленинграде. Руководитель ленин-
градской части Института этнографии Р.Ф.Итс дал отрицатель-
ный отзыв, упрекая автора в преувеличении роли евреев в рево-
люционной деятельности народовольцев, а также в науке, в ча-
стности в этнографии. Д.А.Ольдерогге сказал тогда: «Нина Ива-
новна, не посрамим российского дворянства, не дадим разы-
граться антисемитизму». Видимо, под давлением общественного
мнения Итс взял свой отзыв обратно. У меня хранится письмо
Р.Ф.Итса, адресованное Д.А.Ольдерогге и Н.И.Гаген-Торн с оп-
равданиями, почему появился этот отзыв, с одобрением описа-
ния профессорской деятельности Штернберга и пожеланием со-
кратить и переделать не нравящийся ему раздел о сахалинской
ссылке.

Книга вышла. В ленинградском отделении Института ее чита-
ли все, «как роман». С.В.Иванов сказал: «Вы блестящий стилист,
оказывается». В Москве было то же самое. Праздновали в «Со-
ветской этнографии». Все это окрылило автора. Но самым для
нее главным в книге были, пожалуй, заключительные слова, как
бы клятва у гроба: «Лев Яковлевич, я хочу одного: чтобы моя
жизнь шла прямо... Всегда прямо и непреклонно. Без всяких
компромиссов. Как Ваша»88.

В 70-е годы была задумана еще одна книга, о другом Учите-
ле — Дмитрии Константиновиче Зеленине, человеке, которому
многие поколения этнографов обязаны умением работать с мате-
риалами, скрупулезно и систематически подбирать факты, ос-
мысливая их и делая логически безупречные выводы. Книга не
была написана. Но в 1966 — 1971 гг. появились три статьи о Зеле-
нине, созданные в соавторстве с А.И.Васиной89.

В середине 70-х годов Нина Ивановна возвращается к мысли
о написании такой книги: «Страшно увлечена идеей книги о Зе-
ленине — дневники его очень интересны. Но очень сложный
образ. Как его вылепить?» — записывает она в дневнике 31 июля
1976 г. Были и еще записи, в частности, противопоставляющие
Н.Я.Марра и Д.К.Зеленина. Замысел книги не был осуществлен,
но в 1979 г. появилась еще одна статья о Зеленине, уже цитиро-
вавшаяся выше. Остановимся на этой статье, чтобы показать,
как развивались мысли, намеченные в дневнике:

«Дмитрий Константинович сказал: "Я продолжаю придержи-
ваться своей точки зрения, но вполне возможна и иная точка
зрения. В науке разногласья полезны, даже необходимы — этим
движется научная мысль..." Это был не только педагогический
прием... это был метод работы: отстаивать свое мнение и с ува-
жением относиться к чужому. В работах самого Зеленина обычно
демонстрируется весь собранный фактический материал и толь-
ко потом предлагаются выводы. Читателю предоставляется воз-
можность соглашаться или не соглашаться с ними. В этом не-
обычайная ценность работ Д.К.Зеленина»90.

«Д.К.Зеленин был ученым удивительно последовательно и
систематически расширявшейся тематики, — продолжает Нина
Ивановна. — Она все шире и глубже охватывала важные для
науки темы. Каждая последующая работа дополняла предыду-
щую в новом аспекте... В основе ее лежит четкая схема: начиная
с историко-культурного обзора, Д.К.Зеленин переходит к разви-
тию народного хозяйства, социальным отношениям и, наконец,
к обусловленным ими обычаям, обрядам, верованиям. Выработав
эту схему, ученый сохранял ее во всех работах»91.

