Когда хотят отдать себе отчет о строящемся здании, необходимо представить себе условия постройки, т. е. затруднения и способы, род и качество потребных материалов, момент, случай, настоятельность; но особенно важно иметь в виду гений и вкус архитектора, особенно, если он одновременно является и владельцем, если он строить для себя, если, раз поселившись, он старательно приспособляет дом согласно своему образу жизни своим потребностям. Таким является социальное здание, построенное Наполеоном Бонапартом; архитектор, собственник и главный обитатель с 1799 г. по 1814 год, он создает современную Францию; никогда индивидуальный характер не налагал так глубоко своей печати на коллективное дело, так что, чтобы понять это дело, необходимо прежде всего ознакомиться с самим характером[1].
I
Наполеон – человек другой расы и другого века. – Происхождение его отца. – Переселение на Корсику. – Фамилия его матери. – Летиция Рамолино. – Его юношеские чувства в Корсике и Франции. – Указания, основанные на его первых сочинениях и его стиле. – Современные идеи, монархические или демократические, не имеют на него никакого влияния. – Его впечатления 20 июня, 10 августа, после 31 мая. – Его связь без привязанности с Робеспьером, потом с Баррасом. – Его чувства и выбор во время 13-го вандемьера. – Великий кондотьер. – Его характер и его поведение в Италии. – Его нравственный и физический облик в 1798 году. – Он проявляет раннее превосходство. – Его характер и ум аналогичны таковым его итальянских предков XV-го столетия.
Чрезвычайный и необычный во всех отношениях он выступает за пределы установленных рамок; по своему темпераменту своим инстинктам, способностям, воображению, своим страстям и морали он кажется вылитым по особому образцу, составлен из другого металла, чем его сограждане и его современники. Очевидно, это – не француз, не человек XVIII-го столетия; он принадлежал к другой расе, к другому веку[2]; с первого взгляда в нем можно было отличить иностранца, итальянца и еще что-то побочное, не поддающееся никакому уподоблению или аналогии. По происхождению и крови он был итальянец. Тосканский род его отца встречается последовательно, начиная с ХII-го века, вначале во Флоренции, потом в Сан-Миниато, наконец, в Сарзане, маленьком захудалом городишке Генуэзской республики, где в целом ряде поколений он прозябал в уединении провинциальной жизни в виде длинного ряда нотариусов и муниципальных представителей.
«Все итальянцы, говорил сам Наполеон, смотрят на меня как на своего соотечественника... Когда возник вопрос о браке моей сестры Полины с принцем Боргезом в Риме и в Тоскане, семья принца и все его родственники говорили в один голос: «Отлично, между нами будь сказано, это – одна из наших фамилий…»
Позднее, когда папа колебался короновать Наполеона, в Конклаве итальянская партия одержала верх над австрийской партией, прибавляя к политическим доводам следующее маленькое соображение национального самолюбия: «При всем том, фамилия, на которую мы возлагаем управление над варварами, есть фамилия итальянская, и тем самым мы отомстим галлам».
Выражение знаменательное, освещающее глубины итальянской души, старшей дочери современной цивилизации, проникнутой правом своего превосходства, упорной в своей ненависти к живущим по другую сторону Альп, высокомерной наследницы римской гордости и античного патриотизма[3].
Из Сарзаны фамилия Бонапартов выселяется на Корсику и живет там, начиная с 1529 года; год спустя происходит взятие, укрощение и прочное порабощение Флоренции; с этого момента в Тоскане под управлением Александра Медичи, а потом Козимо I-го и его наследников и во всей Италии под властью испанцев постоянное ярмо, монархическая дисциплина, внешний порядок и общественное спокойствие сменяют независимость местного самоуправления, частные войны, широкая игра политических авантюр и удачных захватов власти, режим эфемерных княжеских достоинств, создавшихся на насилии и обмане. Таким образом, как раз в тот момент, когда энергия, тщеславие, крепкая и свободолюбивая закваска средних веков начинает выдыхаться[4], незначительная ветвь, оторвавшись, прививается на почве одного острова, не менее итальянского, но почти варварского, в обстановке учреждений, нравов и страстей начала средних веков, в общественной атмосфере достаточно грубой, чтобы сохранить всю её силу, всю её жестокость.
