Дидро как практик. – Продажа библиотеки. – Княгиня Дашкова. – Отъезд из Парижа. – Пребывание в Гааге. – Беседы Дидро с Екатериной. – Взаимное разочарование. – Заслуги Дидро перед Россией. – Последние годы жизни Дидро
Как ни гениален был ум Дидро, он не всегда судил безошибочно: часто он демонстрировал поразительную широту и проницательность, но кое-что упускал из виду, кое-что представлялось ему в неверном свете.
В общем можно сказать, что его синтетические способности изумительны, что он обладал необыкновенным даром обобщения, и только благодаря этому дару он мог быть предтечей таких грандиозных теорий, как трансформизм, законы наследственности, половой отбор, борьба за существование, реализм в искусстве и так далее. Но в практическом отношении ум его был сравнительно слабее. Конечно, главное творение его рук – «Энциклопедия» – имело и в практическом отношении неисчислимые последствия. Но то, что он сделал для «Энциклопедии», было все-таки главным образом работой теоретической, и вряд ли Дидро отдавал себе ясный отчет во всех практических последствиях своего грандиозного труда. Для практической деятельности у него не хватало одного: он постоянно ошибался в людях. Да и мог ли он не ошибаться, когда он никого не выслушивал, а всегда сам говорил под напором то и дело зарождавшихся в его голове идей. Напомним только для примера о Мерсье де ла Ривьере, посредственном авторе посредственной книги, которого он рекомендовал Екатерине как второго Монтескье и который на деле оказался дураком, преисполненным самомнения. Таких примеров можно было бы привести немало. Воодушевленный самыми возвышенными и благородными намерениями, он думал, что своим красноречием побеждает человеческие сердца и заставляет других стремиться к тем же целям, к которым стремится он сам. А другие часто только обделывали свои делишки, пользуясь его практической наивностью и доверчивостью. Быть может, отчасти этим обстоятельством объясняется одно из основных его заблуждений в политических делах, – заблуждение, которое, однако, разделяли с ним очень многие его современники и от которого далеко не свободны и люди нашего времени. Мы говорим о вере в спасительность централизации, об убеждении, что можно создать вполне благоприятные условия для прогресса, для цивилизации путем принятия законов, сочиняемых в центре государства, путем верно рассчитанных правительственных распоряжений. Для Дидро Францией был Париж; по его понятиям, стоило только установить в Париже надлежащие условия для успехов цивилизации, – и все устроится как нельзя лучше и проще. Приведем опять пример, лучше всего поясняющий нашу мысль. Когда Екатерина стала настаивать на приезде Дидро в Петербург, он предложил прислать вместо себя словарь французского языка, составленный по особому плану, именно с исключением всех слов, которые являются следствием разных суеверий, предрассудков, невежества, и с таким толкованием остальных слов, чтобы люди могли «хорошо говорить», а хорошо говорить – значит правильно думать. Этот словарь он предполагал перевести на русский язык в уверенности, что он мог бы сослужить немаловажную службу делу просвещения в России. Может быть, это предложение было продиктовано желанием как-нибудь избавиться от поездки в Петербург, но уже одна мысль, что к подобному предложению могут отнестись серьезно, что можно искоренить в народной массе предрассудки, суеверия и невежественные представления при помощи лексикона, показывает, какое преувеличенное значение Дидро придавал деятельности незначительной группы людей, поставленных во главе правительства или общества. Если бы он дожил до французской революции и увидел ее исход, то убедился бы, как иногда самые светлые начинания центрального правительства терпят крушение вследствие пассивного отпора масс.Но мы к этому вопросу еще вернемся, а теперь обратимся к изложению жизни Дидро после завершения им основного труда, «Энциклопедии». Главным событием этого периода его жизни, и притом самым для нас интересным, была его поездка в Петербург. Первый том «Энциклопедии», как известно уже читателям, появился в 1751 году, последний, семнадцатый – в 1765-м. Он проработал, таким образом, над «Энциклопедией», если включить годы подготовительной работы, около двадцати лет, хотя принимал участие и в появлении дополнительных томов числом пять, вышедших в 1776–1777 годах, так что в сущности он проработал над «Энциклопедией» 30 лет. Но в 1765 году главная его задача была решена. Вместе с тем и доходы его значительно сократились, а дочь его подрастала, и он был озабочен приисканием средств для ее воспитания, а затем и для приданого. Вот почему Дидро по окончании «Энциклопедии» решил продать свою богатую библиотеку, в которой он теперь меньше нуждался. Он сообщил об этом намерении своему другу Гримму, который успел познакомиться с Бецким во время пребывания последнего в