Часть 1.
Жоффруа де Шарни в своей "Livre de chevalerie" предлагает нам модель рыцарственного мужчины, которого следует уметь отличать в реальной жизни, не прибегая к исследованию проблем внутренней мотивации его поступков, чаще всего недостаточно освещенной историческими источниками. Мы не разочаруемся в результатах своего исторического поиска и обнаружим немало людей нужного нам сорта, а также узнаем, что истинные художники, создавшие словесные портреты таких людей, были прекрасно осведомлены о существовании общепринятого образца preux chevalier (доблестного рыцаря), с которым и должны были в основном совпадать портреты героев их произведений.
Итак, рассмотрим один пример. В 1394-1395 гг. Томмазо III, маркиз ди Салуццо, проводил время в мучительном бездействии, будучи в плену у давнего врага их семьи графа Савойского, и занимался тем, что сочинял длинный аллегорический трактат под названием "Chevalier errant" ("Странствующий рыцарь"). По мере развития сюжета главный герой (без сомнения, сам Томмазо в им же выдуманной стране) отыскивает путь ко двору госпожи Фортуны, где обнаруживает целую толпу просителей, в которой было немало его выдающихся современников. Маркиз описывает каждого из них и чаще всего довольно критически - например, Венцеслав (Венцель, Вацлав), император Священной Римской империи (1) , изображен как добродушный и слабовольный человек средних лет, любящий по утрам поваляться в постели и выказывающий весьма сильное пристрастие к вину, что впоследствии его и в самом деле погубило. Есть, правда, среди героев этого трактата один-два человека, жизнь которых складывается более успешно, и среди них молодой рыцарь лет тридцати, bel et joli et amoureux (добрый, красивый, влюбленный), который оказывается миланским condottiero (кондотьером) Галеаццо ди Мантуа. Этот молодой человек, по словам Томмазо, впервые взял в руки оружие при осаде Салуццо, где храбро сражался и был ранен. Впоследствии он отличился на рыцарском турнире в Фоссано, где освободил некоего немецкого рыцаря от обета, обязывавшего его совершить ратные подвиги во время рыцарского поединка, кто бы из равных ему по рождению и положению в обществе ни принял его вызов. Это было первое из множества подобных приключений Галеаццо, и все они были им предприняты "во имя одной дамы, обладавшей высшей красотой и страстно (par amours) им любимой". Галеаццо затем отправился п утешествовать и участвовал в войнах французов против англичан. И в тот день, когда Галеаццо, схватившись один на один с английским капитаном, выбил противника из седла - хотя этот капитан прежде победил немало французов - он был посвящен в рыцари. Затем он переплыл Великое море (т.е. Средиземное) и в качестве паломника посетил монастырь Св. Катерины на горе Синай, после чего некоторое время служил королю Кипра. Впоследствии он на стороне французского короля участвовал в войне против герцога де Жюльера, путешествовал по Германии и сражался против турок под знаменами венгерского короля. "Знайте, что какое бы военное испытание ни было ему предложено, вы всегда найдете, что он готов идти навстречу этому испытанию; если же он проживет достаточно долгую жизнь, то в своем рыцарстве сможет сравниться лишь со славными рыцарямя Круглого Стола сэром Тристаном или сэром Паламедом." Эти завершающие произведение слова показывают, что Томмазо прекрасно понимал, что списывает карьеру своего героя с некоего образца, а потому запросто мог поместить своего Галеаццо на одну доску с "самыми доблестными" (soulverem preux) - с теми, кого Жоффруа де Шарни описывает как шествующих от победы к победе на турнирах и на войне, верных в любви и готовых в любую минуту отправиться в дальние страны в поисках военного опыта.
Одной из наиболее важных составляющих характеристики образцового рыцаря, которому Томмазо ди Салуццо счел нужным уподобить своего Галеаццо ди Мантуа, была ее традиционность, причем таковой эта характеристика стала задолго до того времени, когда творили не только Томмазо, но и Жоффруа де Шарни. Традиция эта зародилась даже раньше, как мы убедимся впоследствии, чем была написана поэма "Ordene de chevalerie", и восходила примерно к тем временам, когда о рыцарстве писал Этьен де Фужер, то есть к последнему десятилетию XII века. Примерно в тот же период, когда Этьен был занят написанием своего трактата, некий молодой человек по имени Арнольд, сын и наследник Бодуэна, графа Гиньского, начинал учиться рыцарским искусствам. Развитие его карьеры в изложении фамильного хрониста графов Гиньских Ламберта Ардрского практически полностью совпадает с развитием карьеры Галеаццо ди Мантуа, героя истории Томмазо ди Салуццо. Возможно, описаниям этим несколько не хватает литературной цветистости, столь типичной для второй половины XIV века, но во всем прочем - как в интонациях, так и в основе сюжета, - они практически не отличаются от произведений позднего средневековья.
Арнольд Ардрский родился в 60-е годы XII века. Юношей он был отправлен ко двору Филиппа, графа Фландрского, дабы там "ему привили хорошие манеры и наставили на путь истинно рыцарского служения." Филипп был богат; это был ветеран крестовых походов и покровитель рыцарской литературы, чье "великодушие" (largesse) прославил в своем "Персевале" Кретьен де Труа, и его при дворе Арнольда окружал самый цвет молодой аристократии Фландрии. По словам Ламберта, юноша сразу обратил на себя внимание всех "благодаря своей привлекательной внешности и чрезвычайной ловкости во всех военных искусствах." Когда в 1181 г. Арнольд достиг возраста, допустимого для посвящения в рыцари, отец его пригласил на праздник Пятидесятницы множество гостей, и Арнольд вместе с четырьмя своими близкими друзьями был посвящен в рыцари. Едва церемония закончилась, рассказывает Ламберт, Арнольд, облаченный в новое платье, нырнул в толпу слуг, менестрелей и жонглеров, присутствовавших на празднике, и буквально осыпал их деньгами. После того как он стал рыцарем, дома его никто более не удерживал, и он твердо решил начать свою карьеру как подобает - "не пожелал оставаться в родной стране, проводя время в лени и бездействии и не имея возможности упражняться в воинском искусстве, а предпочел путешествовать в поисках рыцарских поединков и почестей, дабы научиться жить полной жизнью и добиться мирской славы". Он влюбился в Иду, графиню Булонскую, даму не слишком высоконравственную (зато очень богатую), у которой за плечами был опыт двух неудачных замужеств, и между влюбленными без конца происходил обмен любовными посланиями. Когда Иду похитил другой ее поклонник, надеявшийся заполучить не только руку графини, но и ее состояние, Арнольд поклялся, что придет к возлюбленной на помощь и спасет ее, и в результате оказался у своего соперника в плену - тут случился некий перерыв в приключениях молодого героя, который кое-чему научил его. Когда же он, заплатив выкуп, смог вернуться домой, то пообещал впредь следовать советам своего отца и служил ему во время всех войн, которые тот вел, а потом женился на той, кого для него выбрал отец - на Беатрис, наследнице ленного владения Бурбур, которая, по словам Ламберта, была мудра, прекрасна и образованна. В качестве владетеля Ардра, Арнольд продолжал жить в браке с Беатрис, как и подобает, но всегда любил слушать разные истории о великих героях и древности, и относительно недавнего прошлого - о Роланде и Оливье, о короле Артуре и о завоевании крестоносцами Антиохии. Одно из наиболее живых описаний у Ламберта - это сцена зимнего вечера, когда за стенами замка воет ветер, и молодой Арнольд и его приятели собираются у камина, в котором жарко горит огонь, и дружно уговаривают Вальтера Клевского рассказать им историю о том, как был основан Ардр и каковы корни древнего рода его правителей.
Молодые годы Арнольда Ардрского в описании Ламберта - отнюдь не единичный случай в литературной тематике этого периода. Характерные черты раннего этапа карьеры его современника, бывшего лишь немного его старше, Гийома (Гильома) ле Марешаля, в описании некоего менестреля, автора "Histoire de Guillaume ie Marechal", в сущности схожи с хроникой Ламберта. Гийому, правда, не так повезло с происхождением: он был не наследником графа, а всего лишь четвертым сыном Джона Фитцгилберта, английского барона, который хоть и имел неплохие связи, но сам был аристократом весьма среднего ранга. В юности Гийома отправили к кузену его отца, графа Танкарвиля, могущественного барона, обитавшего в низовьях Сены и очень любившего устраивать и посещать турниры, а также часто в них участвовавшего. В 1167 г., когда Гийому было около восемнадцати, граф посвятил его в рыцари; это произошло накануне сражения при Дринкуре с войском графа Фландрского, в котором Гийом сразу отличился. В том же году он вместе с графом дважды участвовал в турнирах, где также был отмечен. Годом позже его храбрость и мужество во время военной кампании в Пуату привлекли к нему внимание Альеноры (Элеаноры) Аквитанской, супруги Генриха II Плантагенета. И благодаря покровительству королевы обучение и военная подготовка ее сына Генриха (2) , наследника королевского трона, в 1169 г. были поручены именно Гийому.