Благодаря неоднократным сочетаниям с местными дочками ветвь эта еще более осваивается с условиями места. С этой стороны, по материнской линии, со стороны бабки и матери Наполеон является чистокровным туземцем. Его бабка, Пиетра-Санта, была родом из Сартена, кантона, корсиканского по преимуществу, где родовая месть поддерживала еще в 1800 году режим ХI-го века, где непрестанные войны враждебных семей прерывались лишь на время перемирий, где, в большей части городов, выходили только вооруженными группами, где дома своими бойницами походили на крепости. Его мать, Летиция Рамолино, на которую по характеру и силе воли он походил более, чем на своего отца[5], была женщина примитивной души, которой не коснулась цивилизация, простая и цельная натура, не способная к тонкостям, удовольствиям и лоску светской жизни, беззаботная в вопросах о своем благополучном существовании, литературно необразованная, бережливая, как крестьянка, но энергичная, как вожак партии, сильная душой и телом, способная на крайние решения, словом деревенская «Корнелия», зачавшая и выносившая сына в обстановке случайностей войны и поражений во время наиболее сильного вторжения французов, при бегствах в горы верхом на лошади, при ночных тревогах и ружейных выстрелах[6]. «Потери, лишения, утомления, говорит Наполеон, все переносила, всем бравировала она; это был мужчина в образе женщины».
Летиция Рамолино, мать Наполеона Бонапарта
Рожденный и выросший в таких условиях, он чувствовал в себе с первого дня рождения до последнего дня жизни свою расу, свою страну. «Все там было лучше, – говорил он на Св. Елене, – даже запах самой земли»; он мог бы разобрать его с закрытыми глазами; он нигде не встречал подобного. Он видел там себя в первые годы своей жизни; жил там в дни молодости, среди стремнин; переезжал чрез высокие вершины, спускался в глубокие долины, в узкие ущелья; пользовался почетом и удовольствиями гостеприимства, принимаемый всюду как соотечественник, как брат. В Боконьяно[7], где его мать, беременная им, нашла убежище, «где месть и ненависть не умирали до седьмого поколения, где в роспись приданого молодой девушки входило число её двоюродных братьев, меня принимали как желанного гостя и жертвовали собою ради меня». Сделавшись французом в силу необходимости, пересаженный на французскую почву, воспитанный на счет короля во французской школе, он горел патриотизмом к своему острову и сильно одобрял борца за свободу Паоли, против которого шли его родственники.
«Паоли, говорил он за столом, был великий человек, он любил свою родину, никогда я не прощу моему отцу, который был его адъютантом, его содействия присоединению Корсики к Франции; он должен был бы следовать за его судьбой и пасть вместе с ним». Во время своей юности он остается в душе врагом французов, угрюмым, раздраженным, мало кого любящим, мало кем любимым, одержимым тягостным чувством, словно побежденный, которого постоянно оскорбляют и заставляют быть слугой. В Бриенне он не посещает своих товарищей, избегает игр с ними, в свободные часы замыкается в библиотеке итолько Бурриенну откровенно, в резких, полных ненависти выражениях объявляет: «Я причиню твоим французам все зло, на которое я буду способен».
«Корсиканец по происхождению и по характеру, писал его профессор истории в Военной школе, он пойдет далеко, если тому будут благоприятствовать обстоятельства».
Выйдя из Военной школы, вгарнизон Валенсии и Аксонны он постоянно остается чужаком, враждебно настроенным; к нему возвращается старое чувство ненависти; он хочет об этом написать и обращается к Паоли: «Я родился, говорит он ему, когда погибла родина. Тридцать тысяч французов, вторгшихся на наши берега, затопивших трон свободы потоками крови, таково было гнусное зрелище, поразившее мои взоры. Крики умирающих, вопли побежденного, слезы отчаяния окружали мою колыбель с момента моего рождения... Я хочу очернить кистью бесславия тех, которые предали общее дело, подлые души, которых прельстила грязная сделка».