Париже. Екатерина живо интересовалась Дидро, как и вообще так называемыми французскими «философами». Время, когда в России интересовались преимущественно немцами, когда Лейбниц, Вольф и Пуфендорф составляли для России законы или служили для нее наставниками, просветителями, давно миновало, и в век просвещенного абсолютизма взоры монархов и народов были обращены на Францию, на просветительную деятельность ее писателей и философов. Мы не можем здесь подробно останавливаться на причинах пристрастия Екатерины к энциклопедистам и должны предполагать их более или менее известными. Считаем нужным только отметить, что «Энциклопедия» появлялась в такое время, когда Екатерина задумывала ряд коренных реформ в подвластной ей империи, и что она для этих реформ искала людей, а может быть даже больше чем людей – идей, и с жадным вниманием прислушивалась ко всему, что могло облегчить ее грандиозную и плодотворную задачу. Этим, главным образом, и объясняется то внимание, с каким она относилась к энциклопедистам. «Энциклопедия» была ее настольной книгой, и понятно, что она распространила свое увлечение этой книгой и на главного ее редактора, Дидро. Поэтому когда Гримм через посредство Бецкого довел до сведения императрицы о намерении Дидро продать библиотеку, то пришел следующий ответ: «Сострадательное сердце императрицы не могло без внутреннего волнения отнестись к факту, что философ, столь славный в литературе, поставлен в необходимость принести отеческим своим чувствам в жертву источник наслаждений и товарищей в часы отдыха». Дидро потребовал за свою библиотеку 15 тысяч франков; они были ему назначены, но с тем условием, чтобы он оставался библиотекарем собственной библиотеки с ежегодным содержанием в тысячу франков. На второй год, однако, русское правительство забыло выплатить это содержание, и когда Дидро напомнил о нем, то ему было выдано содержание за 50 лет вперед, так что он за свою библиотеку получил 65 тысяч франков. Воспитание его дочери, следовательно, было вполне обеспечено, и этой суммы могло хватить даже и на приличное приданое.
Так установились отношения между великим энциклопедистом и Екатериною. Императрица обращалась к нему с разными поручениями. Мы знаем, например, что Дидро поручено было покупать гравюры и картины видных художников для Эрмитажа. Не менее известен факт, что именно Дидро рекомендовал Екатерине своего друга, скульптора Фальконе, для сооружения памятника Петру Великому, идея которого, как в свое время ходили слухи, принадлежит самому Дидро, разделявшему увлечения всех наших великих писателей личностью Петра. Таким образом, между Екатериной и Дидро существовали постоянные сношения. Кроме того, он очень сблизился с нашим тогдашним посланником в Париже, князем Голицыным, и когда княгиня Дашкова приехала в столицу Франции, она имела с Дидро продолжительные беседы, о которых она сообщает в своих знаменитых «Записках». Мы остановимся здесь на одной из этих бесед, так как она составляет как бы вступление к путешествию Дидро в Петербург и бросает яркий свет на отношения, установившиеся впоследствии между великим философом и Екатериною. Однажды вечером Дидро высказал мысль, с которой, как известно, одновременно носилась и Екатерина, – именно о необходимости приступить к освобождению русских крестьян. Княгиня Дашкова старалась разъяснить ему невыгодные для самих крестьян стороны этой реформы. Она сравнила их со слепорожденным, стоящим на скале среди глубоких пропастей. Внезапно врач возвращает ему зрение, и он вдруг видит опасности, которыми он окружен; он не знает, как себе помочь, и в цвете лет становится жертвою отчаяния. Это сравнение, к которому прибегла княгиня, чтобы нагляднее пояснить свою мысль человеку, незнакомому с русскими условиями, глубоко поразило Дидро. Он вскочил с места, начал быстро бегать по комнате, затем с яростью плюнул на паркет и воскликнул: «Что вы за женщина! В одну секунду вы поколебали идеи, с которыми я носился в течение двадцати лет!» В этой беседе ясно выразилось столкновение теоретических и практических соображений. Мы увидим, что и отношения между Екатериною и Дидро точно так же носили этот характер. Может быть, Дидро отчасти предчувствовал, чтό его ожидает в Петербурге, потому что он очень долго не решался совершить поездку и постоянно ее откладывал. Уже в 1767 году он в письме к Фальконе дает торжественную клятву, что не замедлит явиться к своей благодетельнице, чтобы лично ее поблагодарить. Но исполнение этой клятвы откладывалось аж до 1773 года. Дидро жилось в Париже хорошо; в материальном отношении он был более или менее обеспечен, слава его росла, он был постоянно окружен поклонниками, был уже стар: наступал седьмой десяток, – а путешествие предстояло трудное, далекое, по невозможным дорогам, в страну, ему совершенно неизвестную. К тому же и двор относился с большим нерасположением к путешествию Дидро.