Далее Нина Ивановна описывает, как была воспринята в со-
ветской науке основная работа Зеленина — монография о куль-
туре восточных славян. Большинство этнографов оценили книгу
как незаменимое пособие для всех изучающих культуру славян-
ских народов, но очень авторитетный в те годы историк
М.Н.Покровский счел ее проявлением великодержавного шови-
низма. Обвинение совершенно необоснованное, несерьезное.
Суть же была в том, что авторы придерживались разных точек
зрения на участие финнов в формировании русского народа.
А далее была полемика с Н.Я.Марром... Зеленин и Марр облада-
ли не только противоположными взглядами, но и разной систе-
мой мышления. Люди, слушавшие Н.Я.Марра, могли бы подтвер-
дить очень характерное для него выступление: «То, что я говорил
вам в прошлый раз, — неверно, на самом деле процесс склады-
вается иначе». Для Зеленина такое выступление было немысли-
мо. «Им было трудно понять друг друга. Полемика осложнилась

92

вмешательством людей, преследующих совсем иные цели» .

Умер Д.К.Зеленин в страшном одиночестве, один в пустой
квартире, с карандашом в руках.

А в жизни Нины Ивановны конец шестидесятых и семидеся-
тые годы почти целиком прошли под знаком «Игоря». Парал-
лельно шли доработка воспоминаний, рассказов, рецензии на
прочитанные книги и статьи, но над всем довлело «Слово о пол-
ку Игореве». «Словом» она увлеклась еще в гимназии. И ее друг
и учитель поэт-символист Андрей Белый считал «Слово о полку
Игореве» альфой и омегой русской литературы. К «Слову» Нина
Ивановна возвращалась неоднократно: когда преподавала лите-
ратуру в Чашинском молочном техникуме, когда учила девушек-
украинок в лагерях, во время перекличек и во время работы на
водокачке.

В шестидесятые годы, занимаясь связями русской и болгар-
ской культур, Нина Ивановна, естественно, опять выходит на
«Слово». На Бояна — имя, обычное для Болгарии, но не встре-
чающееся на Руси, а также на «темные места» в «Слове о полку
Игореве». «Дъски без кнъса в моем тереме златоверхеем» и
«дебрьски сани, несошаяся к синему морю» во сне Святослава —
образы, совершенно непонятные для филологов, отчего текст
считался испорченным — и понятные для нее, этнографа: сани и
разобранная крыша — атрибуты похоронного обряда. И к другим
«темным местам» подходит она нетрадиционно, исходя не из
грамматики древнерусского языка, а из тех значений слов, кото-
рые сохранились кое-где в народных говорах. Так, «шелом» оз-
начает не только шлем или холм, но и защиту, и таким образом,
«не за шеломенем еси» — «земля не защищена». А «кур» — ко-
рень в тюркских языках, означающий грань, черту — грани-
цу Тьмуторокани. Дальше — больше. С тем, что «Слово» отнюдь
не «иройская песнь», как считали в прошлом веке, теперь со-
гласны многие исследователи. Но почему же автор восхваляет
Игоря Северского, начавшего поход на половцев в одиночку и
тем самым усугубившего междоусобицы князей? Нина Иванов-
на пришла к выводу, что «Слово» построено на противопостав-
лении двух Игорей: Игоря Рюриковича, объединявшего Русь,
ходившего на Византию (его воспевает Боян, певец первых кня-
зей), и Игоря Северского, «Игореви того внуку», т. е. потомка, о
неудачном походе которого пишет «трудную повесть» автор
«Слова», анализируя исторический процесс распада Киевской

Руси93.

С тем, что вся поэма представляет собой полемику двух пев-
цов — носителя «наднациональной культуры», возможно болга-
рина, Бояна и автора «Слова», что следует говорить о двух пев-
цах и двух Игорях, был не согласен Д.С.Лихачев, признающий,
впрочем, что в тексте чувствуются два стиля. Спор с ним длился
многие годы. Нина Ивановна сделала несколько докладов по
«Слову». Однако Д.С.Лихачев, по словам Нины Ивановны, не-
одобрительно относился к их публикации, так же как к изданию
научно-популярной книги на эту тему. Как видно из черновика
ее письма А.П.Окладникову от 14 июня 1975 г., хранящегося у
автора этих строк, Д.С.Лихачев написал в издательство, что
«категорически протестует против издания в научно-популярной
серии дискуссионных работ».

Все же Нине Ивановне удалось изложить свою точку зрения в
нескольких публикациях: двух — в «Советской этнографии»94,
двух — в Болгарии95, по одной — в журналах «Народна творчють
та этнографiя»96 и «Знание — сила»97, наконец, самой боль-
шой — в копенгагенском журнале «Scanda — Slavica»98.