Guillaume le Marechal
Такова была первая и достаточно высокая ступень, на которую поднялся Гийом ле Марешаль и которая обеспечила ему вхождение в самые престижные рыцарские круги своей эпохи. Полученное им задание, правда, таило в себе некоторые опасности; например, будучи главным среди рыцарей, окружавших юного Генриха, он, должно быть, играл вполне определенную роль в мятеже, поднятом молодым принцем против собственного отца в 1173 г., но об этом нам известно крайне мало. Его роль "наставника" в рыцарском искусстве имела, безусловно, и свои привлекательные стороны, и автор истории о нем изображает его далее как предводителя целого отряда рыцарей, сопровождавших молодого Генриха во время целой серии крупных турниров, состоявшихся в северной Франции (включая и тот, который устроил Филипп Фландрский, покровитель Арнольда Ардрского, когда молодой Генрих гостил у него). Достижения Гийома во время этих поединков все более добавляли к его славе непобедимого рыцаря, а богатство его значительно умножалось за счет достававшихся ему как победителю лошадей, а также выкупов, которые он получал от своих пленников. Он так прославился своей храбростью, что когда в 1182 г. одновременно поссорился и с молодым Генрихом, и с его отцом Генрихом II (ходили слухи о существовании любовной связи между Гийомом и королевой Маргаритой Французской), то и граф Фландрский, и герцог Бургундский предложили ему и земли, и пенсию, если он поступит к ним на службу. Однако же представители Анжуйской династии ненадолго лишили Гийома ле Марешаля своей милости, и ему не потребовалось искать нового покровителя. Он снова был приближен ко двору, и после смерти Генриха Молодого Короля в замке Мартель на р. Дордонь именно он взял на себя выполнение неосуществленного принцем обета - совершить крестовый поход - и во главе войска отправился в Святую Землю. Там, по словам его биографа, он добился поистине замечательных побед над сарацинами, причем за один год совершил столько ратных подвигов, сколько другой человек не смог бы совершить и за семь лет.
Гийом ле Марешаль на рыцарском турнире.
Нам не следует, видимо, более задерживать свое внимание на подробностях последующего развития карьеры Гийома ле Марешаля; по возвращении из Святой Земли он был взят на королевскую службу и благодаря достигнутому положению заключил брак с Изабель де Клэр, наследницей графства Пембрук. При Ричарде Львиное Сердце, а затем и при Иоанне Безземельном он играл заметную роль в высшей политике, а перед смертью стал фактически регентом - rector regis et regni - при юном Генрихе III. Мы привели уже достаточно доказательств того, сколь сильно его образ жизни в молодые годы был схож с образом жизни юного Арнольда Ардрского и насколько сам он соответствовал идеалу рыцаря, созданному Жоффруа де Шарни. Если кто-то из рыцарей и соответствовал образу доблестного рыцаря, воспетого Жоффруа де Шарни ("тот, кто достигает большего, более других ценен и достоин"), так это безусловно Гийом ле Марешаль. Два эти рассказа о жизненном пути рыцаря во второй половине XII века дают, видимо, основания полагать, что уже тогда установился некий и, надо сказать, вполне определенный образ жизни рыцаря, имевший свои собственные стилистически четкие характеристики. Полная приключений юность, приобщение во время турниров к "великому искусству ведения боя", стремление избежать праздности дома и поиски службы на стороне или в далеких странах - все это основные составляющие начинавшего складываться рыцарского образа жизни. Верность и доблесть, мужество и courtoisie (куртуазность) - все это качества, отчетливо выделенные как биографом Гийома ле Марешаля, так и авторами, писавшими о рыцарстве в более поздний период; это именно те качества, которые мы инстинктивно ассоциируем с рыцарским (точнее, рыцарственным) образом жизни, а не только с идеями, преподносимыми рыцарской литературой.
Изысканность манер, вежливость и учтивость рыцаря в литературных произведениях XII века требуют особого внимания. В широком смысле термин courtoisie (куртуазность) подразумевает набор манер, соответствующих поведению при дворе правителя, и просто удивительно, что мир придворных занимает в жизни Гийома ле Марешаля практически столько же места, сколько и мир военного лагеря. Свой первый настоящий и действительно большой рывок вперед он сделал тогда, когда его заметила Альенора Аквитанская, знаменитая покровительница трубадуров. Большой королевский турнир в Плере близ Эперне, в котором Гийом принял участие в 1177 г., проводился под эгидой Генриха, графа Шампанского; и это именно по приказу его супруги, графини Шампанской Марии (дочери Альеноры), Кретьен де Труа предпринял написание романа о Ланселоте; а французский куртуазный писатель Андрей Капеллан сделал Марию Шампанскую судьей на "суде любви" (3) в своем трактате "De arte honeste amandi". Гийом также, как мы видели, был гостем при дворе Филиппа Фландрского, еще одного великого покровителя рыцарства и изящной словесности. Что касается куртуазного поведения влюбленного рыцаря, то этот аспект биографии Гийома освещен довольно слабо, хотя сообщается, в частности, что, когда Гийом явился в Жуаньи на турнир, графиня Жуаньи и ее фрейлины пели и танцевали в обществе рыцарей, а потом любовались, как он первым выбил своего соперника из седла. А вот Ламберт Ардрский рассказывает, что его герой прекрасно умел вести куртуазную любовную игру с графиней Идой. Богатство и яркие краски придворной жизни, впрочем, отлично переданы обоими авторами - Ламбертом в описании празднества по случаю посвящения Арнольда в рыцари, а биографом Гийома в описании богатой экипировки рыцарей, явившихся на турнир в Плер, и их великолепных боевых коней, купленных ими в далеких странах: в Испании и на Сицилии. Более значительные личности, например граф Гиньский или граф Шампанский, имели, разумеется, еще более роскошную экипировку и коней. А Фридрих Барбаросса в 1184 г. приказал устроить на берегу Рейна близ Майнца целый палаточный город, состоявший из множества шатров и навесов, где разместилась его свита, явившаяся на праздничный 17 турнир в честь посвящения в рыцари двух сыновей императора. Немецкий поэт XII века Генрих фон Фельдеке сравнивал это событие в своем "Еneit" ("Энее") с описанным Вергилием великим празднеством по случаю свадьбы Лавинии и Энея: "Никогда прежде не слышал я о подобных празднествах, и только в Майнце состоялось нечто подобное, когда император Фридрих посвящал в рыцари своих сыновей."
Празднества, турниры и блеск знатных дворов привлекали людей из самых различных мест; и эти люди зачастую весьма отличались друг от друга по уровню благосостояния и знатности. Арнольд Ардрский был сыном графа, получившим в наследство не только старинное родовое имя, но и состояние; покровитель Гийома ле Марешаля, Генрих Молодой Король, стоял еще выше - был наследником королевского трона. А вот сам Гийом, когда мы впервые с ним встречаемся, был всего 'лишь безземельным юнцом, которому только еще предстояло создать себе имя и хоть какое-то состояние, подобно тем "бедным сотоварищам", которых Жоффруа де Шарни включает в рыцарское братство, отмечая их особое рвение в погоне за военными трофеями. И все же Гильом вписался в рыцарское общество на равных. Там, без сомнения, были и куда более бедные "товарищи", чем он, и менее знатные, и не имевшие практически никаких перспектив, и среди них - молодые chevaliers errants (странствующие рыцари), которых биограф Гийома определяет как "странствующих с одного турнира на другой в поисках славы и наград". Немало бедных рыцарей, которые имели совсем небольшое состояние или вообще никакого, прославились также среди трубадуров, искавших покровительства августейших особ, вроде Альеноры Аквитанской. Сцена из произведения Ламберта Ардрского, когда Арнольд бросается в толпу менестрелей, пажей и жонглеров и щедро раздает деньги, проявляя свою largesse, лишний раз напоминает о том, что куртуазный мир попросту не мог существовать без различного рода прихлебателей, причем некоторые буквально зубами цеплялись за свое место в нем. Далеко не все они были людьми военными; были среди них и клирики, и менестрели, и просто хорошо образованные люди. Это было общество культурное и достаточно открытое для людей самого различного достатка и знатности.