Так, однажды об этом путешествии зашла речь у г-жи Дюбарри, в присутствии короля. «Что ему там делать? – спросил король. – Я не знал, что он так богат». Королю разъяснили, что Дидро совершит путешествие за счет Екатерины, Людовик XV возразил с неудовольствием: «Чего же хочет от него императрица?.. Дидро – посланник клики философов, которые потешают иностранцев на наш счет. Он никогда не был при дворе и расскажет в России всевозможные ужасы о моей частной жизни; он будет клеветать на меня, видя, что это доставляет другим удовольствие… Поистине, что за несчастие быть королем!» Приближенные старались его успокоить и предложили тотчас же арестовать философа. Но Людовик возразил: «Боже упаси! Вы меня поссорите с императрицей. Она желает видеть Дидро; я не могу противиться его поездке, иначе все будут прославлять Северную Семирамиду, как ее называют, а надо мною смеяться. Вообще иностранные монархи относятся очень невнимательно ко мне. Разве я отнимаю у них знаменитостей? Отчего же они лишают Францию выдающихся писателей? Иностранцы всегда увлекались нашими модами и нашими писателями. Пусть они выписывают у нас предметы роскоши, но зачем же лишать нас наших писателей… Нет, пока я жив, этот Дидро не попадет в Академию. И так уже в ней достаточно философов и атеистов».
Значит, в конце концов и двор перестал противиться поездке Дидро в Петербург. Он выехал из Парижа 10 (21) мая 1773 года. Но в Гааге он встретился со своим другом, князем Голицыным; его так заинтересовала страна, он увидел столько нового, что надолго застрял в Голландии. Его любознательность разгорелась, он начал сравнивать новую, только что увиденную страну со своим отечеством, удивлялся, что голландцы так умело и спокойно пользуются свободными политическими учреждениями, удивлялся и преимуществам протестантизма над католицизмом. Все это он изложил в своем чрезвычайно поучительном «Путешествии в Голландию». Кажется, он застрял бы надолго в Гааге, если бы его друг Гримм, находившийся уже в Петербурге, не позаботился о продолжении его путешествия. Приставленный к нему русский камергер Нарышкин усадил его в удобный экипаж и повез в Петербург. Маршрут лежал через Берлин, но Дидро решительно отказался иметь свидание с Фридрихом II. Сердце его не лежало к нему. Судьба Вольтера не поощряла его к свиданию с этим королем; может быть, он считал бестактным посетить монарха, с которым Екатерина находилась не в особенно дружелюбных отношениях. Словом, он миновал Берлин, заболел по дороге в маленьком прусском городке и только глубокой осенью приехал в Петербург, чтобы тотчас же слечь в постель, разбитый непривычным для него путешествием. Но он скоро оправился, и с этого времени начинаются его почти ежедневные свидания с Екатериной.