Несколько подбодрило Нину Ивановну получение оттисков
из «Scanda — Slavica». Оттиски разосланы. Д.С.Лихачев промол-
чал, но весьма благожелательно отозвался В.Н.Топоров. По сло-
вам Нины Ивановны, В.Н.Топоров сказал ей, что почтет за честь
быть редактором ее научно-популярной книги о «Слове». Но
«пробивать» издание книги не стал никто. Так и лежит.

В мае 1979 г. у Нины Ивановны возникла идея создать книгу
об этнографических экспедициях 20 — 30-х годов, прежде всего о
северных экспедициях. Начала с Г.Н.Прокофьева. «Какой ог-
ромный труд он проделал! Какая лингвистическая и этнографи-
ческая работа! И — все лежит без употребления, он умер с голо-
ду в 1941 г. в Ленинграде. В Институте нет даже его статей в
библиотеке, неизвестно, где его докторская диссертация», — запи-
сывает она в дневнике 14 июня 1979 г.

Нина Ивановна много работает с материалами Прокофьевых.
Зрение ее почти восстановилось: редкий случай, когда после бо-
лезни кровоизлияние в сетчатку почти рассосалось. «О Боже, дай
мне силы написать эту книгу. Книгу о том, как были брошены
прощупать жизнь, еще не тронутую механическим светом XX ве-
ка, молодые души, — пишет она в дневнике 24 июня 1979 г. —
Схема книжки такая. Как неуверенные ноты — отдельные по-
ездки 1921 — 22 гг. Речь Штернберга о значении этнографии. Ко-
роткий массовый сбор материала под командой Гринковой. Моя
жизнерадостная болтовня от Мурмана до Приуралья. 1924—
25 гг. — поездка в Сибирь Нади (Дыренковой. — Г.Г.-Т.), Гла-
фиры (Василевич. —Г.Г.-Т.), Прокофьева. На Дальнем Востоке
Сергей Стебницкий строит школы и пишет буквари».

Читая дневники Г.Н.Прокофьева, аккуратно переписанные
его женой Катей, Нина Ивановна возмущается и восхищается.
Восхищена подвижничеством, двухлетней работой в тяжелейших
условиях, тщательностью и скрупулезностью лингвистической
работы. Возмущена прежде всего тем, что в дневниках его нигде
не упоминается, что работал он не один, а с семьей, что ря-
дом — мать годовалого ребенка, его жена — внимательный и
умный исследователь, собравший и описавший большой матери-
ал по селькупскому шаманству. Нина Ивановна сетует, что Про-
кофьев, увлекшись изучением скрещения самодийских, прине-
сенных с Алтая корнеслов с тем, что было получено от северных
аборигенов, занимался преимущественно грамматикой языка.
А наблюдать и схватывать живые явления шаманства, по-
видимому, не умел.

Но при всем различии характеров, психологии, восприятия,
точек зрения на объект изучения, Нина Ивановна отдавала
должное Прокофьевым, поэтому и занялась так тщательно его
архивом, письмами, воспоминаниями Е.Д.Прокофьевой. В итоге
была написана большая статья (раздел будущей книги). Частич-
но, с сокращениями она опубликована в «Этнографическом обо-
зрении» в 1992 г., через шесть лет после смерти автора99.

Замысел книги созревает, обрастает плотью. Название: «Тро-
пы этнографов». От Прокофьевых, через шаманство, описанное
Е.Д.Прокофьевой, переход к работам Н.Дыренковой (ее статьи,
дневники, трагедия ее жизни — страшная волчанка, подхва-
ченная на Алтае, гибель в блокадном Ленинграде). Далее наме-
чалось рассказать о Сергее Стебницком, об Андрее Попове, Ан-
дрее Данилине, Юрии Крейновиче, Гале (Глафире Макарьев-
не) Василевич. Книжка должна была начаться речью Штерн-
берга и закончиться его статьей «Об избранничестве в религии»,
как бы обобщившей материалы о шаманстве, собранные экспе-
дициями 20-х годов. Очень важно, считает Нина Ивановна,
«чтобы выступило вот что: этнограф не обязательно входит в
культуру при помощи лингвистики, путь в нее не через слова
людей, а через образ их мыслей» (запись в дневнике от 24 сен-
тября 1979 г.).