Вильгельм I Завоеватель
Хронист Ордерик Виталий, описывая двор Гуго (Хьюго) Честера, сподвижника Вильгельма Завоевателя, дает характеристику общества, собиравшегося там и во многом схожего с обществом, воспитавшим Арнольда Ардрского и Гийома ле Марешаля. Гуго, по словам Ордерика Виталия, очень нравилось великолепие этого общества, и он, будучи человеком щедрым, любил также всяческие развлечения - "песни и игры, хороших лошадей и прочие проявления тщеславия". Вокруг него постоянно вилась целая стая молодых людей самого различного происхождения и положения в обществе, как рыцарей, так и клириков. И среди последних был некий Герольд, который часто рассказывал всей честной компании о великих подвигах Св.Маврикия, Св.Георгия, Св.Дмитрия (имеется в виду, скорее всего, Димитрий II Никатор (Победоносный) - И.Т.) и прочих святых воителей, а также знавший историю Вильгельма Коротконосого ( William Court-Nez) - того самого графа Гильома Оранжского, который был героем целого цикла эпических песен (chansons). Разница между Ордериком и Ламбертом, и в данном случае это очень важно, заключается, конечно же, в том, что первый описывает мир более раннего - на целых сто лет! - периода. Мир Арнольда Ардрского и Гильома ле Марешаля возник не сразу. И если мы хотим разобраться, как создавалось свойственное этому миру понятие о рыцарском образе жизни и как были установлены свойственные этому образу жизни нормы поведения, нам придется сперва оглянуться назад и рассмотреть некоторые события примерно полуторавековой давности. Эти события удобства ради можно распределить по трем группам: военные, общественные и литературные, и две последних группы событий в значительной степени пересекаются.
Примечания:
(1) Он же Венцель I Люксембургский (1361-1419); с 1378 он же король Богемии Вацлав IV.
(2) Генрих Молодой Король, 1135-1183, 2-й сын Генриха II и Альеноры Аквитанской. Был коронован в 1170 еще при жизни Генриха II, но в 1173 г. (вместе с Альенорой) поднял восстание против собственного отца. Королем так и не стал и умер раньше Генриха II.
(3) "Суды любви" (Cours d'amours) - собрания придворных во главе с "принцем любви" или "королевой любви", в роли которых исполняли либо государи или государыни, либо их родственники и приближенные, созывавшиеся для разбора дел любовного свойства и проходившие в праздничной игровой атмосфере, но с соблюдением всех норм феодального права. Возникновение этих судов некоторые исследователи относят к XII в., веку расцвета куртуазной культуры; в XIV-XV вв. их идея была позаимствована из куртуазной литературы.
Светские корни рыцарства. Часть 2.
XI век был очень важным периодом в военной истории средних веков, особенно в истории тактики конных войск. В Европе введение в обиход стремян (изобретенных на Востоке) уже с начала VIII века значительно усилило значение кавалерии. Стремена обеспечивали воину-всаднику куда большую устойчивость в седле и одновременно значительно большее удобство в управлении конем. Однако, по всей видимости, лишь в XI веке в результате дальнейших технических усовершенствований и развития тактики кавалерия сумела достичь действительно серьезных успехов, когда в решающий момент сражения именно атака тяжелой конницы с копьями, взятыми "в упор" (т.е. плотно зажатыми под правой мышкой и направленными на врага), способна была решить исход дня. Было немалo споров по поводу того, не относилось ли это тактическое достижение к более раннему периоду, чуть ли не современному введению в обиход стремян, однако наиболее яркие свидетельства, похоже, указывают, и достаточно отчетливо, на период после 1000 года, а возможно, даже и на самый конец XI века, когда подобный способ использования копья - которому предстояло надолго задержаться в арсенале средневековой военной тактики - был впервые взят на вооружение.
Без стремян таранная атака с копьями, взятыми "в упор", вряд ли могла стать одним из основных приемов боя, хотя более легкая пика и седло также играли важную роль. Существует четыре основных способа использования копья всадником. Его можно держать, крепко ухватив примерно посредине (в центре тяжести) на правой вытянутой вниз руке и нанося удар "из-под руки". Точно так же его держат, подняв его в вытянутой вверх руке, когда наносится удар сверху. Или же копье можно метнуть в противника, если тот находится достаточно близко. Для всех этих целей требуется относительно легкое копье (пика), которое нужно держать примерно в точке равновесия. Четвертый способ использования (уже тяжелого) копья всадником весьма отличен от остальных. Копье зажимают под мышкой правой руки ("берут в упор"), чтобы оно было совершенно неподвижно, и отклоняются назад, оставляя левую руку свободной, чтобы держать повод и прикрываться щитом. Таким образом, конь, всадник и копье как бы составляют единое целое - и, таким образом, кавалерист способен нанести по скоплению врага "таранный удар" всем весом (своим собственным, коня и копья), и эффект этого удара будет зависеть от темпа атаки и силы удара. Такова была, например, знаменитая кавалерийская атака франков; согласно мнению одного из описывавших ее современников, "конный франкский воин способен был пробить дыру даже в стенах Вавилона". Чтобы сделать подобный маневр действительно эффективным, требовалось более тяжелое копье: легкое копье (пика) при таком ударе просто сломалось бы. Обнаружилось также, что всадник, пользующийся таким приемом боя, может держать свое копье несколько дальше центра тяжести, ближе к его хвостовой части, и при этом равновесие копья не нарушится, зато можно будет использовать более длинное копье, что было безусловным преимуществом при том способе ведения боя, который только что был описан. Большую пользу принесла и усовершенствованная, более высокая, задняя лука, не дающая противнику сразу выбить конного воина из седла при ударе.
Иконографические свидетельства говорят в пользу того, что именно вторая половина XI века стала ключевым моментом в развитии этого нового способа ведения конного сражения. Иллюстрации к манускриптам IX и Х веков также свидетельствуют о том, что копье в этот период использовалось только тремя первыми способами, о которых я упоминал ранее, но не четвертым: однако этот способ встречается уже среди иллюстраций к одному-двум манускриптам XI века - например, в Admont Bible ("Библии Увещевания") (ок.1080 г.). Наиболее впечатляющими иконографическими свидетельствами, однако, являются гобелены Байо (опять-таки ок.1080 г.). На них изображены конные рыцари, использующие копье всеми четырьмя упомянутыми способами. Большая часть бьет копьем сверху или бросает его, подняв над головой; или готовится это сделать. Иные всадники держат его, взяв "в упор" и явно готовясь нанести удар. Трое рыцарей, собирающихся применить подобный прием и изображенных на гобелене, посвященном битве при Гастингсе, явно вооружены более тяжелыми копьями, чем большая часть остальных конных воинов, и с концов этих тяжелых копий свисают узкие и длинные боевые флажки, которые, безусловно, стали бы помехой, если бы эти воины пожелали свои копья метнуть, как то делают изображенные рядом их товарищи по оружию. Луки седел у всадников, изображенных на гобеленах Байо, также явно усовершенствованы, если сравнить их с более ранними вариантами седел, известными по иллюстрациям к различным манускриптам. Подобная посадка рыцаря, идущего в лобовую атаку с тяжелым копьем "в упор", стала вполне обычной уже лет через тридцать после того, как была завершена работа над гобеленами Байо, и отсюда, таким образом, следует вывод, что эти гобелены отразили весьма важный этап в развитии нового вооружения конных воинов, когда вооружение это еще только начинало вводиться в обиход.
Иконографические свидетельства эпохи средневековья могут, правда, направить и по ложному пути: художники этого периода так часто копировали произведения своих предшественников, что изучение иллюстраций к манускриптам легко может привести к установлению более поздней даты для того или иного технического новшества. В таком случае, впрочем, следует обратиться за дополнительной информацией к литературным источникам, свидетельства которых могут либо подтвердить, либо опровергнуть тот или иной вывод, сделанный на основе изучения книжных иллюстраций. Когда новый способ применения копья в бою стал использоваться конными воинами против конных воинов, то в результате лобовой атаки оба копья либо ломались, либо одному из воинов удавалось-таки проткнуть противника (в случае чего его копье тоже обычно ломалось), либо же один из воинов бывал начисто выбит из седла. Таковы типичные результаты подобного боя, описанные в бесчисленных повествованиях о рыцарских турнирах и частных поединках, столь характерных для художественной литературы XII века. Первым художественным произведением, где изображено участие в сражении кавалерии с применением ею то одного, то другого из перечисленных выше приемов боя "один на один", является Оксфордская рукопись "Песни о Роланде", и в качестве даты создания этого манускрипта было предложено довольно много различных вариантов между 1100-1130 гг. Жоффруа Малатерра, писавший в начале XII века (примерно в 1100 г.), повествует о том, как Серло, один из братьев Отвиль, победил бретонского рыцаря, которому всегда удавалось выбивать из седла многочисленных норманских противников при осаде Тильера в 40-е годы XI века." Возможно, это свидетельство и недостаточно убедительно для столь раннего периода, зато оно вполне убедительно для времени самого Жоффруа, когда, кстати, создавалась и "Песнь о Роланде". Примерно к тому же периоду относится и участие конных рыцарей в Первом крестовом походе (1096-1099), когда их ошеломительная лобовая атака с копьями "в упор" не раз служила ключевым моментом в сражении, приводившим франков к победе. Анна Комнина говорит о "неотразимом первом ударе" атакующих франков (одним из недостатков этой тактики было то, что первый успех необходимо было обязательно закрепить; однако франки еще не умели быстро перегруппировывать свои силы для второго столь же мощного атакующего удара, если первый оказывался недостаточным). Более ранних упоминаний о выбивании противника из седла копьем, о "таранном ударе" или о лобовой атаке нет, и все свидетельства достаточно упорно указывают на то, что ключевые изменения в способах использования копья и, соответственно, в тактике боя происходили именно во второй половине XI века. Впрочем, эта новая тактика была не единственным новшеством в военном искусстве этого периода. Существуют свидетельства, что в конце XI века имелись и иные, не менее важные достижения - например, существенный прогресс в строительстве замков и технике ведения осады. Нам представляется, однако, что новая тактика конного боя имела особую важность. Она не была и не могла быть достижением только военного искусства. От тех, кто эту тактику применял, требовался новый уровень мастерства и подготовки, и в эпоху, когда не существовало еще постоянных армий и когда военное обучение не стало еще делом государственным, это не могло не повлечь за собой определенных социальных последствий. Вряд ли явилось простой случайностью то, что в конце XI - начале XII вв. мы впервые со всех сторон слышим о турнирах - а ведь именно такие события, как турниры, служили естественным (и неистощимым!) источником, из которого авторы, поэты и хронисты - например, тот менестрель, что был автором "Истории Гийома ле Марешаля", - черпали сведения для описания подвигов, совершаемых героями их произведений, и их невероятной способности выбить из седла любого противника. Турниры, которые на столь раннем этапе служили для групп конных воинов чем-то вроде генеральной и общедоступной репетиции настоящего сражения, представляли собой и великолепный полигон для совершенствования новых приемов боя. А также, безусловно, эти состязания собирали множество зрителей, среди которых были представители самых различных слоев населения. Это был достаточно рискованный вид спорта, но риск, которому подвергали себя участники турниров, был не только физическим, но и в не меньшей степени - экономическим, ибо проигравшего могли взять в плен, заставить платить выкуп, или же он мог потерять своего боевого коня. Новые способы ведения боя, как бы хороши они ни были, требовали дополнительных затрат на соответствующую экипировку. Так, для конного рыцаря в два раза важнее стало наличие кольчуги, способной защитить его от удара тяжелым копьем в схватке с противником. Ему нужен был хороший боевой конь и запасные лошади, а также человек для ухода за ними, который мог бы привести их в случае надобности на ристалище или на поле брани. Большая часть рыцарей прежде всего была озабочена поисками денег на собственную экипировку: для того, чтобы стать конным рыцарем, теперь требовались существенные дополнительные средства или богатый покровитель. А потому различные аристократические объединения или союзы постепенно приобретали все большее значение для тех, кто стремился пополнить ряды рыцарства.