Впечатление, которое произвела наша императрица на Дидро, было очень сильным. «Да, я ее видел, слышал, и уверяю вас, что она не понимает, сколько она мне сделала добра. Что за правительница, что за удивительная женщина!» В этом смысле он высказывался неоднократно и устно, и письменно. Трудно сомневаться, что его отзыв был искренним. Екатерина умела располагать к себе людей, умела сделать так, что они в ее присутствии чувствовали себя нестесненными. Дидро она предоставляла полную свободу. Он мог говорить, о чем хотел, как хотел, и имел всегда в лице Екатерины внимательную слушательницу. Она вначале ничем не проявляла, что тяготится беседою с ним. Он брал ее за руку, вскакивал и бегал по комнате, ударял кулаком по столу. «Ваш Дидро, – писала сама Екатерина, – необыкновенный человек: всякий раз после беседы с ним у меня на лядвие оказываются синяки». Значит, Дидро не только ударял кулаком по столу, но в пылу разговора даже фамильярно хлопал императрицу по ноге, и, как она сама пишет, она вынуждена была, чтобы защитить себя от такой яростной жестикуляции, ставить стол между собой и своим собеседником. Великий энциклопедист был очень красноречив. Блестящие идеи зарождались у него в голове то и дело, и, следовательно, нельзя сомневаться, что императрица слушала его охотно. Но иногда спор все-таки принимал запальчивый характер. Однажды императрица внезапно встала и сказала Дидро: «Мы оба горячие люди, постоянно прерываем друг друга и не оканчиваем ни одного разговора». «С тою разницею, – ответил Дидро, – что когда я прерываю ваше величество, я совершаю глупость». «Зачем же так? – ответила императрица. – Это вполне естественно между людьми». Екатерина, следовательно, интересовалась беседой с Дидро. Вот, впрочем, ее собственные слова: «Я часто и долго беседовала с Дидро; он меня занимал, но пользы я выносила мало. Если бы я руководствовалась его соображениями, то мне пришлось бы поставить все вверх дном в моей стране: законы, администрацию, политику, финансы, – и заменить все неосуществимыми теориями. Я больше слушала, чем говорила, и поэтому свидетель наших бесед мог бы принять его за сурового педагога, меня – за послушную ученицу. Может быть, и он сам был такого мнения, потому что по прошествии некоторого времени, видя, что ни один из его обширных планов не исполняется, он с некоторым разочарованием указал мне на это. Тогда я объяснилась с ним откровенно: „Господин Дидро, я с большим удовольствием выслушала все, что подсказывал вам ваш блестящий ум. Но с вашими великими принципами, которые я очень хорошо себе уясняю, можно составить прекрасные книги, однако не управлять страной. Вы забываете в ваших планах различие нашего положения: вы ведь работаете на бумаге, которая все терпит, которая гибка, гладка и не ставит никаких препятствий ни вашему воображению, ни вашему перу. Между тем я, бедная императрица, работаю на человеческой коже, а она очень щекотлива и раздражительна“. После этого объяснения он, как я убеждена, стал относиться ко мне с некоторым соболезнованием, как к уму ординарному и узкому. С этих пор он говорил со мной только о литературе, а политических вопросов уже никогда не касался». Из других источников нам известно, что Екатерина неоднократно предлагала Дидро вопрос: как бы он поступил, если бы власть была в его руках? Речь заходила, например, о роскоши, и Екатерина предлагала Дидро вообразить себя правителем. Дидро тотчас же принимался рисовать целый план реформ. Прежде всего он продает все свои поместья, потому что они доходов не приносят, а постоянно требуют больших издержек. Затем он продает и свои пять тысяч лошадей, оставляя не более 200, сокращает дворцовый штат и пенсии разным вельможам. Расходы на армию, флот, посольство также урезаны наполовину, церковь привлекается к участию в общих расходах, откупа отменяются, налоги становятся пропорциональны доходам плательщиков. Он обеспечивает веротерпимость, свободу печатного слова, интересы торговли. После этих реформ, «когда он появляется на улице, народ его приветствует восторженными криками: „Да здравствует Дени I!