Несколько позже, его письмо к Буттафуоко, депутату в Учредительное собрание и главному деятелю по вопросу о присоединении к Франции, представляет длинное послание сгущенной злобы, которая, сдерживаемая вначале с трудом под формою холодного сарказма, в конце концов начинает бить чрез край, точно перегрелая лава, и кипит в потоке горячей брани.
С пятнадцати лет, сначала в школе, потом в полку, его воображение витает в прошлом его острова; он описывает это прошлое; он живет там душою в течение многих лет; он предлагает свою книгу Паоли; вследствие невозможности ее напечатать, он делает из неё сокращение, которое посвящает аббату Рейналю и резюмирует в ней натянутым слогом, с чувством горячей и трепетной симпатии летописи своего маленького народа, возмущения, освобождения, героические и кровавые жестокости, общественные и семейные трагедии, ловушки, предательства, мщение, любовь и убийства, словом, историю, подобную истории кланов Горной Шотландии. Его стиль, еще более чем его сочувствие, обнаруживает в нем иностранца. Без сомнения в этом сочинении, как и в других сочинениях своей молодости, он следует, насколько это в его силах примеру знаменитых авторов, Руссо и особенно Рейналю; он, как ученик, подражает их тирадам, их чувствительным разглагольствованиям, их гуманитарной напыщенности. Но это платье напрокат стесняет его, ему не по росту; оно очень хорошо сшито, великолепно пригнано, из тонкой материи; оно требует чересчур размеренную походку и слишком сдержанные жесты; на каждом шагу оно образует на нем грубые складки или смешные мешки; он не умеет его носить, и оно трещит у него по всем швам. Он не только не знает и никогда не знал орфографии, но он не знаком с языком, с прямым значением слов, с происхождением и связью их, с удобством или неудобством взаимного сочетания фраз, оборотов, с точным смыслом картинного языка; он бурно шагает вперед по безалаберной нескладице, несвязности, по итальянизмам, варваризмам и спотыкается без сомнения вследствие неловкости, неопытности, но также и вследствие чрезмерной горячности и стремительности: мысль, обремененная страстью, прерывистая, бьющая ключом указываешь на глубину и температуру её источника. Уже в Военной школе профессор изящной словесности говорил, что «в неправильной и странной величине своих многословий он, казалось, походил на гранит, раскаляемый на вулкане».
Он был в такой степени своеобычный по уму и чувствам, так мало приспособлен к окружающему миру, до того отличался от своих товарищей, что становилось наперед ясным, что существующие идеи, сильно влиявшие на последних, не повлияют на него.
Наполеон Бонапарт в 16 лет
Из двух господствующих и противоположных идей, сталкивающихся между собою, каждая могла считать его своим сторонником, но он не следовал ни за той, ни за другой. Будучи воспитанником короля, который содержал его в Бриенне, а потом в Военной школе, который воспитывал также его сестру в Сен-Сире, который в продолжение двадцати лет является благодетелем его семьи, к которому в это же самое время он обращается с умоляющими и признательными письмами за подписью своей матери, он не смотрит на него как на своего главу, ему не приходить в голову встать в его ряды, извлечь ради него шпагу; он мог быть прекрасным дворянином, воспитанным в школе кадетов-дворян, но, в нем совсем не было дворянских и монархических традиций[8]. Бедный и обуреваемый честолюбием он читает Руссо, ищет покровительства у Рейналя, компилирует философские сентенции и общие места о равноправии, ни во что подобное не веря; модные фразы для его мысли есть то же, что академическое одеяние или красный колпак клуба; он не ослеплен демократической иллюзией, чувствует одно лишь отвращение к действительной революции и к владычеству черни. В Париже в 1792 году, в разгар борьбы между монархистами и революционерами он занят изысканием, «какого-нибудь доходного дельца» и предполагает нанимать дома, чтобы потом с барышом сдавать их жильцам.