Нина Ивановна собирает письма, разбирает дневники, разго-
варивает с оставшимися еще свидетелями и участниками экспе-
диций тех лет. Я видела у нее письма Ю.Крейновича и В.Цин-
циус, помню, как досадовала она, что полевые материалы
Г.Василевич находятся в Сибири и соответственно почти недос-
тупны для нее. Читает статьи и записи о шаманстве, много дума-
ет о нем как об одной из религий, о религиях вообще. «Бьют
шаманские бубны, призывая духов. Шаманизм такая же религия,
как мусульманство и христианство. Религия, застывающая пеной
примитивного мышления. А задача каждой религии: установить
связь между миром (мирами) духа и материей. И тот же экстаз
молитвы (только в разных формах), молится ли шаман, призы-
вая духов, пляшет ли дервиш во славу Магомета или истязает
свою плоть монах, ища милости Христа. Кровь, кровь, кровь в
поисках Духа. Это — страшно» (дневник от 24 декабря 1974 г.).
А через две недели она записывает: «...Слишком многое налипло
на церковное христианство, чтобы можно было к нему вернуть-
ся. Л.Толстой выдумал бесцерковное христианство по русскому
образцу, Р.Штейнер — по немецкому. Но я не прилипаю серд-
цем ни к одному. А так сильна жажда веры, которая объяснила
бы, как может существовать ужас мира и его безмерная жесто-
кость».

Между тем заканчивалось восьмое десятилетие жизни. Книга,
к сожалению, не была написана, опять резко ухудшилось зрение,
на этот раз навсегда. Стала подводить память. Жить и в быто-
вом, и в творческом плане стало трудно. Ехать в Москву не хо-
тела: «Не терплю ее, эту Москву», на самом деле не могла она
быть бабушкой в семье. С января 1981 г. Нина Ивановна пере-
бралась в дом-пансионат Академии наук в Пушкине. Досадовала:
хорошее обслуживание, никаких забот о быте, хорошая комната,
приличное питание, красивое место — писать бы и писать. Но
все хуже и хуже становилось зрение. Прибавились боли. Вероят-
но, мне следовало бы сделаться при ней секретарем, памятью.
Не сделалась.

В это время Нина Ивановна закончила только небольшую за-
метку «Андрей Белый как этнограф»100, записанную под диктов-
ку студенткой, да начала писать «Повесть про повесть» — о том,
как была написана «Котомка». А жить без творчества она не
могла. Неоднократно приходила мысль о самоубийстве. Но она
считала это непростительным грехом.

Умерла Нина Ивановна 4 июня 1986 г., на восемьдесят шес-
том году жизни. Отпели ее у Николы Морского и похоронили на
«малой родине», в поселке Большая Ижора, среди родных сосен,
недалеко от Финского залива, рядом с могилой матери.

Остались: старое деревянное родовое гнездо, две дочери, три
внука, пять правнуков, три большие книги, 46 прижизненных и
35 посмертных публикаций, масса рукописей. И горький осадок
от того, что человеку не дали совершить многое, на что он был
способен.

(Примечания см. в конце поста)

 

97    Гаген-Торн Н. И. Андрей Белый как этнограф. — СЭ. 1991, № 6, с. 87 — 91.

79     

80     

Фрагмент из воспоминаний Нины Ивановны Гаген-Торн:

О себе

У всех народов при похоронных и свадебных обрядах были плакальщицы. Они необходимы. Душа человеческая, наводненная силой переживаемого, теряется перед болью. В растерянности и бессилии перед совершающимся ищет форму, структуру переживаемого. Для этого необходимо его ритмизировать. Человеку часто не хватает сил создать ритм самому. Он нанимал плакальщиц, чтобы они организовали его растерянность перед горем. Дали художественное воплощение.