Увы, источники не обеспечивают нас достаточными сведениями ни о военной подготовке, ни и об экипировке воинов XI века. Что касается первого, то следует отметить, что образованию в знатных домах уже уделялось явно немалое внимание и образованные люди там были в чести, а отсылка будущего рыцаря на воспитание ко двору другого сеньора успела стать вполне установившейся традицией. Рабан Мавр (780-856, франкский ученый и педагог - И.Т.) еще в IX веке рассказывал о том, как его молодых современников отдавали в знатные дома, чтобы юноши научились не только переносить физические трудности, но и овладели искусством верховой езды и некоторыми другими умениями; мы уже видели, что позднее и Гийом ле Марешаль, и Арнольд Ардрский также были отосланы из дома ко дворам знатных сеньоров, дабы научиться там хорошим манерам и военным искусствам. Многие богатые феодалы держали при дворе целый отряд рыцарей, без сомнения принимавших самое непосредственное участие в подготовке и тренировке молодых людей, присылаемых туда на воспитание. Эти "придворные" рыцари были вооружены и экипированы за счет своего знатного господина и покровителя; он мог также одарить оружием и боевым конем и кого-то из своих любимых юных протеже. Однако, если юноша был из богатой семьи, то на его экипировку приходилось раскошеливаться отцу. А вот небогатый молодой человек мог столкнуться с серьезными трудностями. Гийом ле Марешаль, потеряв боевого коня в первом же своем сражении при Дринкуре, вынужден был заложить даже тот плащ, в котором его - буквально за день до этого - посвятили в рыцари, и только благодаря этому смог купить взамен какую-то жалкую лошаденку. Стремление участников любого сражения захватить как можно больше коней - самая распространенная и наиболее часто повторяющаяся тема военных chansons de geste (героических эпических поэм), и это вряд ли удивительно, как, впрочем, и то, что одним из признаков истинной щедрости (largesse), которую воины особенно приветствовали в своем предводителе, была его способность награждать верных ему людей дорогими подарками в виде оружия и коней.
Микеле Джиамбоно. Святой Хрисогон верхом. ок.1450
Усовершенствования, о которых мы уже говорили, в области вооружения и способов ведения боя способствовали также воспитанию единства в рядах тех воинов, которые тем или иным способом сумели обеспечить себя всем необходимым для участия в сражении. Да и особые умения и подготовка делали этих людей отличными от остальных. Одинаковое воспитание, как известно, кует достаточно прочные узы, и такие узы легко ковались там, где (как и в рассмотренных нами случаях) воспитание в чужом доме и профессиональное обучение были столь тесно взаимосвязаны. Воспитание молодых людей при дворах знатных сеньоров способствовало также развитию у них общих представлений об определенном стиле жизни, свойственном тем, кто этот стиль создавал и поддерживал. И, без сомнения, среди этой молодежи было немало таких, кто - наблюдая за своими покровителями, ухаживая за их лошадьми и набираясь знаний и опыта на службе в низших должностях - умудрялись при первой же возможности благодаря собственной инициативе и предприимчивости проложить себе путь в oбщество настоящих chevalier. Но каждое новшество, улучшавшее защиту конного воина, а значит, связанное с укреплением и утяжелением как его собственных доспехов, так и конских, общий вес которых способен был выдержать лишь очень сильный, а стало быть и очень дорогой конь, затрудняло таким новичкам продвижение по карьерно-иерархической лестнице. Новая тактика боя и совершенствование оружия постоянно усиливали стремление представителей аристократии вступать в ряды рыцарей, обостряя у них чувство общности, точнее, общей принадлежности к рыцарскому сословию, объединявшему всех тех, кто был способен или мог надеяться участвовать в войнах и турнирах как конный воин.
Витторе Карпаччо. Святой Георгий и дракон. Деталь.1502
***
Исходно, латинское слово miles, которым такие писатели, как Ламберт Ардрский, пользовались для обозначения рыцаря, на самом деле значило просто "профессиональный воин". Ну что ж, способ, ничуть не хуже других, во всяком случае он позволял понять те социальные перемены, которые - и надо сказать, весьма ощутимо, - происходили параллельно переменам в делах военных (которые мы, собственно, до сих пор и рассматривали), а заодно и определить, сколь сильно изменилось само значение данного термина и его применение на протяжении Х1-Х11 веков.
Прежде всего, оказывается, слово miles начинают употреблять в более узком, чем в классической латыни, значении, и оно превращается в некий военный термин для обозначения исключительно конного воина. В этом значении его изредка использовал еще Рише (1) в самом начале XI века. А в рассказах о Первом крестовом походе, то есть к концу XI века, подобное использование этого термина стало уже нормой; причем в этих историях milites явно отличаются от пеших солдат. Как, впрочем, выделяются и в особую общественную группу благодаря своей военной функциии - подобно тому как воинское сословие вообще отличается, с одной стороны, от церковного сословия, а с другой - от imbelle vulgus, простого люда, и особенно от крестьян. Такое употребление слова miles особенно бросается в глаза в текстах, которые касаются так называемого Божьего Мира. (Это был установленный церковью закон, поддерживаемый местными церковными советами и имевший целью установление мира и защиту мирного населения от тягот войны; он был санкционирован церковными властями, а иногда поддерживался и отдельными верными церкви рыцарями, действующими по ее указке. Обычно пункты этого закона запрещали ведение каких бы то ни было военных действий с пятницы до понедельника, а также в дни церковных праздников и гарантировали защиту от тягот войны тем, кто в военных действиях не участвует -священнослужителям, купцам, ремесленникам и крестьянам.) И наконец, слово miles все чаще стало употребляться в этот период в различных уставах (особенно в подписных листах) для обозначения общественного положения того или иного лица. Сперва с его помощью выделяли группу людей, обладавших весьма скромным достатком, желая сразу отличать владельцев крохотных поместий от крупных феодалов, например от графов и кастелянов, - то есть от знати. Но оказывается, что позднее, однако - а во Франции очень широко уже к началу XII века - представители знати сами начинают называть себя milites, хотя и очень осторожно. Подобное расширение значения этого слова и постепенное превращение его в некое звание свидетельствует, по всей видимости, о том, что эти две группы - мелкое рыцарство (которое раньше часто называли vassi или вассалы) и крупные феодалы, то есть знать (этими вассалами правившая), - все более сближались в плане социального единства (хотя, разумеется, нисколько не сближались в экономическом отношении) и что само по себе слово miles приобретало все более отчетливый почтительный оттенок. А в качестве указания на положение в обществе оно также явно "повысилось в цене".