20-го июня он в качестве простого зрителя присутствуем при разгроме Тюйльери и видя у окна короля, одетого в красный колпак: «Che coglione!» говорит он довольно громко, а следом за этим прибавляет: «Каким образом позволили войти этой сволочи! Нужно было смести пушечными выстрелами четыре или пять сотен, и остальные побежали бы» 10-го августа, когда звучал набат, его презрение одинаково было как по отношению к народу, так и по отношению к королю; он бежит на Карусель к одному другу и оттуда в качестве праздного зрителя «он спокойно видит все происшествия дня»; Наконец, когда замок взят с бою, он бежит к Тюйльери, в соседние кофейни и только смотрит: у него нет ни малейшего желания принять участие, ни малейшего внутреннего побуждения, ни якобинского, ни ройялистского. Даже его лицо до такой степени спокойно, что он неоднократно вызывает враждебные и недоверчивые взгляды, словно какой-то неизвестный и подозрительный. Подобным же образом, после 31-го мая и 2-го июня он осуждает областной мятеж, вследствие слабой организации его сил: со стороны восставших – загнанная армия, отсутствие укрепленной позиции, кавалерии, неопытные артиллеристы, Марсель, предоставленный своим собственным силам, полный враждебных санкюлотов, скоро осужденный, взятый, разграбленный; наличность шансов против подобного восстания: «Пусть бедняки, населяющие Виварэ, Севенны, Корсику бьются до последней крайности; но вы, вы теряете битву, и тысячелетний плод утомлений, трудов, экономии и достатка становится добычей солдата». Ни одно из политических или социальных убеждений, которые имели тогда такую власть над людьми, не влияют на него. До 9-го Термидора он был по-видимому республиканец – монтаньяром; его видят в течение нескольких месяцев фаворитом и близким советником Робеспьера младшего, поклонником Робеспьера старшего; в Ницце он жил в связи с Шарлоттой Робеспьер. Вслед за 9 Термидором он громогласно отрекается от этой компрометирующей дружбы: «Я его считал чистым душою, говорит он относительно Робеспьера младшего в одном откровенном письме, но, будь это даже мой отец, я сам заколол бы его, раз он стал замышлять тиранию». Вернувшись в Париж, он всюду ищет покровителя и находит его в Баррасе, человеке крайне развращенном, который ниспроверг и приказал убить двух своих первых покровителей. Среди смены проявлений фанатизма и борьбы партий он остается холодным исполнителем предписаний, безразличным к какой бы то ни было программе и занятым исключительно устройством своего благополучия. 12-го Вандемьера вечером, выйдя из театра Фейдо и видя приготовления секционеров, он говорил Жюно: «сэр, если бы секции поставили меня во главе, даю слово, через два часа мы были бы в Тюйльери и прогнали бы всю сволочь Конвента!» Пять часов спустя, призванный членами Конвента, он просить «три минуты» на размышление и, вместо того чтобы «заставить вылететь представителей», он расстреливает парижан в качестве добросовестного кондотьера, который не предается всецело, который предлагает себя первому нанимателю, более щедрому давальцу, с тем чтобы позднее взять свое слово обратно и, если представится случай, все взять. Оставаясь таким кондотьером, я хочу сказать предводителем шайки, он все более и более становится независимым и под смиренною внешностью и под предлогом общественного блага устраивает свои собственные дела. все совершая в свою пользу, оставаясь начальником за свой счет и выгоду в своей итальянской компании, до и после 18-го Фруктидора. Но он был кондотьером высшего порядка, добирался уже до более высоких положений, имевших конечною целью или трон, или эшафот, желал подчинить себе Францию и при содействии Франции – Европу; он постоянно был занят проектами, спал по три часа в ночь, играл идеями и народами, религиями и правлениями, играл человеком с бесподобною ловкостью и жестокостью, не затруднялся в выборе средств и в выборе цели, прекрасный и неистощимый артист в сфере представительства, обворожительного обращения, подкупа и запугивания; он поражал, а еще более устрашал, точно великолепный дикий зверь, внезапно впущенный в стадо ручных, жвачных животных. Сравнение не слишком сильное, и оно было сказано свидетелем, другом опытным дипломатом: ««Вы знаете, что, питая к нему, к этому милому генералу, чувство глубокой любви, я все-таки называю его потихоньку маленьким тигром, чтобы лучше охарактеризовать его рост, его цепкость, его смелость, быстроту его движений, его порывы, словом все, что соответствовало в нем этому понятию».