“ И он кончает жизнь, оплакиваемый всеми, а быть может, его побивают камнями… Но не все ли равно – надо же когда-нибудь умереть!» На основании сведений, которыми мы располагаем относительно бесед Дидро с Екатериною, мы можем прийти к следующему общему выводу: постепенно с обеих сторон произошло охлаждение. Пламенный Дидро верил, что его блестящие предложения будут использованы. Эта вера, как мы увидим, не совсем в нем остыла и после отъезда из Петербурга, но он понял, что лишь ничтожная часть его замыслов будет принята во внимание. Екатерина жаждала практических указаний, а между тем находила в беседах с Дидро только то, что читала уже раньше в его произведениях. Да он и не мог дать ей практических указаний, потому что с Россией был знаком мало. Когда он находился в Петербурге, он проводил время в беседах с императрицей и ее приближенными, много работал в своем кабинете над составлением разных проектов и планов. Он от души желал отблагодарить императрицу и Россию за оказанную ему поддержку. Свидетельством этому служат его план установления системы народного образования в России, о котором мы уже говорили и который был разработан до мельчайших подробностей, с наведением массы справок, с тою добросовестностью, на какую только Дидро был способен; его «Записка об инструкции депутатам законодательной комиссии», которая была найдена Екатериною в бумагах Дидро уже после его смерти; его план реформы женского образования в России и разные другие заметки и записки, показывающие, как горячо принялся Дидро за дело. Но все это были планы и проекты теоретика, хотя очень просвещенного и гениального. Так взглянула на них и Екатерина и оставила их без последствий. Может быть, они до известной степени, повлияли на законодательные решения, но чрезвычайно незначительно. Не забудем к тому же, что Дидро приехал в Россию и развивал здесь свои теории уже тогда, когда императрица начинала сильно охладевать к широким реформам. При таком ее настроении бурный натиск Дидро не мог уже иметь успеха: он слишком долго медлил с приездом в Петербург и пропустил, может быть, наиболее благоприятный момент. Он отчасти сам виноват в постигшем его разочаровании.
Как бы то ни было, Дидро понимал, что он значительной пользы принести не может. Правда, он неоднократно высказывался в том смысле, что нигде он не чувствовал себя таким свободным, как в стране, которую называют страною рабства. Но эти слова могли относиться только к той свободе, которую ему предоставляла императрица в беседах с собою. Приближенные же императрицы стали сильно коситься на Дидро, видя, что он пользуется расположением Екатерины. Это до известной степени отравляло ему пребывание в Петербурге. Сознание неосуществимости замыслов, с которыми он приехал в русскую столицу, также сильно его расхолаживало, и кончилось дело тем, что он стал скучать и писал своим друзьям в Париж, что им все сильнее овладевает тоска по родине. В конце февраля 1774 года он уехал из Петербурга, не простившись с императрицей, которая сама не пожелала прощальной аудиенции, очевидно, чтобы избежать чувствительной сцены. Не подлежит сомнению, что Дидро сильно привязался к Екатерине как к человеку. Наградила она его очень щедро. После подсчета всех сумм, полученных Дидро и его семейством от русской императрицы, оказывается, что общая цифра достигает 267 тысяч франков, если считать на современную французскую валюту и если включить сюда путевые издержки.
Цифра эта, конечно, внушительна сама по себе, но кажется довольно ничтожной в сравнении с теми громадными суммами, которые получили деятели, принесшие нашему отечеству гораздо меньше пользы. Правда, как мы видели, многочисленные проекты, составленные Дидро, не получили осуществления, идеи и принципы, которые он так красноречиво отстаивал, признаны были по меньшей мере преждевременными. Но, тем не менее, влияние его на ход дел в России должно быть и в практическом отношении признано немаловажным. Мы уже упомянули о том, что его «Энциклопедия» служила Екатерине долгое время настольною книгой, что она была ее советницей; и то расположение, которое питала императрица к энциклопедистам, выразившееся в таких громких фактах, как переписка, которую она вела с Вольтером, Гриммом, как настойчивость, с какою она приглашала Дидро в Петербург, – служит подтверждением того, что она прониклась их взглядами и идеями. Многое ей показалось по практическим соображениям