В свете того, что уже было сказано о развитии новой техники ведения конного боя, первый из перечисленных выше способов использования слова miles - в качестве термина, обозначавшего прежде всего конного воина, - не требует дальнейших комментариев. В отличие от двух остальных, которые, пожалуй, можно было бы представить как связанные между собой, поскольку в обоих случаях конечной целью является желание очень четко отделить milites ото всех прочих членов общества. Различие между milites и всеми остальными по канонам тех церковных советов, которые провозглашали Божий Мир, по сути своей функционально и аналогично тем отличительным признакам, которые выделяют такие образованные писатели-клирики, как Адальберон Лаонский и Жерар де Камбре, для трех основных сословий христианского общества - духовенства, воинов и трудящихся. Хотя эти писатели обычно использовали иные (чем milites) термины для обозначения воинов, тем не менее их высказывания на сей счет имеют весьма важное сходство с церковными канонами: в обоих случаях отличие воинов от трудящихся является не функциональным, а скорее социальным. Согласно церковным установлениям, светская знать явно включена в сословие воинов - в конце концов, именно войны сеньоров друг с другом и заставили французскую церковь вмешиваться, когда королевская власть оказалась очевидно бессильной. Соответственно, Адальберон Лаонский относил к знати главных действующих лиц воинского сословия, обязанностью которого была защита Церкви и бедняков.
Использование этого слова в юридических документах опять-таки явно отличает milites от представителей остальных сословий. Согласно документам раннего средневековья, которое глубочайшим образом исследовал Ж.Дюби со своими коллегами, milites стоят ниже "собственно знати" (тех представителей могущественных родов, которые были основаны графами или, на худой конец, кастелянами), но выше просто "свободных людей", обладавших более скромным социальным статусом, чем они. Главным признаком их особого положения в те времена (в середине XI века) является, по всей видимости, свобода от сеньориальных поборов ("баналитета"). Таким образом, в раннем французском законодательстве рыцарство представляется чем-то вроде мелкого дворянства, которое, служа своим покровителям, обретало quid pro quo свободу от некоторых весьма обременительных обязанностей, причем свобода эта выгодно отличала представителей этого сословия от тех, кто возделывал землю. Позднее, как уже говорилось, мы видим, что и знать начинает пользоваться тем же званием milites, что и люди менее знатные, и таким образом различия между ними постепенно размываются - не в экономическом плане, конечно, здесь они останутся еще надолго, но в стиле жизни и в самом названии сословия. Tаким образом, два полюса аристократии начинают понемногу сближаться; и понятие "знать", которое Адальберо Лаонский соотносил с великими людьми, командовавшими военными силами страны, начинает обозначать все рыцарство в целом, то есть не только тех, кто находится во главе конного войска, но и самых обычных конных воинов - то есть все рыцарское сословие в целом, которое Луллий впоследствии назвал "благородным" сословием.
Итак, до сих пор мы вели рассуждения исключительно в рамках терминологических и словарных значений. Но настоящей движущей силой, сближавшей тех, кто находился на противоположных полюсах высшего общества во Франции XI века, была их взаимная потребность друг в друге. Многие богатые феодалы, происхождением своим связанные с эпохой Каролингов, нуждались в услугах небогатых рыцарей для ведения, во-первых, бесконечных междоусобиц, а во-вторых, той борьбы, какая, например, постоянно имела место между домами Блуа и Анжу за контроль над Туренью или - между норманнами и Капетингами в пограничном Вексене. Знати требовалась помощь рыцарей и для того, чтобы держать в узде могущественных кастелянов, по сути дела хозяйничавших у них в замках, и баронов-разбойников, вроде свирепого Тома из Марля, с которым Людовику VI пришлось вести столь долгую борьбу, прежде чем тот ему подчинился. В таких сражениях рыцари обеспечивали своего господина элитной конницей (corps d'elite); но, возможно, еще более важным для сеньора было то, что лишь на это, единственное в своем роде "офицерское" подразделение, он мог действительно опереться, переложив на него часть своих основных обязанностей по управлению боевыми гарнизонами в укрепленных замках и крепостях и по ведению осад. Те представители знати, которым удалось консолидировать свою власть над собственными территориями и даже расширить ее, нуждались в большем количестве людей, способных оказать им подобные услуги, и получали сторицей, используя свое богатство для того, чтобы подчеркнуть привлекательность и высокую честь службы у них. Ибо в награду за верную службу сеньор мог предложить простому рыцарю немало: вознаграждение - например, в виде оружия, денег или земли; помощь в заключении удачного брака; определенную степень безопасности при управлении собственным поместьем; но самое главное - защиту его привилегий и благосостояния в бесконечном соревновании за экономические преимущества с богатыми горожанами и состоятельными земледельцами.
Незащищенность мелких рыцарей в значительной степени обуславливала столь положительное их отношение к тем наградам и преимуществам, которые могли им обеспечить богатые феодалы. Отсюда и готовность высоко оценивать великодушие знати, и радость при виде щедрых публичных наград, чему имеется немало ярких свидетельств в рыцарской литературе данного периода. Героические поэмы и песни рассказывают нам о том, как Гильом Оранжский и Гарен Лотарингец призывали на службу бедных рыцарей, обещая им щедрую награду. Аристотель в "Романе об Александре", написанном в XII веке, весьма наглядно объясняет молодому королю, каким образом великодушие (largesse) правителя может завоевать сердца людей и тем самым обеспечить ему, правителю, их верную службу. В первых романах артурова цикла король Артур тоже предстает как образец largesse, особенно по отношению к бедным рыцарям. "Он воздавал должное и богатым как своим близким друзьям, и бедным за проявленные ими достоинства и доблесть, а также - чтобы умножить свою славу в этом мире и перед Господом". С другой стороны, богачи-скряги и те, кто подобно персидскому царю Дарию в "Романе об Александре" принимают к себе на службу людей низкого сословия да к тому же не обеспечивают им должного содержания, как того требует рыцарская традиция, являются предметом насмешек в chansons и ранних романах. И этом отношении литература в точности отражает устремления истинно рыцарского общества, в котором молодые холостяки и неженатые "cadets" (младшие сыновья и братья), которым нечего предложить, кроме своих мечей, хорошей родословной и воспитания, привившего им любовь к приключениям, составляли подавляющее большинство тех, кто толпился при дворах представителей высшей знати. Для таких людей, чье общественное положение действительно было не слишком прочным, служба у могущественного сеньора имела огромную психологическую, а не только экономическую привлекательность, ибо благодаря этой службе их имена начинали ассоциироваться с тем высоким положением в обществе и той репутацией, которыми обладали их покровители, представители богатых и знатных родов. Одной из главных литературных функций "бретонского цикла", посвященного королю Артуру и его рыцарям, безусловно было провозглашение равных условий для всех рыцарей - как самых могущественных, так и самых скромных, - которых он пригласил в свой пиршественный зал и которые завоевали право сидеть за Круглым Столом собственной доблестью и верным служением своему господину.
Примечания:
(1) Рихерий (Рише де Сан-Реми), французский хронист конца X - начала XI вв.
Светские корни рыцарства. Часть 3
Те же трудности и те же надежды молодых людей с "окраин" аристократического общества, строивших карьеру по принципу "либо пан, либо пропал", отражены и в любовной поэзии трубадуров Южной Франции. Некоторые из трубадуров были, как известно, людьми весьма знатными, например их "отец-основатель" герцог Вильгельм IX Аквитанский, который, рассказывают, имел щит с портретом своей любовницы и говаривал при этом, что "по собственному желанию несет ее на себе во время сражения, как она несла его на себе в постели". Но больше, значительно больше было таких, кого известный исследователь куртуазной литературы Рето Беццола описывал как "soudoiers et sirvens, guerroiers de fortune, promenant de chateau en chateau une vie avatureuse et libre" ("подчиненных своему хозяину и бывших у него на жаловании "солдат удачи", которые переезжали из замка в замок и "вели жизнь вольную и полную приключений"). В литературных произведениях, посвященных таким людям, поклонение своей госпоже - прекрасной даме, супруге графа или знатного барона - имело не только эротико-любовный, а куда более глубокий смысл. То, что "дама" принимала любовь своего обожателя (а это означало, что она принимала лишь его услуги, но отнюдь не допускала влюбленного рыцаря в свою постель), служило для него laisser passer (пропуском) в богатый и безопасный мир того двора, хозяйкой которого она являлась. Куртуазная литература трубадуров, таким образом, характеризовалась определенными нормами любовной этики служения прекрасной даме, и этика эта по сути своей была вполне сопоставима с этикой верного рыцарского служения своему господину; и действительно, даже ее лексический ряд отличается немалыми заимствованиями из рыцарского словаря, характеризовавшего отношения господина и его вассала и верную службу последнего первому. Однако же существовали и весьма серьезные отличия этих двух служений - любовного и феодального - причем отличий было не меньше, чем сходных черт. Лирика трубадуров, исходно интроспективная, как бы направленная в глубь человеческой души, стремилась отразить всю сокрушительную силу греховной страсти, порожденной любовью к женщине, и интерпретировала эту силу как источник самых высоких качеств и самых благородных устремлений того, кто навеки обещал служить своей госпоже. По мнению Андрея Капеллана, "давно решено, что все прекрасное в мире, как и всякая куртуазность, проистекает только из любви". Таким образом, при куртуазных любовных отношениях одобрение со стороны благородной дамы выглядело и воспринималось как совершенно новая и весьма могущественная поддержка - как светская, так и психологическая, - требований рыцарского кодекса куртуазной добродетели и боевой чести. Как заявил Виллехам, герой Вольфрама фон Эшенбаха, в своей замечательной речи, обращенной к рыцарям накануне битвы, "нас ожидают две награды: рай и признательность благородной дамы".