В это же самое время, до появления официальной лести и принятия установившегося типа, его можно видеть лицом к лицу в двух портретах с натуры: один – физический, нарисованный Герэном, искренним художником: другой – нравственный облик, очерченный высокообразованной женщиной, которая с совершенной культурой европейца соединяла житейский такт и проницательность – M-me де Сталь. Оба портрета до такой степени согласны между собою, что каждый из них, как будто поясняет и заканчивает другой. «Я увидела его, – говорит M-me де Сталь, – в первый раз при его возвращении во Францию после кампоформийского договора. Когда я несколько оправилась от чувства смущенного удивления, я ясно ощутила чувство боязни». Однако «он не имел тогда никакой власти, ему даже грозили темные подозрения Директории»; на него смотрели скорей симпатично, с благожелательной предупредительностью; «таким образом, чувства боязни, которое он внушал, являлось скорее результатом особенного влияния его личности почти на всех, которые к нему приближалась. Я видела людей весьма достойных уважения, видела также людей жестоких, но в впечатлении, которое Бонапарт произвел на меня, не было ничего, что могло бы напомнить мне тех или других. Я заметила довольно скоро, в различных случаях, когда я встречала его во время пребывания в Париже, что его характер нельзя было определить словами, которыми мы привыкли пользоваться; он не был ни добрый, ни злой, ни кроткий, ни жестокий в обыденном смысле. Подобное существо, не имеющее себе равного, было более чем обыкновенный человек; его фигура, его ум, его язык носят на себе печать чуждой природы... Вместо спокойного отношения при более частых встречах с Бонапартом чувство робости во мне с каждым разом нарастало. Я смутно чувствовала, что никакое движение сердца не могло на него действовать. Он смотрит на человеческое существо, как на явление или вещь, а не как на подобного себе; все остальные являются для него цифрами. Сила его воли заключается в невозмутимом расчете его эгоизма; это – ловкий игрок, для которого род людской является противником и которому он старается сделать шах и мат... Всякий раз, когда я слышала его говорящими, я была поражена его превосходством; превосходство это не имело ничего общего с превосходством людей, образованных и культурных при содействии науки и общества, каковые примеры может выставить Франция и Англия. Его речи обнаруживали знание и умение оценить обстоятельства, подобно тому как охотник знает свою дичь... В его душе чувствовалась холодная, острая шпага, которая ранила и леденила, в его уме я чувствовала глубокую иронию, от влияния которой ничто не могло ускользнуть – ни великое, ни прекрасное, ни даже его собственная слава, так как он презирал нацию, рукоплесканий которой добивался... Он не останавливался ни перед средством, ни перед целью; непроизвольного у него не было ни в хорошем, ни в дурном. Для него не существовало ни закона, ни правила, идеального и отвлеченного; «он смотрел на вещи только с точки зрения их немедленной полезности; общий принцип ему был досаден как глупость, как враг». Взгляните теперь на портрет Герена[9], на этот худощавый корпус, на эти узкие плечи в сюртуке, образовавшем складки от нервных движений, на эту шею, обернутую в высокий, скрученный галстук, на эти виски, прикрытые длинными, прямо падающими волосами, перед вами – живая маска, резкие черты, в которых сталкиваются контрасты тени и света, щеки, запавшие до внутреннего угла глаза, выдающиеся скулы, массивный и выступающий подбородок, извилистые губы, подвижные, стиснутые от напряженного внимания; большие, ясные глаза, глубоко всаженные в орбиты, неподвижный, косой взгляд, режущий как сабля, две прямых складки, идущие от основания носа на лоб точно нахмуренность от сдерживаемого гнева и непреклонной воли. Прибавьте к этому еще то, что видели или слышали современники: отрывистую речь, короткие решительные жесты, допрашивающий, повелительный и абсолютный тони, и вы поймете, каким образом все, лишь только приходят с ним в соприкосновение, чувствуют властную руку, которая опускается на них, сжимает их, гнетет и не выпускает.