Так было в примитивных формах культуры. При усложнении человек мог всегда для выражения своих переживаний получить готовую форму: к его услугам книги, концерты, картины. Все сложное тысячелетнее накопление культуры.

В лагерях мы, интеллигенты, были лишены привычного культурного наследия. Мы испытывали голод ума, лишенного привычной пищи — работы.

Пласт за пластом были сняты верхние корки сознания. Оставался трепещущий пульс глубинного слоя. Его можно было питать только стихами. Ведь только стих утверждается в памяти без бумаги и книг. Я в лагерях практически поняла, почему дописьменная культура всегда слагалась в виде песен — иначе не запомнишь, не затвердишь. Книги были у нас случайностью. Их то давали, то лишали. Писать запрещали всегда, как и вести учебные кружки: боялись, разведут контрреволюцию. И вот каждый приготовлял себе сам, как умел, умственную пищу.

 

- 162 -

Чтобы сохранить себя, внутренне нужно было найти отключатель от лагеря. Ясное понимание этой необходимости у меня уже было из опыта Колымы.

Расскажу о том, какой я себе придумала отключатель. (Другие придумывали другое, но мой тоже интересен, как всякий правдивый рассказ о человеческом сознании, поставленном в неправдоподобные условия.)

Это началось еще в ка цере: чтобы не задыхаться, я переключалась на просторы Северной Двины, ныряла в блеск текущей воды своей юности. И стала нечувствительной к отсутствию воздуха. Чтобы объективизировать свое переживание, я приписала его — Ломоносову. Было удобнее: не я — величина неизвестная, а мощный и сильный человек, имеющий основание на бунт, на спор с историей, ходит и думает:

Если музу видит узник —

Не замкнуть его замками...

Михаил Васильевич освобождал меня, возвращая самой себе: я или он ходили по камере после карцера? Все равно! Ходил человек.

Если ты попал в беду,

К тебе, наверно, подойдут

Глубокой горечи часы...

Но воля силы воскресит!

Ты человек! И морды тех Зверей, что бродят в темноте,

Тебя не в силах устрашить.

Ты — человек! Ты будешь жить

В веках, в мирах и в звоне вод,

В прозрачной памяти листах,

Во всем, что движется вперед.

Так утешала я себя в карцере. А в лагерях уже догадалась: собрать все в Ломоносова.

Жаркий день. Летом редок выходной день, но вдруг дали. Женщины толпятся под навесом, у плиты. Это — «индивидуальная кухня». Здесь разрешают готовить продукты, полученные в посылках. Стоят в очередь кастрюльки. Варят каши, пекут блины. Муравьишками суетятся, радуясь минуте, когда принадлежат себе. Собираются по две, по три — угостить друг друга: мы вместе. Так дорога радость добровольного общения.

 

- 163 -

Брожу по лагерю. Мучима голодом. Другим голодом: почему я должна, как сказочный пеликан, питаться собственной кровью души? Как смеют лишать меня умственной пищи?! Как смели, как смели ли&ить меня моего дела?! Разве я староста барака, обязанности которой следить за порядком, морить клопов? Нет, я — этнограф.

Меня из Академии убрать?

 

Гаген-Торн Н. И. Memoria / сост., предисл., послесл. и примеч. Г. Ю. Гаген-Торн. - М. : Возвращение, 1994. - 415 с. : ил. - Портр. авт.: 1-3-я с. обл.

 << Предыдущий блок     Следующий блок >>

 

- 161 -

О себе

У всех народов при похоронных и свадебных обрядах были плакальщицы. Они необходимы. Душа человеческая, наводненная силой переживаемого, теряется перед болью. В растерянности и бессилии перед совершающимся ищет форму, структуру переживаемого. Для этого необходимо его ритмизировать. Человеку часто не хватает сил создать ритм самому. Он нанимал плакальщиц, чтобы они организовали его растерянность перед горем. Дали художественное воплощение.

Так было в примитивных формах культуры. При усложнении человек мог всегда для выражения своих переживаний получить готовую форму: к его услугам книги, концерты, картины. Все сложное тысячелетнее накопление культуры.