Титульный лист первого издания «Поэмы о Сиде»
1525 г.
Эта любовная этика накладывала свой отпечаток социальной исключительности и на особую куртуазную форму любовных отношений. То, что бедный рыцарь прекрасно сознавал, сколь необходимо, чтобы оказываемые им услуги были признаны предметом его обожания, ярко отражено в часто повторяемой трубадурами формуле, согласно которой лишь бедные способны понять, что такое истинная куртуазность, ибо богатые ищут в любви удовлетворения своей страсти, а бедный рыцарь трудится и совершает подвиги, которые лишь очищают и оттачивают его чистое чувство, придавая ему особую, куртуазную ценность. Возможно, трубадуры юга Франции сильнее северных труверов стремились осудить скупость богатых сеньоров и воспеть их великодушие; именно рыцарь с юга Бертран де Борн заявлял, что его не интересует тот господин, который никогда не пожелал бы заложить свои владения, чтобы щедро одарить других; а первой заповедью бога Любви в трактате Андрея Капеллана является поношение скупости, подобной чуме. И в то же время, разумеется, куртуазная любовь представляла собой некий идеал служения, и даже знатный господин мог отдаться этому служению целиком, ничуть себя при этом не унизив. Поэзия трубадуров столь же красноречиво, как и произведения северных труверов или рыцарские романы, отражала те процессы, благодаря которым в XII веке происходило все большее сближение высшей знати и профессионального рыцарства, и поэзия эта являлась куртуазной (т.е. "придворной") в том особом смысле, что именно при дворах высшей знати и пересекались пути этих двух общественных групп.
Таким образом, дворы наиболее знатных французских сеньоров XII века играли решающую роль в окончательном формировании жизненных принципов и идеологии, которые впоследствии были описаны, например, в произведениях Луллия и де Шарни и безусловно отразились в карьерах Арнольда Ардрского и Гийома ле Марешаля. Столь важную роль дворы знатных феодалов играли потому, что они, как уже было сказано, служили, во-первых, местом встречи представителей совершенно различных слоев высшего общества, а во-вторых - центрами светской литературной жизни. Именно там собиралась та аудитория, для которой исполнялись chansons de geste и к которой были обращены первые романы, посвященные рыцарям Круглого Стола.
Следует особо подчеркнуть, что chansons представляли собой достаточно изысканную литературную традицию. Их авторами не были, как некогда предполагали исследователи, малообразованные менестрели, просто перерабатывавшие народные сюжеты; скорее, версификаторское искусство менестрелей носит отпечаток тех форм, что исходно были свойственны поэзии Рима, и многие из этих авторов были несомненно и сами клириками, то есть людьми образованными, и в той или иной степени знали латынь. Авторы же первых романов, во всяком случае многие из них, были еще более образованными людьми. Они достаточно хорошо знали классическую литературу, интерес к которой был весьма велик в учебных заведениях XII века, особенно к Вергилию и Овидию. И не случайно Кретьен де Труа (буквально с головой погруженный в творчество Овидия) без конца цитирует Макробия (1), считая его величайшим авторитетом, когда описывает то прекрасное платье, украшенное символами арифметики, геометрии, астрономии и музыки, которое носил Эрек (2) при дворе короля Артура; именно Макробий служил основным источником, которым тогдашние схоласты пользовались для углубленного проникновения в суть классической философии. В других местах Кретьен особо подчеркивает взаимосвязь рыцарства и образованности. Образованность в произведениях куртуазных писателей оценивается чрезвычайно высоко, потому что не только знатные покровители этих писателей, но и, безусловно, многие представители "клиентажа", находившиеся под патронажем того или иного крупного феодала, также часто были людьми образованными. И уж точно далеко не все они были туповатыми воинственными обывателями (хотя некоторые действительно таковыми были). Панегирический портрет Джеффри (Жоффруа) Красивого Плантагенета, графа Анжуйского, (3) созданный хронистом Жаном де Мармутье, явственно свидетельствует о том, что это не только великий военачальник и большой любитель рыцарства и турниров, но также и весьма образованный правитель, который учился искусству осады по произведениям Вегеция и был знатоком поэзии на местных языках. Мы не должны забывать, что и Абеляр, например, был сыном бедного бретонского рыцаря, позаботившегося о приличном общем образовании для своих детей, которые упражнялись не только в военных искусствах. Рыцари и клирики происходили из одной среды и понимали мир друг друга гораздо лучше, чем это сейчас порой кажется некоторым историкам.
КРЕТЬЕН ДЕ ТРУА: "ЛАНСЕЛОТ, ИЛИ РЫЦАРЬ В ТЕЛЕЖКЕ"
В одно время с созданием chansons и романов мы должны поместить и еще один род литературной деятельности, который также являлся продуктом новой учености, получившей распространение при дворах, и который был чрезвычайно важен, ибо придал рыцарским отношениям законченную форму. Имеется в виду написание семейных хроник, в которых основу сюжета составляли великие деяния предков данного рода - а конкретнее, предков того, кто являлся покровителем автора данной хроники. Истории знатных семейств, написанные Р.Васом, Бенуа де Сен-Мором, Ламбертом Ардрским и Жаном де Мармутье (4), сколь бы они ни были различны, все, тем не менее, принадлежат именно к этому жанру. Это отнюдь не такой уж новый жанр исторической литературы: он знаком нам, например, по созданной монахом Видукиндом в Х веке "Саксонской хронике", посвященной происхождению саксонского королевского дома. Новым же было следующее: теперь прославлялись предки и тех знатных людей, которые не были связаны с настоящими королевскими фамилиями (или же были с ними связаны лишь косвенно). Кроме того, хроники XII века выходили из-под пера совершенно новой разновидности историков. Создание исторических трудов в течение многих веков было прерогативой монастырей, и написанные там хроники самым естественным образом отражали заботы и особые интересы того монастыря, к которому принадлежал автор хроники. Авторы же семейных хроник гораздо чаще были людьми светскими, клириками или капелланами, связанными с двором того или иного феодала, о предках которого они и писали, и эти авторы привносили в свои истории некий новый аромат, рассматривая описываемые события под иным углом зрения. Их не слишком интересовала милостыня, которую жаловали их покровители, как и те церкви, которые строил тот или иной феодал или его предки; гораздо больше их занимала генеалогия данного (знатного) рода и те подвиги, благодаря которым этот род и стал знаменитым - иными словами, тематика их произведений была самой что ни на есть рыцарской.
Генеалогическое древо, благодаря которому тот или иной представитель знати мог проследить истоки своего титула и узнать о своих родовых корнях, обычно составляло основу писаний того или иного семейного хрониста. Особо выделялась отцовская линия родства, хотя все сколько-нибудь значимые в плане знатности или же территориальных владений преимущества, приобретенные благодаря браку, разумеется тщательно отмечались. Фамилия рода или, точнее, прозвище, обычно являвшееся производным от названия территории, находившейся во владении этого феодала, или же от названия его замка, служили как бы знаком единства всего рода (чуть позже это станет совпадать с фамильным гербом и превратится в чисто внешний и весьма выразительный символ такого единства). Интересно отметить, что хронисты даже относительно скромных семейств, вроде Ламбера де Ватрело, который писал в конце XII века и происходил из мелкого рыцарства Фландрии, всегда старательно отмечали среди своих предков рыцарей - milites. Здесь мы видим формальную связь происхождения с рыцарским сословием, находящимся в процессе становления; предвосхищение более поздней законодательной доктрины, согласно которой впоследствии в ряды рыцарства не будет допускаться тот, кто не сможет указать хотя бы одного конкретного рыцаря среди своих предков по отцовской линии. Еще более интересным нам представляется то, как поступали семейные хронисты, обнаружив, что вся сколько-нибудь точная генеалогическая информация уже ими исчерпана. В таких случаях мы то и дело обнаруживаем, как хронисты "прослеживают" генеалогию той или иной семьи вплоть до мифического Иессея (5), основателя династии в героическом прошлом, со славой которого с тех пор ассоциируется все данное семейство. Так, Ламберт Ардрский отслеживает генеалогические корни семейства Арнольда вплоть до некого Зигфрида (6), скандинавского искателя приключений, который соблазнил дочь графа Фландрского (таким образом устанавливая кровное родство данной семьи с самыми знатными людьми); история герцогства Ангулемского связывает корни семейства с неким Гильомом Тайлефером (William Taillefer), героем эпохи Каролингов; династия графов Анжуйских называет среди своих предков некоего Тортульфа, великого воина времен Карла Лысого. И этот Тортульф, женившийся на одной из дочерей герцога Бургундского, описан как искусный воин, не отступающий ни перед какими трудностями и испытаниями и абсолютно бесстрашный; боится он лишь одного: утратить собственную честь. "Благодаря всему этому, - говорится в хронике, -он и заслужил высокое положение в обществе как для себя, так и для всего своего рода." Связь между подвигами предков и родовитостью в генеалогическом плане, явившаяся особым вкладом литературного жанра семейной хроники в идеологию рыцарства, и не могла бы быть выражена более ясно.