неосуществимым, осталось в зародыше или неисполненным. Но если принять во внимание общий дух ее государственных реформ, прославивших навсегда ее царствование, то мы убедимся, что этот дух близко соприкасается с идеями энциклопедистов и главного их представителя, Дидро. Таким образом, смело можно утверждать, что великие государственные начинания Екатерины по своей сущности родственны тем идеям и чувствам, которыми были воодушевлены энциклопедисты. Если Екатерина носилась с мыслью об освобождении крестьян, если она посвятила столько забот народному образованию вообще и женскому в частности, если она задумывала и другие не менее широкие реформы в государственном управлении, то кто же решится отрицать, что эти реформы имели источником своим те идеи и чувства, которыми воодушевлен был Дидро? Но этого мало. Дидро был очень поверхностно знаком с Россией, изучил ее, так сказать, с птичьего полета, но у него был гениальный ум, и он во многих сферах, как в науке, как в искусстве, так и в государственном управлении, верно наметил цели, которые осуществляются и доныне, которые все еще кажутся новыми и современными, несмотря на то, что они были сформулированы гораздо более века тому назад. Он мог ошибаться относительно средств осуществления своих планов, относительно момента, когда следовало к ним приступить, но он не ошибался относительно их неизбежной насущности в более или менее близком будущем. Мы не будем касаться здесь самых широких из предложенных Дидро реформ, вроде освобождения крестьян. Но как эта, так и некоторые более частные реформы, которых мы сейчас коснемся, служат неопровержимым доказательством того, что он верно понял самые существенные государственные потребности России. Не он ли постоянно горячо высказывался за мир, в то время как Вольтер прославлял наши победы? Не он ли разработал план системы народного образования, который, по глубине положенных в его основание принципов, может быть признан, как мы видели, прямо пророческим, так верно он наметил путь, по которому пойдет народное образование во всех цивилизованных странах? В этом плане чувствуется уже не идеолог, не фантазер, а человек, вполне уяснивший себе дух и потребности новейшего времени и даже окружающей нас теперь современности. Возьмем другие его предложения. Не он ли первый указал России, что она должна крайне дорожить тем, чтобы помещики не отрывались от местных задач, выпавших на их долю? Он признавал абсентеизм явлением крайне опасным для страны с такою обширною территорией, как Россия, где из центра управлять очень трудно или невозможно, если в местности нет просвещенных деятелей. Можем ли мы сомневаться в громадном значении этого указания после всех вынесенных нами горьких опытов. И в этом отношении Дидро был пророком. Не он ли, далее, с большою настойчивостью предлагал нашему правительству не скупиться на финансовые жертвы, чтобы снабдить страну надлежащими путями сообщения, видя в них могущественное средство подъема производительных сил, благосостояния и культуры? Не он ли предлагал дать женскому образованию более практическое направление и с этой целью даже указывал на лицо, которое могло бы содействовать этой задаче, на первую выдвинутую им во Франции преподавательницу медицинских наук, доказывая, что знание медицины для женщины как для матери важнее знания многих других учебных предметов? Во Франции ему удалось временно, хотя и весьма неполно, осуществить свою мысль. Там 20 молодых девушек и 100 замужних женщин посещали курсы медицинских наук, которые, впрочем, были вскоре закрыты. У нас предложение Дидро не встретило сочувствия. Оно могло показаться фантастическим. Но в настоящее время мы можем только удивляться проницательности Дидро, за многие десятки лет предусмотревшего нарождение такого важного вопроса, как женское медицинское образование. Если взвесить все нами сказанное, то ни один русский просвещенный человек, конечно, не решится упрекнуть Екатерину за материальную поддержку, оказанную Дидро, или утверждать, что его услуги были оплачены слишком дорого. Напротив, мы все признаем, что подобного рода услуги на вес золота не ценятся, что Франция в лице Дидро сослужила нам службу, за которую и отдаленное потомство должно быть глубоко ей благодарно.
