Макс Борн еще в 1968 году хладнокровно отметил, что «наука разрушает этический фундамент цивилизации». Будем надеяться, что Борн прав и дело именно так и обстоит. Плохо лишь то, что наука разрушает этот негодный фундамент слишком медленно.

Вспомним, что «этика», как, впрочем, и все прочие «красивые» понятия, предназначена для придуманного существа, не имеющего ничего общего с реальным человеком. Когда данный «фундамент» создавался, homo еще ничего не знал о самом себе. И, уж разумеется, не ожидал, что из «венца творения» он будет скоро разжалован в сообразительное, но очень агрессивное животное, навсегда обреченное таскать в себе свойства всей предшествующей ему эволюционной цепочки.

Гуманисты наивно удивляются абсолютной неспособности этики всерьез влиять на поведение человека. Но в этом нет ничего странного. Та этика, что была придумана для правнуков Адама, непригодна для потомков диметродона.

Как мы видим на примерах прошлого, ставка на этот фиктивный «этический фундамент» непременно приводила к очередному конфузу: по самому пустяковому поводу homo снова и снова заваливал планету трупами, насиловал, разрушал и калечил, существенно тормозя развитие своего вида. Затем он делал передышку и вновь предавался любимой забаве. Впрочем, как мы знаем, и само мастерство трупотворения, воплощенное в культе солдафонов и военной героике, тоже является существенной частью «этического фундамента».

По множеству причин его разрушение, подмеченное Борном, идет недопустимо медленно. Особых надежд на скорое и эффективное его уничтожение, разумеется, нет. По всей вероятности, прежде чем наука разгромит эту фальшивку и на смену ей будет создана какая-нибудь новая основа для поведения, более подходящая реальному homo, люди трижды успеют захлебнуться в собственном гное.

Почему?

Прежде всего по причине весьма неспешного развития самой науки. Эта неспешность имеет много причин. В первую очередь это, конечно, весьма ограниченные возможности мозга человека и та «деменция», которую homo унаследовал у прямых предков, миллионы лет являвшихся обычными стайными животными-падальщиками.

Тормозит развитие науки и культура, почти целиком основанная на нарциссическом культе «венца творения».

Еще одной существенной причиной является тот факт, что свободомыслие нигде не преследуется с такой яростью, как в академической среде, а реальные движители науки немедленно получают клеймо «фриков».

Всякому пришедшему в «мир науки» гораздо комфортнее встроиться в марширующие колонны до́центов, выучить их корпоративные кричалки и всю жизнь покорно «считать свои ракушки». Эта серенькая судьба незавидна, но она полностью страхует от самых страшных обвинений — в занятиях «лженаукой» и во «фричестве».

Судьба Галилея и его условного «близнеца» в XX веке Освальда Теодора Эвери — прекрасная иллюстрация к обширной и поучительной истории фриков.

Драма доктора Галилео, как и все, что принадлежит истории, не содержит фактов в серьезном смысле этого слова. Следовательно, мы можем несколько «округлять» имеющуюся условную фактуру, то есть делать то же самое, что стыдливо (и молча) делают все историки.

Конечно, есть некая грань в бесстыдстве интерпретации. Ее всегда приятно переходить, но в данном случае этого, к сожалению, не потребуется. История Галилея, как ее ни поверни, не потеряет своих главных очертаний.

Говоря о XVI и XVII столетиях, мы делаем ошибку, размежевывая науку того времени и церковь. Это неверно. Церковь и наука были одним целым.

В XVII веке официальных ученых, ориентированных на обеспечение богословской картины мира, были тысячи. Каждый из них имел возможность публиковаться и занимать кафедры лучших университетов. Мы можем, конечно, следуя традиции, назвать их «схоластами», но это обозначение будет очень условным.

Отметим, что среди «схоластов» были не только мастера красивого шарлатанства или подтасовщики фактов. Ничего подобного. В большинстве это были абсолютно добросовестные исследователи.

Да, они не сумели преодолеть притяжение «христианской истины» и именно под нее «гнули и рихтовали» естественные науки. Но делали они это вполне искренне и самоотверженно.

Именно официальная наука Ватикана и считалась настоящей ученостью, а такие, как Бруно, Коперник, Галилей и Везалий, имели репутацию «фриков», экзотических прыщиков, вскочивших на благородном носу подлинного знания.

Коперник неслучайно так долго тянул с публикациями своих открытий, понимая, что De Revolutionibus Orbium Coelestium Libri Sex будет квалифицированно осмеян и объявлен лженаукой. Он писал: «Меня пугает мысль о презрении из-за новизны и отличий моей теории» (цит. по M.B. Hall. The Scientific renaissance 1450–1630).

Как выяснилось чуть позже, Коперник оказался прав. Его труд на долгое время стал объектом не академических обсуждений, а лишь насмешек. Над ним глумились многие. От авторов популярных дидактических поэм и энциклопедий (Де Бартаса и Ж. Бодена) до столпов науки (Тихо Браге и Ф. Бэкона).

С церковной же точки зрения никакого особого криминала в работе Коперника не наблюдалось. Папа Лев Х отнесся к ней иронично, но весьма доброжелательно, а кардинальская курия его поддержала. В 1532 году система Коперника была официально представлена на чтениях в Ватиканских садах, причем не кем-то, а личным секретарем папы. Коперниканство вообще воспринималось благодушно, пока ситуацию не обострил скандалист Бруно, объявивший себя его верным адептом.

В XVI–XVII веках научная ревность уже существовала. «Специалисты» умели защищать свои «владения» от любых чужаков. Чтобы получить право голоса в науке, необходимо было примкнуть к соответствующей касте (астрономов, химиков, картографов), разумеется, полностью разделяя ее взгляды по всем ключевым вопросам. Была отработана и тактика нейтрализации диссидентов и пришельцев, нелегально пробравшихся в дисциплину. Она была примитивна, но она работала.

Каста умело использовала тактические преимущества своей «высоты». Она устраивала академический погром новых взглядов, а затем обязательно спускала свою оценку «этажом ниже», к беллетристам, прессе и интеллигенции (в самом широком смысле этих понятий, вполне применительных и к XVII веку). Те, мало понимавшие в сути вопроса, но доверяющие званиям и титулам, охотно начинали травлю, за пару лет превращая практически любого новатора в посмешище. Так повторялось из века в век.

Копернику, разумеется, припомнили то, что по профессии он церковный староста, но в астрономии — дилетант; Галилею рекомендовали почаще глядеть в клистир, а не в телескоп, намекая на его основную профессию.

Периодически возникали отчаянные персонажи, которые пытались ломать хребты и академической касте, и ее подпевалам. Если дело доходило до открытого и упорного противостояния, то в ход шли дрова. Как показал пример Бруно, пяти поленниц хватало, чтобы прекратить любой спор, ставший некомфортным для академиков.

Драма Галилея — это отнюдь не конфликт церкви и знания. (Такое представление сложилось под влиянием пристрастных атеистических брошюр.) Конечно, христианская составляющая в этой истории была, но отнюдь не она была доминантой. Драма Галилея — это преимущественно внутринаучное противостояние; это схватка благородного академизма с дерзким «фриком», зачем-то посягнувшим на здравые и, как тогда казалось, очень перспективные представления о Вселенной.