Связывая родословную своих покровителей с героическим прошлым, о котором повествуют chansons, семейные историки-хронисты устанавливали и некую явственную связь с настоящим, и притом весьма для этого настоящего важную, имевшую огромное значение для взаимоотношений вассал-феодал. Почестей следовало добиваться, учили эти хроники, верой и правдой служа тому, чьи великие предки своими подвигами прославили свой род, чтобы и на верного слугу нынешнего знатного господина упал отблеск его славы. таким образом, генеалогическая литература и эпическая chanson, оказавшись в одной упряжке, подчеркивали в глазах куртуазного общества вполне уместную на данном этапе релевантность для современного им мира этики верного служения господину и щедрого патронажа. Сходным образом в поэтических версиях таких хроник на местных языках, тесно связанных с chansons, героическое прошлое служило настоящей кладовой ярких сравнений, подчеркивавших красоту настоящего; так, одним из способов похвалить человека за доблесть, проявленную в бою, было его сравнение с Роландом или Оливье. Авторы романов, сосредоточив свое внимание главным образом на эпохе Артура, которая претендовала на то, чтобы считаться истинно исторической наравне с эпохой Карла Великого, еще более расширили понятие идеального рыцаря, как бы придавая его образу дополнительное измерение - особо подчеркнув его courtoisie (куртуазность), а более всего именно учтивость и благовоспитанность, что представлялось весьма существенным в тогдашнем обществе, становившемся все более рафинированным и образованным.
Возможно, самым примечательным свойством французской рыцарской культуры XII века было то, сколь быстро рыцарская система ценностей и основные понятия о рыцарском образе жизни распространились далеко за пределы Франции. Без сомнения, одна из главных причин этого - удивительно обширная диаспора французского рыцарства, свидетелями чего стали вторая половина XI века и XII век. Норманские рыцари завоевали Англию, южную Италию и Сицилию; вместе с рыцарями из других частей Франции, включая южную родину трубадуров, они сыграли выдающуюся роль и в войнах с маврами в Испании, а также - что послужило началом еще более драматичной цепи событий - ведущую роль в крестовых походах в Святую Землю. Куда бы они ни направлялись, они не забывали о своих обычаях, о своей культуре и о своих любимых историях. Однако истории эти, эта система ценностей и исповедуемые рыцарями взгляды распространялись далеко за пределы стран, захваченных французскими армиями, которые устанавливали там французское господство и насаждали французскую культуру. Это происходило отчасти потому, что общество XII века было очень открытым, и его открытость, в частности, чрезвычайно способствовала разнообразным путешествиям. Рыцари из пограничных районов Империи приезжали во Францию, чтобы принять участие в турнирах. Рыцари из Фландрии переплывали море, чтобы служить английскому королю - так поступили, например, предки Ламберта де Ватрело при короле Генрихе 1. В эпоху крестовых походов воины со всей Европы выступали плечом к плечу. Молодые образованные клирики XII века были не менее страстными путешественниками, чем рыцари, и их странствия также способствовали превращению куртуазной культуры, как и культуры схоластической, в культуру интернациональную. Однако же воззрения французских рыцарей и их система ценностей становились повсеместно известными еще и благодаря той тематике французской литературы, которая отражала чаяния определенной общественной группы не только в самой Франции, но и за ее пределами, где положение этой общественной группы и ее мировоззрение было вполне сопоставимо с положением и мировоззрением французского рыцарства, хотя история ее возникновения и существования была несколько иной. Давайте же завершим рассмотрение социальных и военных корней рыцарства двумя поразительными примерами подобного влияния французского рыцарства на определенные круги Германской империи и Италии. В Х веке и в течение большей части XI века, когда французская монархия была еще очень слаба. Германская Империя уже отличалась значительным могуществом. Она была способна помешать крупным "родовым герцогствам" (Саксонии, Баварии, Швабии и Франконии) консолидировать свое могущество, как это делали герцоги и графы Франции. Могущество Империи было основано на контроле над церковью с ее обширнейшими территориальными владениями и на весьма эффективном управлении императорами, представителями одного рода, своими собственными фамильными землями. Однако же для того, чтобы столь же эффективно управлять и всей страной, императорам нужны были надежные помощники и слуги; то же самое относится и к епископам и аббатам (настоятелям монастырей), все более усиливавшим свое влияние. Именно в этом контексте появляются сведения о ministeriales (министериалах, "служилых") и "рыцарях-сервах", которые стали предками кастелянов и простых рыцарей в Германии более позднего периода. Сперва они появились внутри империи как некая привилегированная группа среди прочих несвободных, чьи обязанности были тесно связаны с управлением хозяйством их знатных господ, лиц церковных или светских. Признаки их несвободы были очевидны: они не имели права отчуждать и продавать свои земли или передавать их кому-то другому, кроме министериалов того господина, которому служили сами, приобретать земельные владения или жениться за пределами управляемой их господином территории и без его разрешения. Таковы эти ограничения, явно напоминающие ограничения, существовавшие для сервов Франции или Англии, да и права и привилегии этих "рыцарей-сервов", подобно правам и привилегиям настоящих сервов, также определялись местными законами, установленными во владениях того или иного знатного феодала, за пределами которых эти рыцари были практически бесправны. Что совершенно не похоже на положение свободных вассалов во Франции. И тем не менее, термин "рыцари-сервы", как представляется, может до некоторой степени ввести в заблуждение. Их отношения с господином нельзя рассматривать в рамках обычной социально-правовой зависимости; в обязанности таких людей входило несение различных служб при дворе своего господина и общее руководство хозяйственными работами в его земельных владениях, а также - военная служба у него под началом. Основные должности в господском доме -камергера, сенешаля и маршала - обычно предоставлялись именно им. Их права на собственное землевладение были к середине XI века признают почти повсеместно, по крайней мере право на наследование земель. В своих собственных поместьях министериалы, хоть и оставались формально несвободными, составляли все же достаточно могущественную и достаточно привилегированную группу по сравнению с другими незнатными людьми.
Несвободный статус на самом деле и был ключом к их власти и привилегиям. Ибо они настолько зависели от своего господина и покровителя и так теснo были с ним связаны наследственными и хозяйственными узами, что самым естественным образом становились теми, к кому он в первую очередь обращался с проблемами укомплектования личным составом своих замков-крепостей и отправления судебных полномочий. А поскольку все они обязаны были нести у него военную службу, то составляли также основу его войска. Вследствие этого многие министериалы оказались вполне способны и сами через некоторое время обрести достаточную власть. Бесконечная череда гражданских войн в Германии, которые вспыхнули в конце XI в. из-за разногласий между Империей и папством по поводу инвеституры, дала им возможность повсюду упрочить свои позиции. В это неспокойное время их влияние было порой единственным стабильным элементом, обеспечивавшим преемственность управления светских феодалов; таково в особенности было положение дел в имперских территориях во времена Конрада III (7). Теперь их хозяева явно зависели от них не меньше, чем они от своих хозяев, и служба их ценилась слишком высоко, чтобы знатные феодалы могли позволить себе какие-то попытки более жесткого ограничения уже занятых ими позиций. Наиболее удачливые министериалы начали приобретать поместья у феодалов, не являвшихся их непосредственными господами; за это они приносили феодальную присягу (оммаж) (что и символизировало их "свободное владение" этими землями), и, таким образом, различия между министериалами и представителями мелкого свободного дворянства (Edelfreie) становились все менее отчетливыми. Миннезингер Вернер фон Боланден, один из министериалов Фридриха Барбароссы, к концу своей жизни скупил земли не менее чем у 46-ти феодалов и оставил поистине княжеское наследство. Его успех был, конечно, исключительным; большинство ставило перед собой куда более скромные цели, но зато и оказывалось в куда более безопасном положении. В стране, где свободное владение землей (fries Eigen) по земельному праву (Landrecht) уже служило признаком знатности, приобретение земельных владений являлось ключевым шагом в возвышении министериалов и включении их в благородное сословие, иерархия внутри которого определялась ленным правом (Lehnrecht).