В лагерях мы, интеллигенты, были лишены привычного культурного наследия. Мы испытывали голод ума, лишенного привычной пищи — работы.

Пласт за пластом были сняты верхние корки сознания. Оставался трепещущий пульс глубинного слоя. Его можно было питать только стихами. Ведь только стих утверждается в памяти без бумаги и книг. Я в лагерях практически поняла, почему дописьменная культура всегда слагалась в виде песен — иначе не запомнишь, не затвердишь. Книги были у нас случайностью. Их то давали, то лишали. Писать запрещали всегда, как и вести учебные кружки: боялись, разведут контрреволюцию. И вот каждый приготовлял себе сам, как умел, умственную пищу.

 

- 162 -

Чтобы сохранить себя, внутренне нужно было найти отключатель от лагеря. Ясное понимание этой необходимости у меня уже было из опыта Колымы.

Расскажу о том, какой я себе придумала отключатель. (Другие придумывали другое, но мой тоже интересен, как всякий правдивый рассказ о человеческом сознании, поставленном в неправдоподобные условия.)

Это началось еще в карцере: чтобы не задыхаться, я переключалась на просторы Северной Двины, ныряла в блеск текущей воды своей юности. И стала нечувствительной к отсутствию воздуха. Чтобы объективизировать свое переживание, я приписала его — Ломоносову. Было удобнее: не я — величина неизвестная, а мощный и сильный человек, имеющий основание на бунт, на спор с историей, ходит и думает:

Если музу видит узник —

Не замкнуть его замками...

Михаил Васильевич освобождал меня, возвращая самой себе: я или он ходили по камере после карцера? Все равно! Ходил человек.

Если ты попал в беду,

К тебе, наверно, подойдут

Глубокой горечи часы...

Но воля силы воскресит!

Ты человек! И морды тех

Зверей, что бродят в темноте,

Тебя не в силах устрашить.

Ты — человек! Ты будешь жить

В веках, в мирах и в звоне вод,

В прозрачной памяти листах,

Во всем, что движется вперед.

Так утешала я себя в карцере. А в лагерях уже догадалась: собрать все в Ломоносова.

Жаркий день. Летом редок выходной день, но вдруг дали. Женщины толпятся под навесом, у плиты. Это — «индивидуальная кухня». Здесь разрешают готовить продукты, полученные в посылках. Стоят в очередь кастрюльки. Варят каши, пекут блины. Муравьишками суетятся, радуясь минуте, когда принадлежат себе. Собираются по две, по три — угостить друг друга: мы вместе. Так дорога радость добровольного общения.

 

- 163 -

Брожу по лагерю. Мучима голодом. Другим голодом: почему я должна, как сказочный пеликан, питаться собственной кровью души? Как смеют лишать меня умственной пищи?! Как смели, как смели ли&ить меня моего дела?! Разве я староста барака, обязанности которой следить за порядком, морить клопов? Нет, я — этнограф.

Меня из Академии убрать?

Из Академии — меня?!

Вы разве можете понять,

Что это значит? От огня,

Во мне горящего и ночь и день,

Ведь, как береста, ваша лень

Скорежится. Вы прахом и золой

Рассыплетесь передо мной!

Что надо вам? Покой, чины;

Вы мыслей пухлые блины

Печете в кухонном чаду

И думаете, я — уйду?!

Да как вы смеете?

Не вам Науку русскую отдам!

 

Я силы жег, как маяки

 

На камнях северной реки

Жгут, чтоб далекие суда

Через пороги шли туда,

Где гавань верная видна.

Мне воля русская дана

И разум, чтоб родной стране

Вернуть все ведомое мне...

Кто говорит? Кто это говорит здесь, в зоне, бродя по дороге, обсаженной чахлыми березками? Я? Кто — я? Нет, это говорит Михаил Васильевич Ломоносов, когда одолевают его враги: тупые и недвижные умы, засевшие в конференц-зале. Он и сказал:

Я знаю: собственных Платонов И быстрых разумом Невтонов Россия может порождать! И вам ли этому мешать!