Присмотримся.

Обвинители и судьи Галилея — исключительно ученые. Пусть вас не вводят в заблуждения их церковно-иерархические титулы. Инициировавший и возглавивший процесс папа Урбан VIII (Маттео Барберини) — известный астроном своего времени, убежденный геоцентрик, последователь Аристотеля и Птолемея. Кстати, именно Урбан VIII с предельной резкостью осудил «охоту за ведьмами» в Германии и первым сократил бюджеты провинциальных консисторий инквизиции. Барберини, до того как стал папой, много лет дружил с Галилеем и даже посвящал ему восхищенные стансы. Друзья подолгу и страстно спорили о «конструкции неба». Более того, та работа Галилея, что стала основным предметом обсуждения на процессе, была сделана по прямому указанию Урбана, предложившего Галилею сравнить системы Птолемея и Коперника в фундаментальном труде.

Как видим, главное действующее лицо процесса, папа Урбан VIII, на роль фанатика-мракобеса категорически не годится.

Второй по значимости (заочный) персонаж — великий инквизитор, кардинал Роберто Беллармино. На его мнение в ходе дознания постоянно ссылались обе стороны. Он был не просто знаменитым ученым, но настоящей звездой академизма. И тоже если и не другом, то приятелем Галилея. Его отношение к коперниканству как к научной гипотезе отнюдь не было «инквизиторски» однозначным. Именно он в свое время пожурил астронома за излишнюю приверженность к занятной, но «лженаучной» идее движения Земли и предложил Галилею изыскать доказательства поубедительнее, чем простые ссылки на Коперника.

Еще в 1616 году Беллармино дал научное заключение, в котором черным по белому было начертано: «Если сказать, что предположение о движении Земли и неподвижности Солнца позволяет представить все явления лучше, чем принятие эксцентриков и эпициклов, то это будет сказано прекрасно и не влечет за собой никакой опасности. Для математика этого вполне достаточно».

(Впрочем, умерший в 1623 году Беллармино присутствовал на процессе 1633 года лишь в виде очень влиятельной тени.)

Прочие фигуранты процесса, как непосредственные, так и заочные, участвовавшие в нем своими трудами или консультациями, сплошь математики, механики и астрономы. Иезуит Горацио Грасси был исследователем природы комет, а Киарамонти — создателем фундаментального труда De tribus stellis quae annuis. Столь же высок был научный авторитет Ф. Бонавентуры, Дж. Полакко (автора Anticopernicus catholicus), В. Магно, Клавия (Христифора Клау), А. Фоскарини и других обвинителей и осторожных защитников.

Никто из этих ученых мужей не стал бы оспаривать шаровидность Земли, длину ее экваториальной окружности или сам факт движения планет. Они прекрасно знали работы Эратосфена Киренского, Аристотеля, Птолемея, Кеплера и легко чертили геоцентрические схемы Тихо Браге. Любой из этих «схоластов» мог математически доказать, что коперниковские (прусские) таблицы местоположения планет имеют ряд существенных изъянов, заметных любому «настоящему» астроному.

«Схоласты» в совершенстве знали современную им физику, следовательно, были убеждены, что тело обладает лишь одним видом движения и уже по этой одной причине Земля не может одновременно вращаться вокруг собственной оси и двигаться вокруг Солнца. Они искренне полагали, что на их стороне не только научные хитросплетения, но и самый обыкновенный здравый смысл: под их ногами ничего не вращалось, а планеты явно кружили вокруг Земли, то отдаляясь, то приближаясь. Коперниковская система, на которой базировались взгляды Галилея, для «схоластов» была ошибкой, уже сданной в архив по причине своей нелепости. А упрямство фанатично преданного ей Галилея — антинаучной выходкой милого, но «спятившего старика», тормозящей развитие естествознания.

Мы все как-то подзабыли, что в качестве существенного аргумента в пользу доказательства вращения Земли Галилей предъявлял наличие на ней… приливов и отливов. При этом он категорически отрицал влияние Луны на эти явления. Ошибочность данного аргумента уже тогда была очевидна.

Галилей, как и любой homo, вообще умел и любил ошибаться. Он делал это сочно и яростно. В научном споре с Орацио Грасси, ученым иезуитом (который был консультантом папской стороны процесса), Галилео утверждал, что кометы — это испарения земли, «нагревающиеся за счет своей исключительной мягкости». Грасси возражал: кометы — это вполне реальные космические тела, имеющие свои орбиты. Галилей весьма едко высмеял иезуита, но, как выяснилось впоследствии, прав был все-таки Орацио.

Повторяем: конечно, в процессе затрагивалась и церковная догматика, но лишь по той причине, что Библия вообще была точкой отсчета того времени, в том числе и для науки. Но если бы сутью процесса был конфликт гелиоцентризма и догматов веры, а обвинители — церковными фанатиками, то Галилея сожгли бы без всяких собеседований, споров и увещеваний.

Главная загадка этого судилища — грубейшее нарушение всех правил и принципов инквизиционного дознания. Установив преступление против основ веры и получив его неопровержимое доказательство в виде признания, Урбан VIII обязан был отправить Галилея на костер. Однако этого не случилось.

Еретик, успевший растиражировать свои взгляды в книге, не был даже заключен хотя бы на год murus largus, то есть так называемым «легким заточением», предполагавшим сухую камеру, без приковывания к стене, полу или потолку. Следует отметить, что сам процесс дознания производился не в подвалах инквизиции, а в одном из римских дворцов. Галилей провел под замком всего несколько дней после третьего (второго?) допроса. Местом его краткого заключения были пятикомнатные дворцовые покои с видом на Ватиканские сады. Галилею был придан слуга и камердинер.

Чуть позже папа устал переубеждать старика, вспылил и предъявил в защиту геоцентрической теории набор щипчиков из пыточного арсенала инквизиции. (Его лишь показали обвиняемому, да и то издали.) Галилею этот довод показался настолько убедительным, что он сразу признал научную правоту своего старого друга Барберини.

После отречения Галилей был направлен «под домашний арест» в поместье Алчетри, где до своей смерти проживал с родственниками, прислугой, с правом принимать гостей и заниматься исследованиями.

Невозможно объяснить и тот факт, что на Галилея так и не было возложено никакой епитимьи, хотя любой нарушитель границы церковных канонов как минимум приговаривался к нашивке на одежду желтых кругов и крестов, оповещавших, что их носитель повинен в «некоторой» ереси.

Как видите, стоило нам присмотреться повнимательнее, отбросив стереотипы, и на наших глазах история Галилея превратилась в тривиальную цеховую склоку астрономов, в состязание гипотез, которое формально выиграл Ватикан, заклеймивший взгляды оппонента «лженаукой».

От того, что происходит сегодня в Кембридже или Миланском университете, «гелиоцентрическая драма» отличается лишь наличием властных возможностей у одной из дискутирующих сторон. Ничем более.

Папа при этом повел себя не как церковный иерарх, а как рыцарь и ученый. Приговор Галилею (с поправкой на жесткость того времени) — это блестящий образчик академической учтивости и благородства.