Если Екатерина щедро вознаградила Дидро за его труды на пользу России, то наш суровый климат отразился очень неблагоприятно на его здоровье. Правда, уже до его отъезда в Петербург жизненные его силы ослабели и прежняя решительность во всем, что он делал, сменилась колебаниями. Но, несмотря на шестидесятилетний возраст, он был еще сравнительно бодр и духом, и телом. Пребывание в Петербурге сильно льстило его самолюбию: одна из могущественнейших правительниц Европы оказала ему почести, каких он на родине, где король ни за что не хотел допустить его в Академию, удостаивался лишь со стороны простых смертных. Но в то же время, как мы видели, Петербург вызвал в нем и немало разочарований. Еще на обратном пути из России, в Гааге, он пишет очень остроумное возражение на посмертный труд Гельвеция, в котором тот доказывал, что у всех людей одинаковые прирожденные способности. По возвращении в Париж он не менее усердно работает над своими «Элементами физиологии» и над «Царствованиями Клавдия и Нерона». Но это уже один из слабейших его трудов, в котором ему постоянно изменяет ясность мысли и уже не заметно следов его гениального ума. Кроме того, его подвижная натура побуждает его заниматься и практическими вопросами, разными изобретениями вроде усовершенствованного печатного станка. Но сам он жалуется, что чувствует себя утомленным, что голова у него не свежа, что ему не хватает новых идей. И действительно, работа ему не давалась, что-то в нем надломилось, сорокалетнее напряжение нервной системы сказывалось во всей силе. Сорок лет он горел, сорок лет он поражал всех, кто его знал, и всех, кто его читал, фейерверком своего остроумия, грандиозностью своих идей. Теперь огонь потухал, оставался пепел. Иногда сверкнет еще яркая искра, но тотчас же погаснет. Прежнего Дидро уже не стало, и он, поработав на своем «чердаке», целыми часами сидит в Пале-Рояле на скамье, погруженный в свои думы, в свои воспоминания, с бессильно поникшей головой, или следит в кафе Регентства за шахматной игрой знаменитого Филидора. Нет уже прежнего Дидро, нет уже прежнего вождя собранной и дисциплинированной им армии борцов за идею, провозглашенную им с такой силой, с таким блеском. Но армия эта не распалась, она и без своего вождя продолжала во всех концах мира совершать свое дело; Дидро мог успокоиться. Он мог сойти со сцены в твердом убеждении, что то, что он начал, будет завершено.
В России он простудился, грудь у него иногда нестерпимо болела, и не только грудь, но и сердце, которое так сильно билось навстречу всему благородному и возвышенному. Под конец жизни этому любвеобильному сердцу судьба нанесла еще жестокий удар. В начале 1784 года не стало Софи Воллан, не стало той женщины, о которой он писал: «Я видел всю мудрость народов и думал, что она не стоит сладкого безумия, внушаемого мне моей возлюбленной. Я слышал их воодушевленные речи и думал, что одно слово из уст моей возлюбленной вызовет в душе моей более сильный восторг. Они изображали мне добродетель, и эти образы меня вдохновляли. Но я предпочел бы увидеть мою возлюбленную, смотреть на нее молча и пролить слезу, осушенную ее рукой». Когда Дидро думал об этой женщине, с его пера срывались описания природы, не уступающие по красоте лучшим страницам романов Руссо. Любовь к ней «блестела в его глазах, придавала огонь его речам, руководила его действиями, проявлялась во всем». «Я начертал в моем сердце образ, который никогда не померкнет. Какую боль я причинил бы ей, если бы совершил поступок, который унизил бы меня в ее глазах». Этой женщины, имевшей столь благотворное влияние на один из величайших умов не только Франции, но и всех стран мира, не стало, и когда Дидро узнал о ее смерти, он, обращаясь к дочери, только выразил желание, чтобы и его жизнь скорее пресеклась. Желание его вскоре исполнилось: он пережил свою Софи всего лишь на пять месяцев. Перед самой смертью он переселился со своего «чердака» в роскошное помещение, нанятое благодаря попечениям Екатерины. Когда ему расстилали удобную постель, он меланхолически улыбнулся, сказав: «Не стоит труда». Одним из последних его изречений были слова: «Первый шаг в философии – сомнение». 20 (31) июля 1784 года он утром встал, вышел к завтраку, съел яблоко; жена обратилась к нему с вопросом, но он не ответил. Жена взглянула на него, его уже не было: перестал работать мозг, подаривший мир столькими новыми и лучезарными мыслями, перестало биться сердце, столь горячо любившее родину и человечество. Перед смертью он выразил желание, чтобы для пользы науки, которой он посвятил всю свою жизнь, труп его был вскрыт. Мозг его сохранил свежесть, как у двадцатилетнего юноши; сердце оказалось увеличенным на две трети против нормального.
Свежие комментарии