И рвет все. И я рву — ухожу из лагеря! Осенний рассвет в заморозках. Хрустит земля. Ледок на лужах. Как льдинки просветы неба в летящей куще туч. За зоной еще не улеглось рассветное движение птиц и деревьев.

В зоне — торопливое передвижение людей: скоро развод.

 

164 -

Бегут в столовую. Там полутьма. Толпятся темные фигуры. Над досками столов пар — дымятся миски. Склоненные головы хлебают, мелькают ложки. Мне не надо на развод. Я спокойно стою на помосте у окна раздачи, пережидаю. В холодном воздухе запах хлеба и прелых щей. И с той же яркостью, как видимое, встает противоположное:

Немало милостивых слов Царица графу посылала, Немало праздничных пиров В честь государыни даров Давал обласканный Шувалов. Но этот пир среди пиров Всех веселее и нарядней:

Хрусталь украшенных столов И горы фруктов и цветов, Литавры музыки парадной — Все тешит взор и слух гостей. Улыбкой легкою своей Хозяин каждого встречает. За каждым стулом встал лакей, И море сладостных свечей Зеркал дорога отражает.

Я вижу прежде всего эту сияющую дорогу свечей. Она преображает холодную сырую полутьму столовой. Она встает повторяющимися ритмами, смысла которых я еще не понимаю. А потом догадываюсь: так это ведь Ломоносов пришел на лир к Шувалову!.. Где встречает Сумарокова... Ну, конечно, это о нем.

Я уже ушла из столовой и бреду по опустевшей зоне. Все ушли на развод. Здравствуйте, граф Шувалов! Вы встречаете Ломоносова? Образ наматывается, как провод на большую катушку.

Он вывел меня из лагеря.

Они меня превратили в старосту барака? Я себя превратила в Ломоносова и ушла из лагеря. Я — неуязвима.

 

Полностью Воспоминания Н.И. Гаген-Торн (читаются, как роман) см. здесь - http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=book&num=759

 

Примечания к статье о Н.И. Гаген-Торн

1     Решетов A. M. Репрессированная этнография: люди и судьбы. — Кунстка-
мера. Этнографические тетради. Вып. 5 — 6. СПб., 1994, с. 359.

2     Гаген-Торн Н. У Финского залива. — Жизнь и творчество Виталия Бианки.
Л., 1967, с. 131.

3     Гаген-Торн Н. И. «Бабий праздник» у ижор Ораниенбаумского района. —
Этнография. 1930, № 3, с. 69—79.

4  Гаген-Торн Н.И. Метопа. М., 1994, с. 7.

5  Там же, с. 9.

6   Успенский Л. Записки старого петербуржца. Л., 1970, с. 235.

7  Там же, с. 287.

8  Там же, с. 288.

Гаген-Торн Н.И. Метопа, с. 14 — 15.

10 Там же, с. 16.

11 Там же, с. 17.

12  Там же.

13 Там же, с. 24.

14 Там же, с. 25.

15 Там же, с. 28.

16 Гаген-ТорнН. И. Вольфила. Вольно-философская ассоциация в Ленинграде
в 191270 — 1922 гг. — Вопросы философии. 1990, № 4, с. 102.

17           Гаген-ТорнН. И. Метопа, с. 50 — 51.

18 Гаген-Торн Н. И. Лев Яковлевич Штернберг. М., 1975.

19 Там же, с. 173.

20  Гаген-Торн Н. И. Ленинградская этнографическая школа в двадцатые го-
ды. — СЭ. 1971, № 2, с. 142 — 143.

21 Гаген-Торн Н.И. Метопа, с. 51 — 52.

22 Гаген-ТорнН. И. Д. К. Зеленин как педагог и ученый (ленинградский пери-
од). — Проблемы славянской этнографии (к 100-летию рождения члена-кор-
респондента АН СССР Д. К. Зеленина). Л., 1979, с. 46—47.

23 Гаген-Торн Н. И. Свадьба в Салтыковской волости в Моршанском уезде
Тамбовской губернии. — Материалы к свадьбе и семейно-родовому строю. Л.,
1926.

24  Гаген-Торн Н. Зверюшки работают. Стихи. Л., 1928.