Если мы поищем аналоги галилеевской истории в «светлых научных столетиях», то обнаружим их без всякого труда. Но ни великодушия, ни жалости к оппоненту мы уже не увидим. Лауреат Сталинской премии профессор Ольга Лепешинская, почтеннейший профессор Фон Гебра, директор Института генетики АН СССР Т. Д. Лысенко, ведущий биохимик Рокфеллеровского института А. Мирский, а также Линнеевский кавалер, глава естественно-исторического отдела Британского музея Р. Оуэн — при возможности «административно» дотянуться до оппонента и уничтожить его проявляли себя гораздо подлее и жестче, чем инквизиторы XVII столетия.

Впрочем, не будем брать «кровавые» хрестоматийные примеры, когда носители самых высоких научных степеней негодяйничали на полную катушку, отправляя несогласных с их гипотезами по тюрьмам, лагерям и психбольницам. Возьмем «мирную» историю Теодора Освальда Эвери (1877–1955), которая в ХХ веке почти «дословно» повторила драму Галилео Галилея.

Эвери задолго до Уотсона и Крика понял роль дезоксирибонуклеиновой кислоты и провозгласил, что именно ДНК и есть тот самый «трансформирующий агент», управляющий белками и их порядком. На свою беду, Эвери не только продекларировал, но и предметно доказал то, что именно ДНК ответственна за хранение и перенос генетической информации. Поставленный им опыт с пневмококковыми бактериями был (и остается) более чем убедительным.

Эвери экстрагировал ДНК из штамма пневмококковых бактерий, которые имели капсулы вокруг клеток и посему назывались «гладкими». Эвери ввел эту ДНК в те клетки пневмококков, что не имели капсул. Существенное количество потомков обычных бактерий превратились в гладкие.

Что в результате случилось с Эвери? Его унизили всеми способами, растерзали и выкинули из науки. Кто это сделал? Попы-мракобесы? Нет.

Это сделал авторитетнейший и милейший Альфред Мирский, ведущий биохимик Рокфеллеровского института, устроивший травлю с «улюлюканьем», загонщиками и «стрелками на номерах». Он лишний раз подтвердил, что является прекрасным организатором научного процесса, мобилизовав для травли безответного Эвери практически всех генетиков и биохимиков Англии и Америки. Мнение о том, что «Эвери в науке не место» стало общераспространенным, а его имя — нарицательным для обозначения «фрика». К издевательствам было аккуратно добавлено прямое административное давление, благо Эвери был работником Рокфеллеровского института.

Теодор Освальд, сделавший одно из самых важных за всю историю науки открытий, не был ни бойцом, ни трибуном. Он вообще не отличался храбростью и умением за себя постоять. Сломленный травлей, он отрекся от своего открытия, признав его ложным, и в связи с «утратой научного авторитета» покинул академический мир, уволился и полностью прекратил все исследования. Он прожил еще несколько лет, не прикасаясь ни к какой литературе, ни с кем не контактируя и ничем не интересуясь. Его домочадцы знали, что любой разговор о генах, кислотах и белках вызывает у Теодора Эвери безмолвные слезы и долгое оцепенение.

До сих пор неизвестно, узнал ли вообще Эвери о том, что его открытие было безоговорочно подтверждено, а сам он номинирован на Нобелевскую премию. К нему пытался пробиться Эрвин Чаргафф, но Эвери отказался общаться, а вскоре умер.

Существуют десятки примеров такого рода. Каждый связан с открытиями в важнейших вопросах познания. И каждый из них есть свидетельство отчаянной дерзости тех, кто не побоялся обвинений в лженауке, клейма «фрика» и презрения до́центской массы.

Конечно, всегда есть риск оказаться реальным дураком и, шагнув через все «сплошные», остаться посмешищем. Но это уже как «карта ляжет».

http://snob.ru/selected/entry/92919

 

Небрежный плод его забав. Ответ Александру Невзорову

Было бы странно и даже противоестественно, если б А. Г. Невзоров обошел своей дразнящей мыслью такой волнующий эпизод в истории науки, как процесс над Галилео Галилеем 1633 года.

Мне понятен пафос Александра Глебовича в его борьбе против невежества и разнообразных видов мракобесия. Заслуживает если не уважения, то внимания избранный им метод: бороться с чужим невежеством, опираясь на собственное полузнание и небрежный дилетантизм. Далее я коснусь только галилеевского сюжета в опубликованном в «Снобе» фрагменте из, как я понял, новой (или уже вышедшей в свет) его книги. И ограничиваю я себя этим сюжетом именно потому, что как профессиональный историк науки не берусь судить о том, что лично не изучал.

 

«Всесильный бог деталей»

Он знал, хотя не без греха…

А. С. Пушкин

 

Начну с «мелочей», которые, хотя и не затрагивают, как правило, общую позицию г-на Невзорова, тем не менее служат выразительной иллюстрацией его стиля, методов работы и осведомленности в том, о чем он пишет. При этом приводимые ниже комментарии к отдельным высказываниям А. Г. Невзорова будут содержать кроме критики также некоторую дополнительную информацию, как я надеюсь, интересную для читателей.

1. Александр Глебович почему-то называет Галилея «доктором». Увы, это по меньшей мере неточно, как бы ни понимать это слово, поскольку Галилей, проучившись с 1580 по 1585 год в Пизанском университете на врача, не получил никакой ученой степени. Да и лекции по медицине он посещал крайне нерегулярно.

2. Любопытно также следующее утверждение А. Г. Невзорова: «Папа Лев Х отнесся к ней (теории Коперника. — И. Д.) иронично, но весьма доброжелательно, а кардинальская курия его поддержала. В 1532 году система Коперника была официально представлена на чтениях в Ватиканских садах, причем не кем-то, а личным секретарем папы».

Во-первых, дело было в 1533 году. Во-вторых, по тому, как построен абзац, у читателя может сложиться впечатление, будто в 1532 году в понтификат папы Льва X (и, возможно, в его присутствии) в Ватиканских садах состоялось некое особое публичное мероприятие (чтение), на котором папский секретарь изложил идеи Коперника. Но это не так.

Начну с того, что Лев X скончался много раньше, в 1521 году. В 1533 году доклад папе Клименту VII был сделан Иоганном Альбертом Видманштадтом (J. A. Widmanstadius; 1506–1557), который только что стал папским секретарем и который в награду за свое сообщение получил от папы ценный греческий кодекс с трудами Прокла (V век) и Александра Афродисийского (конец II — нач. III века). На этом манускрипте Видманштадт сделал следующую надпись: «Климент VII, верховный понтифик, подарил мне этот кодекс в Риме в 1533 г. после того, как мною в садах Ватикана в присутствии кардиналов Ф. Урсино, И. Сальвиато, епископа Витербианского Петра, а также Матвея Курциуса, медика и физика, было объяснено учение Коперника о движении Земли. Иоганн Альберт Видманштадт, прозванный Лукрецием». «Чтение в Ватиканских садах» представляло собой просто ученую беседу пятерых прелатов плюс секретаря Его Святейшества.