Ничего удивительного, что при таких условиях следует искать ясных свидетельств того, что министериалы начинали сознавать свое положение в обществе, важность своей службы и свои привилегии. Они продемонстрировали и свою способность действовать совместными силами: в 1140 г., как мы видим, министериалы проводят собственные собрания (colloquia), не будучи созванными на них своими господами и без участия последних, и на них вершат справедливый суд; а в 1159 г. министериалы Утрехта объединяются в отряды, чтобы защитить свои права и привилегии. История, рассказанная хронистом Эберсхайммюнстерского аббатстсва в 60-е годы XII столетия, дает нам письменное подтверждение того, насколько в середине XII века повысились самосознание министериалов и их общественные устремления. В этой истории хронист повествует о том, что Юлий Цезарь, одержав победу над германцами и подчинив их себе, сделал немецких князей своими сенаторами, а менее знатное рыцарство (то есть именно министериалов) - римскими гражданами. Далее рассказывается о том, как Цезарь призвал этих князей проявлять доброту по отношению к своим подчиненным (министериалам), использовать их на различных высоких должностях, всячески защищать, а в награду давать земельные наделы. Здесь явно проводится разграничительная черта между министериалами и высшей аристократией. В Германии различия между высшей наследственной знатью (frei geboren -букв. "рожденными свободными") и служилым дворянством, рыцарями (Deinstherren, Ritter) будет прослеживаться еще долго и после того, как последние утвердят за собой право на наследственную принадлежность к дворянскому сословию. Но особенно отчетливо в произведении данного хрониста звучит то, что министериалы уже начали воспринимать себя как некую общественную группу, стоящую в стороне от тех (свободных или несвободных) людей, которые не обладали столь же высоким статусом, и принадлежащую к тому же "римскому" миру, что и высшая знать, с которой они столь долго и тесно были связаны, хотя формально эта связь и носила несколько унизительный характер.
Благородное сословие Германии оставалось на удивление многослойным, как о том напоминают нам легисты XIII века. Князь, держатель земельных владений, полученных непосредственно от императора, обладал более высокими привилегиями и статусом в иерархии Heerschild ("ленных щитов"), чем, скажем, граф, который получал земли в ленное владение у этого князя. Еще ниже находилось Dienstherren (служилое дворянство), предками которого по большей части были министериалы. Те же, кто получал земли в лен уже у них, находились на еще более низкой ступени. Однако же мы видим, что, как и во Франции, все они, и знатные, и не очень, начиная с определенного периода XII века, называют себя milites. Признаки возвышения министериалов и превращения их в придворное и военное дворянство действительно весьма схожи с признаками возвышения мелкого французского рыцарства, которые мы уже рассматривали (хотя они и проявлялись чуть позже). Мы обнаруживаем, например, что министериалы используют звание miles при подтверждении своих прав и привилегий. А также - что они начинают придавать особое значение своему рыцарскому происхождению, называя себя militari progenie или militari sanguine - то есть рыцарями по происхождению или рыцарями по крови. Как и во Франции, они толпами устремляются ко дворам знатных особ, являющихся также покровителями литературного творчества, каковыми были, например, Генрих Лев, герцог Саксонский и ландграф Тюрингии Херман, не говоря уж о великом Фридрихе Барбароссе. В юридическом плане именно владение землей и открыло доступ министериалам в высшее общество - на самые нижние ступени Heerschild (рыцарской иерархии). Именно это в юридических текстах означает слово Ritter (эквивалентное французскому chevalier): представителя небогатого дворянства, отчетливо отграниченного от высшей знати. Однако же слово Ritter, а также образованное от него прилагательное ritterlich не несут подобной ограничительной смысловой нагрузки в трактатах на темы этики и в куртуазных романах. Там эти слова подразумевают все рыцарское общество в целом. Даже о самом Барбароссе можно было бы сказать - например, в похвалу его доблести - что он сражался, "как истинный рыцарь". Как и во Франции, некая общность начинала объединять и сближать верхние и нижние слои знати - то была их общая принадлежность к рыцарству.
Эйльхарт фон Оберге, поэт XII века и автор немецкого "Тристана", крупнейший из ранних миннезингеров Вальтер фон дер Фогельвайде, а также Вольфрам фон Эшенбах, выдающийся немецкий поэт начала XIII века и автор романа "Парцифаль", первой немецкой версии истории о Граале - все они происходили из числа министериалов. То, что министериалы и им подобные с превеликим удовольствием восприняли французский культ рыцарства, ничуть не удивительно, особенно в свете того, что мы уже о них узнали. Мир министериалов в Германии был весьма схож с миром французских рыцарей и, как и у последних, являлся одновременно как миром двора, так и миром военного лагеря. Для тех и других только служба могла предоставить возможность удачной карьеры, те и другие воспринимали largesse своего покровителя как ощутимый внешний признак справедливого к себе отношения и высокой оценки. Для министериалов вступление в ряды рыцарей и сам культ рыцарства означали, что, свободны они или несвободны как слуги своего господина, их зависимость от него - это зависимость облагораживающая. Так что культура, этика и идеология французского рыцарства полностью соответствовали их устремлениям. И в конце XII века мы обнаруживаем воспроизведение немецкими миннезингерами в своей поэзии тематики провансальских трубадуров. Такие знаменитые миннезингеры, как Гартман фон Ауэ и Вольфрам фон Эшенбах, перерабатывают и адаптируют к местным реалиям материал, найденный ими во французских текстах, создавая первые немецкие версии историй о короле Артуре. В силу того, что прошлое Каролингов в значительной степени принадлежало и истории Германии, а не только Франции, влияние французских литературных образцов совершенно очевидно также в немецких версиях историй о временах Карла Великого. Франция действительно была для германцев истинным царством рыцарей - das rehten ritterschefte Lant. И этот литературный процесс свидетельствует о значительно большем, чем о простом поверхностном заимствовании писателями одной страны, еще не имевшей собственной достаточно развитой литературной традиции на местных языках и наречиях, у писателей другой. Это действительно, как говорится, совсем другая история: история глубочайшего проникновения в высшее общество Германии тех идей и ценностей, которые впервые представители этого общества почерпнули именно во французской литературе.
Но это отнюдь не означает, что рыцарство Германии было всего лишь простым отражением рыцарства французского. В Германии имелись свои собственные, и весьма сильные, традиции, и там прославляли своих собственных героев-рыцарей - Дитриха (Теодориха Великого), Генриха Птицелова и Генриха II Святого. Испания, где французские идеи также получили широкое распространение благодаря бурному развитию литературно-повествовательного жанра, основанного на французских источниках, и были весьма популярны, имела не только французских, но и своих собственных героев-рыцарей, например Сида Кампеадора. Обряд посвящения в рыцари в различных землях Германии существенно отличался от французского обряда; отличались и правила проведения турниров, а впоследствии - и юридическое подтверждение знатного происхождения. Скорее, видимо, можно утверждать, что именно под французским влиянием в Германии окончательно сформировалась концепция рыцарства, а культ Ritterschaft и Ere (рыцарства и чести) обрел определенную форму - также благодаря французским представлениям о chevalerie и honneur; и германские идеалы Manheit, Milte, Zuhte и Trowve также являются прямыми аналогами французских prouesse (доблесть), largesse (щедрость, великодушие), courtoisie (куртуазность, учтивость) и loyaute (верность). А соответственно, концепции рыцарства в этих двух странах (как и во всех прочих) в итоге оказались настолько близки, что идеология рыцарства стала поистине интернациональной, несмотря на огромные различия в политических и экономических функциях рыцарей и аристократов Германии и Франции.
Примечания:
(1) Амвросий Феодосий Макробий, род. около 400 г. в Африке, эрудированный латинский писатель. находившийся в оппозиции к христианской религии. В средние века особой популярностью пользовался его трактат "О государстве", а также 7-томный труд "Сатурналии".
(2) Герой первого романа Кретьена де Труа "Эрек и Энида", написанного около 1170 г. (3) Имеется в виду отец короля Англии Генриха II и муж Матильды, внучки Вильгельма Завоевателя и дочери Генриха I
(4) Роберс Вас. ок. 1100-ок. 1174, нормандский клирик. хронист и поэт из литературного окружения Генриха II и Альеноры Аквитанской; автор знаменитого "Романа о Бруте"(1155), представляющего собой стихотворное переложение на французский язык труда Г. Монмутского о короле Артуре, а также "Романа о Ру"(ок. 1170). Бенуа де Сен-Мор - ученый клирик, придворный историограф Генриха II; творил одновременно с Васом; свой знаменитый "Роман о Трое" основывал на латинских средневековых пересказах Гомера.
(5) Отец библейского царя Давида
(6) Зифрид (Зигфрид, Сигурд) восходит, видимо, к Зигфриду (Sivrit, Siegfried), герою германо-скандинавской мифологии и эпоса - "Старшая Эдда", "Младшая Эдда", "Сага о Вельсунгах", "Сага о Тидреке", "Песнь о Нибелунгах" и т.д.
(7) Конрад III (дом Гогенштауфенов), герцог Франконии, правил Империей в 1138-1152 гг., когонован не был, хотя формально был избран Императором.
Фрагмент из книги:
Морис Кин. Рыцарство/Пер. И.А.Тогоевой.- М.:Научный мир, 2000.
Свежие комментарии