25 Решетов A. M. Репрессированная этнография, с. 360.

26 Гаген-Торн Н.И. Этнографическая работа в Чувашской республике. — Со-
общения ГАИМК. Т. II. Л., 1929.

2' Гаген-ТорнН. И. «Бабий праздник» у ижор.

28    См.: Решетов A. M. Репрессированная этнография, с. 360.

29    Там же.

30    Там же.

31    Гаген-ТорнН. И. Магическое значение волос и головных уборов в свадеб-
ных обрядах Восточной Европы. — СЭ. 1933, № 5 — 6, с. 76 — 88.

32   Гаген-Торн Н.И. К методике изучения одежды. Поясные украшения. —
СЭ. 1933, № 3 — 4, с. 119 — 135. См. также [рец. на:] Шатилов М. Б. Ваховские
остяки. — СЭ. 1934, № 5, с. 122 — 125.

33    Решетов A. M. Репрессированная этнография, с. 360 — 361.

34    Гаген-Торн Н.И. Борис Николаевич Бугаев (Андрей Белый). — В сб.: Анд-
рей Белый. Проблемы творчества. М., 1988, с. 546 — 556; она же. — Воспомина-
ния об Андрее Белом. М., 1995, с. 347 — 357.

35   Решетов A. M. Репрессированная этнография, с. 360 — 361.

36               

Там же.

37    Гаген-Торн Н. И. Меmoгia, с. 60.

38   Там же, с. 66.

39   Там же, с. 62.

40    Там же, с. 59.

41    Решетов A. M. Репрессированная этнография, с. 361.

42    Гаген-Торн Н.И. Метопа, с. 69—70.

43    Там же, с. 77.

44    Там же, с. 109.

45    Там же, с. 84.

46    Гаген-Торн Н. И. О стихах. — Город у моря Охотского. Магадан, 1988,

с. 5747— 60.

47    Гаген-Торн Н. И. Метопа, с. 89.

48    Гаген-Торн Н. Рукопись (Из колымских рассказов). — Память Колымы.
Магадан, 1990, с. 21 — 31.

49    Гаген-Торн Н. Пища шаманов. — Работница. 1993, № 4, с. 24 — 26.

50   Гаген-Торн Н.И. Метопа, с. 85 — 86.

51   Летаева Н. Лето в лесу. — Дружные ребята. Свердловск, 1946, с. 60 — 80.

52    Гаген-Торн Н. И. Женская одежда народов Поволжья. Материалы к этноге-
незу. Чебоксары, 1960.

53   Там же, с. 142.

54   Там же, с. 143.

55   Там же, с. 150.

56   Там же, с. 139.

57   См.: Гаген-ТорнН. И. Метопа, с. 105 — 106.

58   Там же, с. 117.

59 Динаров З. Распятые (Писатели — жертвы политических репрессий.) СПб.,
19935, с. 138 — 139.

60    Публикацию отрывка из книги и письма Б. Пастернака см.: Ново-Бас-
манная, 19 (альманах). М., 1990, с. 499 — 514.

61     Гаген-Торн Н. Начало пути (Ломоносов). — Белый пароход (альманах). Ар-
хангельск. 1996, № 1(7), с. 7 — 9.

62   Гаген-Торн Н. И. В ссылке на Енисее. — СЭ. 1990, № 3, с. 95 — 113.

63   Гаген-Торн Н. И. Метопа, с. 361 — 398.

64   Там же, с. 398.

65    Решетов A. M. Репрессированная этнография, с. 362.

66    Там же.

67    Гаген-Торн Н. И. Болгарская одежда (по коллекциям ленинградских музе-
ев). — Сб. МАЭ. Л., 1958. Т. XVIII, с. 208 — 278.

68     Гаген-Торн Н.И. Современный фольклор и литература. — Русская литера-
тура. 1960, № 2, с. 164 — 167.

69    Гаген-Торн Н. И. Из истории болгарской фольклористики XIX века. — Рус-
ский фольклор. Материалы и исследования. Т. III. M. — Л., 1958, с. 260 — 278.

Картина дня

наверх