Теперь о Льве X (в миру — Giovanni de’ Medici; 1475–1521; понтификат: 1513–1521), одном из самых экстравагантных римских пап, блестяще образованном, умном и деятельном цинике. (В одной почтенной энциклопедии о нем было сказано так: «Приписываемое ему [Льву X] изречение, что христианство — доходная басня, весьма сомнительно; но несомненно, что религия не имела влияния ни на его частную жизнь, ни на его политику»). Во время V Латеранского собора (1512–1517) этот папа обратился к императору, королям и университетам с просьбой прислать сведущих людей для участия в работе комиссии, которой было поручено составить новый календарь. Откликнулись многие, в том числе и Коперник, однако его переписка со Святым Престолом по поводу календарной реформы не найдена. (Замечу также, что в литературе, главным образом, научно-популярной и философской, время от времени появляется утверждение, будто едва ли не основной причиной создания Коперником гелиоцентрической теории стала потребность в календарной реформе. Сомневаюсь. Разумеется, в принципе гелиоцентрическую теорию можно было использовать и с этими целями, однако, исправить и даже заменить календарь, как показывает деятельность К. Клавиуса (Chr. Clau или Clavius; 1537 или 1538 — 1612), сыгравшего ведущую роль в реализации календарной реформы и отнюдь не коперниканца, можно было и не меняя традиционной космологии. Упоминание самим Коперником важности его «системы мира» для решения календарных проблем было элементом, как бы мы сегодня сказали, пропагандистской стратегии).

Что же касается Льва X, то никаких сведений о его отношении к теории Коперника (ироничном или каком ином) не имеется.

3. А. Г. Невзоров пишет: «Как показал пример Бруно, пяти поленниц хватало, чтобы прекратить любой спор, ставший некомфортным для академиков».

Создается впечатление (раз уж, по Невзорову, пять поленниц использовали для комфорта именно «академиков»), что Дж. Бруно пострадал «за науку». Между тем именно «за науку» инквизиция никого на костер не отправила. Дж. Бруно пострадал отнюдь не за свои научные взгляды, которые были весьма эклектичными, с изрядной примесью фантастических спекуляций. Некоторые историки науки не без основания полагают, что ни о каких «научных» идеях Бруно говорить вообще не приходится, за отсутствием оных. Естественно-научные открытия интересовали его в первую очередь как подкрепление его мыслей о смысле жизни, смысле существования Вселенной и т. п.

Кроме того, полный текст приговора с обвинениями Бруно не сохранился. Взвешенную точку зрения на процесс над ноланцем можно найти в работах Ю. Л. Менцина и M. Finochiaro (Philosophy versus Religion and Science versus Religion: The Trials of Bruno and Galileo // Giordano Bruno: Philosopher of the Renaissance / Ed. Hilary Gatti. Aldershot (England): Ashgate, 2002. Pp. 51–96).

4. Почему-то Александр Глебович полагает, что «папа Урбан VIII (Маттео Барберини) — известный астроном своего времени, убежденный геоцентрик, последователь Аристотеля и Птолемея».

Разумеется, никаким астрономом, да еще «известным» Урбан VIII не был. Будущий верховный понтифик окончил Пизанский университет со степенью доктора обоих прав, служил референдарием, губернатором Фано (небольшого города на побережье Адриатического моря), нунцием во Франции, в сентябре 1606 года стал кардиналом и архиепископом Сполето.

Что же касается уверений А. Г. Невзорова в убежденности папы в справедливости именно геоцентрической теории, то здесь все было сложнее. Так, например, в 1624 году Урбан следующим образом высказался о теории Коперника: «Святая Церковь не осуждала эту теорию как еретическую и не намерена это делать впредь, она только указала на известную опасность этой теории. Однако не следует бояться того, что когда-либо будет доказана ее истинность». Согласитесь, для «убежденного геоцентрика» и «последователя Аристотеля и Птолемея» подобное высказывание (а оно не единственное) звучит как-то странно. Далее я еще вернусь к этой теме.

5. Обращает на себя внимание и другое смелое утверждение А. Г. Невзорова: «Барберини, до того как стал папой, много лет дружил с Галилеем и даже посвящал ему восхищенные стансы. Друзья подолгу и страстно спорили о “конструкции неба”. Более того, та работа Галилея, что стала основным предметом обсуждения на процессе, была сделана по прямому указанию Урбана, предложившего Галилею сравнить системы Птолемея и Коперника в фундаментальном труде».

Да, отношения М. Барберини и Галилея были дружескими до июня 1632 года, когда на стол Святейшему положили книгу Галилея «Диалог о двух системах мира». Однако никаких «долгих и страстных» споров по поводу «конструкции неба» между ними не было. Был один разговор, в котором можно увидеть некое предвестие будущего инквизиционного процесса. От близкого друга и биографа папы Урбана VIII Агостино Ореджи известно, что как-то, не позднее 1623 года (точную дату история не сохранила), между Маффео Барберини и Галилео состоялся обмен мнениями по космологическим вопросам. Галилей поделился своими планами написания книги, в которой он надеялся доказать истинность гелиоцентрической теории. В ответ Барберини «высказал все, о чем размышлял в одиночестве, а в конце беседы спросил: способен ли Бог расположить орбиты планет, звезд и всех видимых небесных тел иным образом, изменив при этом все расстояния, координаты и направления движений светил? <...> Если Бог способен это сделать (в чем Барберини, конечно, не сомневался, его вопросы были сугубо риторическими. — И. Д.), то можно ли тогда полагать пределы божественной силе и мудрости? Услышав такие слова, сей ученейший муж [Галилей] погрузился в глубокое молчание». А что, собственно, мог ответить Галилей? Разве что спросить: «Если так, Ваше Святейшество, то зачем тогда наука?»

К мысли же написать «Диалог о двух главнейших системах мира — Птолемеевой и Коперниковой…» («Dialogo sopra i due massimi sistemi del mondo tolemaico e copernicano») Галилей пришел самостоятельно. Будучи в 1615–1616 годах в Риме, он (в начале января 1616 года) делает первые наброски своей теории приливов, согласно которой приливное действие обусловлено в первую очередь вращением Земли вокруг своей оси. Возможно, в общих чертах основная идея этой теория была сформулирована первоначально венецианским другом Галилея Паоло Сарпи (P. Sarpi; 1551–1613) еще в 1595 году. Галилей развил соображения Сарпи и изложил их в систематическом виде без упоминания имени венецианца (какие счеты между друзьями!) в небольшом трактате Discorso del Flusso e Reflusso del Mare («Беседы о приливах и отливах моря»), написанном в форме письма новоиспеченному кардиналу Алессандро Орсини. Затем из этого сочинения вырос пространный трактат с почти тем же названием, которое, однако, не устроило Урбана. Папа полагал, что «заглавие и предмет (soggetto) [книги] не должны быть посвящены приливам и отливам, но исключительно (assolutamente) математическому рассмотрению позиции Коперника относительно движения Земли с целью доказать, что если не принимать во внимание Божественное откровение и Священное учение, то, опираясь на эту позицию, можно спасти явления, сведя тем самым на нет (sciogliendo) все контраргументы, которые могли бы представить опыт и перипатетическая философия. И потому никоим образом не следует считать это [коперниканское] мнение абсолютно истинным, но лишь гипотетическим и не связанным со Священным Писанием». Галилей выполнил это указание папы и изменил заглавие своего трактата на то, под которым он известен ныне.

6. Весьма странно выглядят некоторые констатации г-на Невзорова по поводу кардинала Роберто Беллармино:

i. «Второй по значимости (заочный) персонаж (процесса 1633 года. — И. Д.) — великий инквизитор кардинал Роберто Беллармино…».