Уже в салонах Директории, когда он говорит с мужчинами или даже с женщинами он употребляет систему «вопросов, которые устанавливают превосходство того, кто их делает над тем,к кому они обращены».
– Вы женаты? говорит он одному.
Другой: «Сколько у вас детей?» или: «Когда вы приехали?» – Перед одной француженкой, известной своею красотою, умом и живостью своих суждений, он держится прямо, как немецкий генерал-строевик, и говорит ей:
– Сударыня, я не люблю, когда женщины вмешиваются в политику.
Всякое равенство, всякая фамильярность, приятельское панибратство исчезают при его появлении. Когда его назначили главнокомандующим итальянской армии, адмирал Декре, который был хорошо с ним знаком в Париже, узнает, что он находится в Тулоне: «Я немедленно предлагаю всем товарищам представить их, рассчитывая на мое знакомство; бегу, исполненный торопливости и радости; салон открывается; я бросился, но одного взгляда, звука голоса было достаточно, чтобы яостановился. Тем не менее в нем ничего не было оскорбительного, но и того было достаточно; с тех пор я никогда не пытался перешагнуть определенной мне дистанции».
Несколько дней спустя в Альбеже генералы дивизиона приезжают на главную квартиру весьма плохо настроенные к маленькому выскочке, которого им шлют из Парижа; между ними был Ожеро, хвастливый и грубый рубака, гордый своим высоким ростом и беззастенчивостью; он поносить его и заранее отказывается от повиновения: любимчик Парра, генерал Вандемьера, генерал улицы, ничем не отметивший себя, не имеющий друга, похожий на медведя, потому что он всегда один со своими мыслями, фигурка с репутацией математика и мечтателя.
Их вводят, и Наполеон заставляет себя ждать. Наконец, он появляется, опоясанный своей шпагой, объясняет свои намерения, дает им свои приказания и отпускает их. Ожеро онемел; только по выходе оттуда он пришел в себя, и к нему вернулась его обычная ругань; он сознается Массена, что этот маленький прыщ нагнал на него страху; он не может понять влияния, под которым он чувствовал себя раздавленным в первый же момент[10]. Он был необычайный и выдающийся, созданный для командования[11] и для победы, своеобразный и оригинальный, и его современники отлично это чувствуют; наиболее знакомые с былой историей иностранных народов, например mme де Сталь, а позднее – Стендаль, для того, чтобы выяснить его личность восходят до мелких итальянских тиранов XIV-го и XV века, до Кастручио Кастракани, до Брагио из Мантуи, до Пичинино, до Малатеста де Римини, до Сфорцы из Милана; но здесь, по их мнению имеется только случайная аналогия, психологическое сходство. Однако, на самом деле, и исторически доказано, что родство это положительно существует; он происходит от знаменитых итальянских деятелей 1400-го года, от военных авантюристов, узурпаторов и основателей недолгих государств; он наследовал по прямой передаче их кровь и их врожденную умственную и нравственную структуру[12],
Побег, срезанный в родном лесу до наступления поры истощения, был пересажен на родственную, но далекую почву, где постоянно существует трагический и боевой режим; первобытная сила сохранилась в нем неприкосновенно, она передавалась от поколения к поколению, обновлялась и укреплялась скрещиваниями. Наконец, в последний момент отпрыск развивается поразительно, с тою же листвою и теми же плодами, как и в былое время; новейшая культура и французское садоводство подрезало у него несколько веток, удалило несколько игл: его глубокая ткань, его жизненная субстанция, его произвольный рост нисколько не изменились. Но почва, которую он находить во Франции и в Европе, почва, взрытая бурями революции, для него более благоприятна, чем старое поле средних веков; он здесь один, он не терпит, как его предки в Италии, конкуренции себе подобных, ничто его не теснит, он может использовать все соки земли, весь воздух и солнце, пространство и сделаться колоссом, чего не могли достигнуть старые растения, может быть такие же жизнеспособные и конечно такие же глубоко проникающие, как и он сам, но рожденные на земле менее тучной и заглушающие друг друга своею близостью.
Свежие комментарии