Разве Беллармино был испанцем или служил в Испании? Титул Inquisitor Generalis (который у нас переводят как «Великий инквизитор») характерен для испанской и португальской инквизиций. В Римской инквизиции иногда так называли «генеральных секретарей» Святой службы, но то были иные по характеру, статусу и вменяемым обязанностям должности. Беллармино был кардиналом-инквизитором.

ii. «Он был не просто знаменитым ученым, но настоящей звездой академизма. И тоже если и не другом, то приятелем Галилея».

Почему-то Александр Глебович любит делать из действительно образованных прелатов непременно «ученых», да еще «известных» или «знаменитых» (чем? какими открытиями или научными сочинениями?). Беллармино был «звездой академизма», но только в том, что касалось теологии. Его же математико-астрономические познания были стандартными для его времени, т. е. умещались в рамки университетского квадривиума. Плюс благоприобретенная информация из разных источников (от знакомых, друзей и т. д.). Да, он знал, что такое «параллакс», но это не делает его «знаменитым ученым».

И разумеется, Беллармино не мог быть и не был ни другом, ни приятелем Галилея.

iii. «…Умерший в 1623 году Беллармино…» Как я уже давно заметил, философствующим дилетантам труднее всего даются хронологические нюансы, наверное, потому, что они «выше этого». Кардинал Роберто Беллармино скончался 17 сентября 1621 года.  

7. Еще одна цитата: «Следует отметить, что сам процесс дознания производился не в подвалах инквизиции, а в одном из римских дворцов. Галилей провел под замком всего несколько дней после третьего (второго?) допроса. Местом его краткого заключения были пятикомнатные дворцовые покои с видом на Ватиканские сады. Галилею был придан слуга и камердинер».

Здесь тоже надо кое-что уточнить. За все время процесса, с 12 апреля по 22 июня 1633 года, Галилей не провел за решеткой ни дня. Спустя четыре дня после начала процесса он писал своему родственнику Джери Боккинери, что в помещении инквизиционного трибунала, где его содержали «...все было устроено для того, чтобы я мог продолжать оставаться в уединении, но с необычными удобствами и размахом, в трех комнатах, являющихся частью жилища прокурора Священной канцелярии (Галилею предоставили appartamento del fiscale, то есть квартиру обвинителя. — И. Д.); у меня есть разрешение на прогулки по довольно большой территории. Что касается моего здоровья, то, слава Богу, оно в неплохом состоянии благодаря усердной заботе синьора посла (Тосканского посла в Риме Франческо Никколини. — И. Д.) и его супруги, которые всеми силами пекутся о моих удобствах даже свыше того, в чем я нуждаюсь». Сам «синьор посол» докладывал во Флоренцию, что комиссар инквизиции Винченцо Макулано (который вел допросы и который действительно был талантливым инженером и разбирался в математико-астрономических проблемах, высказываясь иногда в пользу теории Коперника) принял Галилея «по-дружески и предложил поселиться в комнатах судебного обвинителя, а не в тюремных камерах, отведенных для преступников». Таким образом, «он не только находится вместе с членами [инквизиции], но и может свободно выходить и гулять во внутреннем дворике резиденции». Поэтому утверждение А. Г. Невзорова, будто «Галилей провел под замком всего несколько дней после третьего (второго?) допроса», лишено всякого смысла.

Слуге ученого было дозволено ему прислуживать, а слугам из тосканского посольства — приносить ему еду утром и вечером. Кроме того, Галилей мог вести переписку.

8. Любопытна версия А. Г. Невзорова по поводу мер воздействия на Галилея со стороны Урбана: «Чуть позже (т. е. после первых трех допросов. — И. Д.) папа устал переубеждать старика, вспылил и предъявил в защиту геоцентрической теории набор щипчиков из пыточного арсенала инквизиции. (Его лишь показали обвиняемому, да и то издали.) Галилею этот довод показался настолько убедительным, что он сразу признал научную правоту своего старого друга Барберини».

Приведенное описание стоит грандиозного живописного полотна: «Папа Урбан VIII издали показывает Галилею инквизиционные щипчики».

Из описания А. Г. Невзорова создается впечатление, что папа лично вел допросы или, по крайней мере, беседовал с Галилеем во время процесса. Разумеется, ничего подобного не было. Накануне, во время и после суда они ни разу не общались. Все было, мягко говоря, не совсем так, как изложено А. Г. Невзоровым. Решение Урбана, принятое им 16 июня 1633 года, гласило:

«Ознакомившись со всем ходом дела […] и выслушав показания, Святейший определил допросить Галилея относительно его намерений (super intentione), пусть даже с угрозой пытки (etiam comminata ei tortura) и, если устоит (si sustinuerit), то он должен сначала отречься как сильно подозреваемый [в ереси] в пленарном собрании Конгрегации святой инквизиции, а затем, приговорен к тюремному заключению по усмотрению Конгрегации».

Что же касается пыток, то в отношении Галилея речь могла идти только о словесной угрозе (territio verbalis) их применения, что он, разумеется, хорошо понимал, а кроме того, угроза пытки была обычной составляющей процедуры допроса о намерениях, а отнюдь не «эффектной сценой». Замечу, Святейший не сказал, что допросить следует «под пыткой» или «только под угрозой пытки», он выразился несколько иначе, менее определенно: «пусть даже с угрозой пытки». По-видимому, папа хотел этой формулировкой еще раз подчеркнуть, что не желает чрезмерно мягкого приговора и требует выяснения намерений обвиняемого, которое как минимум должно включать процедуру territio хотя бы потому, что угроза применения пытки может сломить Галилея и подтолкнуть к признанию в уклонении от истинной веры.

Галилей все это знал и на последнем, четвертом допросе 21 июня 1633 года отвечал уверенно и даже позволил себе некоторую, как говорил Ломоносов, «упрямку» в формулировках. Он, в частности, заявил: «Что касается написания мною уже опубликованного Dialogo, то я сделал это не потому, что считал мнение Коперника истинным. Напротив, будучи убежденным, что это послужит общему благу, я рассмотрел физические и астрономические доводы, которые могут быть выдвинуты в пользу и той, и другой стороны». И это после того, как эксперты убедительно показали, что в Dialogo нет даже намека на то, что Галилей занял позицию беспристрастного аналитика, выносящего свои суждения о каждой «системе мира» sine ira et studio и обнаружившего, что без обращения к Высшему Учению нам истины не видать.

Свою же «научную» вину Галилей признал после неформальной беседы с В. Макулано, причем в очень своеобразной форме. Перечитав уже во время суда свое сочинение, Галилей заявил, что, «не видя его (свой трактат. — И. Д.) столь долгое время, я как будто читал новую книгу, написанную другим автором. И ныне я откровенно признаю, что в некоторых местах она представляется мне написанной так, что у читателя, незнакомого с моими намерениями, может сложиться мнение, будто аргументы заблуждающейся стороны, которые я намеревался опровергнуть, были высказаны так, что выглядели убедительными вследствие их силы, а не легко опровержимыми. … Я поддался естественному самодовольству, которое испытывает каждый, когда демонстрирует свои собственные искусные построения и когда показывает себя умнее среднего человека, отыскивая искусные и эффектные рассуждения в пользу ложных положений, делающие эти положения вероятными. И тем не менее, хотя, как сказал Цицерон, “я жаднее к славе, чем следует (avidior sim gloriae quam satis est)”, если бы я теперь должен был изложить те же доводы, я, без сомнения, ослабил бы их так, что они не могли уже обнаружить ту силу, которой по существу и на деле лишены. Таким образом, моя ошибка, и я признаю ее, состоит в тщеславии, простом невежестве и неосторожности (una vana ambitione e di una puraignoranza et inavertenza)». Мол, простите, синьоры судьи, я просто немного увлекся, бывает!

 

9. По версии А. Г. Невзорова, после отречения Галилей был направлен «под домашний арест» в «поместье Алчетри (правильно: Арчетри. — И. Д.), где до своей смерти проживал с родственниками, прислугой, с правом принимать гостей и заниматься исследованиями».

В действительности дело было так. 23 июня 1633 года, на следующий день после объявления приговора, тюремное заключение было заменено — по выражению современника, «из дружеских чувств к великому герцогу (in grazia del G. Duca)» — на домашний арест на вилле Медичи (в Риме), куда Галилей был доставлен в карете с плотно задернутыми занавесками вечером в пятницу, 24 июня. Но находиться на вилле Медичи долго Галилей не мог. 30 июня 1633 года на собрании Конгрегации святой инквизиции ему, благодаря хлопотам Ф. Никколини, разрешили переехать в Сиену, где архиепископом был давний друг ученого Асканио Пикколомини. Спустя три дня Урбан VIII позволил Галилею проживать под домашним арестом в архиепископской резиденции, а не в монастыре, как поначалу предполагалось. В Сиене Галилея встретили так хорошо (причем  не только архиепископ, но и вся местная знать), что вскоре последовал анонимный донос в Рим, в котором сообщалось, что архиепископский гость распространяет «не вполне католические идеи при поддержке самого архиепископа, который сказал нескольким людям, что Галилей был осужден Священной Конгрегацией слишком сурово […], что он первый человек мира, что он будет жить в веках в своих работах, даже если они будут запрещены, что за ним следуют лучшие современные умы». После многочисленных хлопот Никколини Галилею в декабре 1633 года было разрешено переехать на виллу Il Gioiello в Арчетри под Флоренцией, где он должен был «жить уединенно, ни к кому не обращаясь и никого не принимая у себя для бесед». Короче, все было совсем не так, как описано А. Г. Невзоровым.

10. «Невозможно, — пишет А. Г. Невзоров, — объяснить и тот факт, что на Галилея так и не было возложено никакой епитимьи, хотя любой нарушитель границы церковных канонов как минимум приговаривался к нашивке на одежду желтых кругов и крестов, оповещавших, что их носитель повинен в “некоторой” ереси».

Абсолютно согласен с Александром Глебовичем: невозможно объяснить то, чего не было! Если бы г-н Невзоров ознакомился с текстом приговора, то он бы там прочитал: «В качестве спасительного покаяния [епитемьи] мы предписываем тебе чтение семи покаянных псалмов раз в неделю в течение следующих трех лет». А если бы ему еще довелось прочитать хорошую биографию Галилео (например: J. L. Heilbron. Galileo. Oxford:Oxford University Press, 2010), то он узнал бы, чтоГалилей выпросил церковное разрешение, чтобы псалмы за него читала дочь Мария Челеста.    

11. Но более всего меня поразило следующее высказывание Александра Глебовича: «Папа… повел себя не как церковный иерарх, а как рыцарь и ученый. Приговор Галилею (с поправкой на жесткость того времени) — это блестящий образчик академической учтивости и благородства».

Господь с вами, Александр Глебович! Вы явно жаднее к славе, чем Цицерон. Все остальные ваши перлы — просто акрибии по сравнению с тем, что вы сказали в этих кратких, но сильных словах.

Урбан VIII считал, что Галилей его предал (подробности см. ниже и в моей книге: «Упрямый Галилей» (М.: НЛО, 2015)), и потому был настроен к ученому очень жестко, даже агрессивно. Следует различать две вещи: поведение рыцарское и поведение вынужденное. Все «послабления», которые Святейший сделал Галилею, были продиктованы исключительно политическими и юридическими соображениями (главным образом непростой ситуацией в самой римской курии). Да, Урбан VIII был одним из самых сильных правителей на престоле Св. Петра, но он не был лишен многих человеческих слабостей, в частности, мелочности, злопамятства и мстительности. Это проявилось, к примеру, в том, что папа запретил хоронить Галилея (скончавшегося8 января 1642 года) в самой флорентийской церкви Санта-Кроче, где находились могилы предков ученого. В итоге тело Галилея было захоронено не в семейной могиле, но в крохотном помещении под колокольней, в которое вела маленькая дверь с правой стороны Cappella del Noviziato. Перезахоронение состоялось только 12 марта 1737 года.

Далее я еще остановлюсь на отношении папы к Галилею.

12. И наконец, последняя мелочь. Г-н Невзоров цитирует слова Коперника: «Меня пугает мысль о презрении из-за новизны и отличий моей теории», ссылаясь при этом на английское издание книги Мэри Боас Холл (M. B. Hall. The Scientific renaissance 1450–1630), впрочем, не уточняя страницы. Однако цитата взята им из русского перевода этой книги (М. Боас Холл. Наука Ренессанса. М., 2014. С. 71). Разумеется, это пустяк, но выразительный: всегда приятней сослаться на иностранное издание, так оно солидней выглядит. Понимаю!

 

Квазиученое незнание, или Новый органон наук

Учился буквам, а еллинских борзостей не текох, а риторских астроном ни читах.

Послание старца Филофея, Елеазарова монастыря, к дьяку Михаилу Григорьевичу Мисюрю против звездочетцев и латинян

 

Я предвижу хорошо знакомую мне (по преимуществу российской выделки) реакцию на мои замечания: какая разница, в каком году умер Беллармино и вообще кто там что сказал!? Александр Глебович поднял важную философскую и социологическую проблему! Он, воспаря над кутерьмой исторических фактов и фактиков, посмотрел на ситуацию, так сказать, с высоты птичьего полета! И сделал это как всегда мастерски, талантливо и остроумно! А тут к нему лезут всякие узколобые историки со своим квазиисторическим крохоборством!

Собственно, так мне по сути и написал о. Григорий Лурье: «У Александра Невзорова мышление не научное, но зато вполне философское, а в философии — и даже, как мы знаем, в науке — достаточно общие теории никогда не убиваются фактами, никакими вообще».

На первый взгляд, с этим трудно спорить. Скажем, Бертольд Брехт внимательно изучил все доступные в его время (конец 1930-х годов) факты, касавшиеся процесса над Галилеем, а потом всё (или очень многое) изменил по своему произволу, смешал события, ввел несуществовавших персонажей и т. д. И он был прав, поскольку писал не историческую монографию, а художественное произведение, в котором хотел донести до зрителя и читателя несколько важных общих мыслей, например: «Несчастна та страна, которая нуждается в героях».

А ради какой глубокой или хотя бы нетривиальной философской мысли решил перемолоть на свой лад историческую фактуру А. Г. Невзоров? Ради того, чтобы сказать, что история Галилея — это «тривиальная цеховая склока астрономов», «состязание гипотез, которое формально выиграл Ватикан, заклеймивший взгляды оппонента “лженаукой”»? Или Александр Глебович хотел поведать миру историю о том, как «профессионалы» препятствуют гениальным «отщепенцам» («фрикам») и/или «дилетантам»?

Но тогда его утверждения можно подтвердить или опровергнуть только внимательным историческим анализом или, учитывая, что Александр Глебович не историк, хотя бы внимательным изучением первичных и вторичных источников (как это в свое время сделал Брехт). И если я правильно понял цели А. Г. Невзорова, то процесс над Галилеем — не самый удачный пример, уж лучше было бы обратиться к судьбам людей науки во время Французской революции.

А что касается сопряжения исторического и философского подходов, то об этом прекрасно сказал А. В. Ахутин в предисловии в моей книге «Упрямый Галилей»: «Труд историка, погруженного в факты, кажется, крайне далек от конструкций спекулятивного ума. Тут нужен какой-то двумерный жанр исследования, внимательного одновременно и к историческому складу событий, и к их “метафизической” подоплеке. Ближайшей моделью такого, по необходимости двумерного — историко-логического — исследования могут служить исследования историко-научные. Есть логика научной мысли, но есть и люди, институты, обстоятельства, в которых эта мысль совершается, живет, распространяется. Впрочем, где здесь внутреннее, где внешнее, разделить не так-то легко: само “нутро”, именно логическое “нутро” мысли может оказаться гораздо интимнее связанным с “внешними” обстоятельствами, чем кажется теоретику. Речь вовсе не о внешних “влияниях” на дело мысли, от них логик может отвлечься, а о глубинной архитектонике и жизненной драме самой мысли».

И это так, потому что метафизические, а может быть, и глубже расположенные корни новоевропейской науки (продолжу цитировать А. В. Ахутина) «обнаруживаются не столько в системах, сколько в деталях, в сугубо исторических подробностях дела. Заглядывая в частную переписку, ломая голову над схоластическими определениями и астрономическими расчетами, вчитываясь в доносы, в протоколы и вердикты заседаний Конгрегации святой инквизиции, испытываешь интеллектуальное наслаждение, потому что за спорами, склоками и интригами удается уловить внутреннюю жизнь мысли, а не только людей. Поневоле вспоминаешь характеристику, которую дал Борис Пастернак марбургской школе неокантианцев: “...школа обращалась к первоисточникам, т. е. к подлинным распискам мысли, оставленным ею в истории науки. <...> Марбургскую школу интересовало, как думает наука в ее двадцатипятивековом непрекращающемся авторстве, у горячих начал и исходов мировых открытий. <...> Школа не говорила о стадиях мирового духа, а, предположим, о почтовой переписке семьи Бернулли, но при этом она знала, что всякая мысль, сколь угодно отдаленного времени, застигнутая на месте и за делом, должна полностью допускать нашу логическую комментацию”».

Добавлю к этому: тем-то, увы, и отличается западная философия науки от отечественной, что первая, как правило, базируется на осмыслении развитой истории науки (скажем, Т. Кун, прежде чем написать «Структуру научных революций», издал ряд чисто историко-научных исследований по истории квантовой механики, по коперниканской революции и т. д.). Наши примеры в подавляющем большинстве, увы, не таковы. Наши философы и публицисты с «вполне философским» складом мышления выше этого. И это высокомерно-пренебрежительное отношение к фактам имеет глубокие корни.

Процесс профессионализации науки в России в XIX столетии шел медленно и трудно в значительной мере потому, что «передовая» общественная мысль, заметно влиявшая на студенческие головы, воззрилась на науку как на своего рода очистительную клизму просвещения.

Самое главное, чего не поняли А. И. Герцен, Д. И. Писарев и многие другие «передовые российские мыслители» в западной науке и чего не понимают до сих пор многие философствующие публицисты, так это именно ее профессионализм, являющий собой не только «выдержанный и глубокий труд», но и особую культуру. В отечественной же околонаучной мысли всегда ценилась не работа с фактами (их анализ требует серьезного и терпеливого труда, таланта и образования), но умение «окинуть проблему орлиным взором», «набросать широкими штрихами великую картину, полную живого смысла» и т. д. В итоге же оказалось, что «от роли ревнителей Просвещения до роли гонителей профессиональной науки — всего один шаг, который и совершила революционно-демократическая журналистика», называвшая такую науку «официальной», «сухой и дряблой», полагая ее неспособной постичь ни сокровенные загадки Природы, ни тайну и скуку исторического времени (Кузнецова Н. И. Социокультурные проблемы формирования науки в России (XVIII — середины XIX вв.). М., УРСС, 1997. С. 183–197; С. 195–196; см. также: Менцин Ю. Л. Дилетанты, революционеры и ученые // Вопросы истории естествознания и техники. 1995. № 3. C. 21–34). Так что Александр Глебович оказался в весьма интересной компании. (Разумеется, я понимаю разницу между его приемами анализа событий и взглядом на них и воззрениями Герцена и Co. Речь идет об общности подходов.)

Вернусь, однако, к «делу Галилея» и, отойдя от «мелочей», обращусь к сути вопроса.

 

Игра в бисер по-научному

Истина отнюдь не всемогуща, скорее приходится говорить о слабости истины.

Г. Галилей

 

Процесс над Галилеем действительно необычен во многих отношениях, достаточно указать на постоянные «утечки» информации (от самого Святейшего к тосканскому послу и далее везде…), обращение к редко применявшейся мере «внесудебного» (без протокола, с глазу на глаз) общения ведущего допросы комиссара инквизиции с обвиняемым, наличие многих странностей в документах и т. д. Причем некоторые странности процесса отмечались уже современниками Галилея.

Как заметил Р. Декарт (1634), «я не вижу, чтобы это осуждение подтверждалось соборным решением или папой, оно исходит исключительно от собрания кардиналов». В 1651 году астроном из Феррары Джованни Баттиста Риччиоли (G. B. Riccioli; 1598–1671), иезуит и, замечу, противник гелиоцентризма, писал: «В силу того, что по этому делу не было догматического решения, принятого либо папой, либо Собором под руководством папы и с Его одобрения, утверждение о том, что Солнце движется и Земля неподвижна не является ... доктриной веры. Однако каждый католик обязан подчиняться декрету Конгрегации [Святой Службы] или, по крайней мере, не учить тому, что прямо противоречит этому декрету».

В самом деле, приговор был одобрен папой только in forma communi (в основном), формально оставаясь постановлением Святой Службы и потому не обладавшим статусом «непогрешимости». Впрочем, Святейший считался только догматически непогрешимым (т. е. его непогрешимость относилась лишь к вопросам веры и морали, причем имеются в виду догматические определения, данные верховным понтификом официально, ex cathedra, от лица всей католической Церкви).

Далее, если полагать, исходя из поверхностного прочтения текстов приговора, отречения и многих других документов процесса, что Галилея судили за активную и упорную поддержку и пропаганду учения Коперника (что, собственно, и дает основание А. Г. Невзорову считать Галилея «фриком»), учения, объявленного Декретом Конгрегации Индекса запрещенных книг от 5 марта 1616 г. «ложным и целиком противным Священному Писанию», то многие факты и события (особенно высказывания и действия Урбана VIII) останутся совершенно непонятными и необъяснимыми, а именно:

— Почему Урбан VIII крайне эмоционально (in molto collera) и в крайне резких выражениях, отреагировал на публикацию Dialogo, где Галилей поддерживал астрономическую теорию, которая, хотя и не соответствовала буквально понятому библейскому тексту, но которую он сам не считал еретической и которая, действительно, не касалась фундаментальных вопросов религии и морали, т. е. не была или, по крайней мере, не была официально (соборным постановлением или папским заявлением ex cathedra) объявлена доктринальной ересью?

— Почему ни в заключении созданной в августе 1632 года Урбаном VIII специальной богословской комиссии для рассмотрения текста Dialogo, ни в вопросах, поставленных перед Галилеем на допросах в инквизиционном Трибунале, ни в заключениях трех экспертов (консультантов) Святой Службы (апрель 1633 года) по книге Галилея, ни в защитительной речи самого Галилея, подготовленной им для Трибунала, ни в беседах Святейшего с тосканским послом Ф. Никколини нет ни одного намека, что ученого судили по обвинению в поддержке и пропаганде теории Коперника, а речь везде шла о другом — о том, что он трактует эту теорию не как гипотезу (пусть даже наилучшую гипотезу, намного превосходящую Птолемееву), «спасающую явления», но как выражающую физическую истину, и, веря в ее абсолютную истинность, с позиций этой теории объяснял ряд явлений, в первую очередь приливы и отливы?

— Почему в «окончательном решении» Урбана VIII по делу Галилея, от 16 июня 1633 года, Галилею строжайше предписывалось «не рассуждать более никоим образом, ни письменно, ни устно о движении Земли или о неподвижности Солнца, ни о противоположном (et e contra)», т. е. Галилею запрещалось в дальнейшем упоминать как о теории Коперника, так и о теории Птолемея? (Иными словами, даже если бы Галилей письменно или устно заявил: «Слава геоцентрическому учению, единственно верной и всепобеждающей космологической доктрине, принятой матерью католической Церковью!!!», его все равно ждали бы крупные неприятности как упорствующего еретика. Любой католик мог хвалить систему Птолемея (и даже излагать систему Коперника, не выдавая ее, однако, за физическую истину), а Галилей — нет! За что, спрашивается, тосканцу такие «привилегии»?

Странно все это, не правда ли!? Чем же объяснить эти и другие «странности» процесса?

Александр Глебович отчасти прав, когда пишет, что «драма Галилея — это отнюдь не конфликт церкви и знания». Но он ошибается, когда утверждает, будто «драма Галилея — это преимущественно внутринаучное противостояние; это схватка благородного академизма с дерзким “фриком”, зачем-то посягнувшим на здравые и, как тогда казалось, очень перспективные представления о Вселенной». Все гораздо глубже.

 

Драма Галилея разыгрывалась в сложной полифонии разнообразных контекстов, иерархия которых (в аспекте их значимости) постоянно менялась, иногда изо дня в день. Именно эта сложная полифония различных факторов и контекстов (логических, физических, натурфилософских, патронатных, теологических, политических и личностно-психологических) определила в конечном итоге причины, характер и особенности процесса над Галилеем.

Документы и обстоятельства процесса ясно показывают: Урбана VIII не устраивала не сама по себе теория Коперника и даже не то, что кто-то предпочитал ее системе Птолемея, но то, как Галилей трактовал любую научную теорию, а именно Святейшего не устраивало, что Галилей оценивает научные теории в рамках бинарной оппозиции «истинное — ложное». Иными словами, в глазах Урбана VIII Галилей был виновен не в том, что теории Птолемея он предпочитал теорию Коперника, а в том, что он посмел утверждать, будто научная теория (любая!) может описывать реальность и раскрывать реальные причинно-следственные связи, что, по мнению Верховного понтифика, прямо вело к тяжкой доктринальной ереси — отрицанию важнейшего атрибута Бога: Его Всемогущества (Potentia Dei absoluta), а если вдуматься, то и Его Всеведения. В этом и заключалась для папы еретичность позиции тосканского математика: Галилей, принимая теорию Коперника как verità assoluta, что было доказано экспертами Св. Службы, не только нарушил данное Святейшему обещание трактовать ее гипотетически, но и сознательно пренебрег одним из центральных догматов христианской веры, в силу чего он обвинялся Церковью в распространении формальной ереси, поскольку на лицо все необходимые условия для такого обвинения: error intellectus contra aliquam fidei veritatem («ошибка разума против какой-либо истины веры», причем ошибка, допущенная по собственной воле — voluntarius), а также отягчающее обстоятельство: cum pertinacia assertus, т. е. упорство в ереси.

Не существует, по глубокому убеждению Урбана, физически истинных (и, соответственно, физически ложных) — актуально или потенциально — утверждений и теорий. Есть теории, которые лучше «спасают явления» и которые делают это хуже, есть теории более удобные для вычислений и менее удобные, есть теории, в которых больше внутренних противоречий и в которых их меньше и т. д. и т. п. Урбан вел свой dialogo не с Галилеем (точнее, не только с ним), он, на заре того, что часто называют научной революцией Нового времени, вел диалог (разумеется, по обстоятельствам эпохи и своего статуса, с позиции силы и в теологических терминах), если можно так выразиться, с самой методологией зарождающейся классической науки, выступая в этом диалоге как теолог par excellence. Галилей спасал атрибуты новой науки, Урбан — атрибуты Бога.

Таким образом, стоя на позициях «теологического скептицизма», Святейший требовал от Галилея признания:

— необходимости учета наряду с естественной причинностью также «причинности» иного рода, а именно учета действия некой сверхъестественной (божественной) «каузальности», причем речь фактически шла не просто об эксклюзивном нарушении Богом «обычного хода Природы», но о детерминации естественного хода вещей сверхъестественными факторами;

— принципиальной непознаваемости истинных причин природных явлений (а не только ограниченности человеческого понимания природной реальности).

Получалось, по Урбану VIII, что даже если существует единственная непротиворечивая теория, «спасающая» явления, т. е. описывающая их так, как мы их наблюдаем, — ситуация практически нереальная, — то ее истинность все равно остается в принципе недоказуемой в силу догмата о божественном всемогуществе, который фактически лишал любую теорию ее когнитивной значимости. Человеку не дано построить истинную «систему мира». Поэтому, если натурфилософское утверждение противоречит библейскому тексту и это противоречие оказывается неразрешимым для человеческого разума, то в этом случае, по мнению Святейшего, следует отдать  предпочтение теории, наилучшим образом согласующейся с текстом Св. Писания и с теологической традицией, ибо Библия является единственным источником достоверного знания.

Вместе с тем, хотя аргумент Урбана и был облечен в теологическую форму (что естественно для Верховного понтифика), однако он не является чисто богословским. Если рассуждать отвлеченно-логически, то позиция папы сводилась к следующему: сколько бы наблюдаемых данных ни свидетельствовало в пользу некоторой теории, всегда можно представить некий мир, в котором все эти наблюдения будут истинными, но теория — ложной. Галилей в принципе понимал это затруднение, но ученого смущало обращение папы именно к сверхъестественному миру. И смущало Галилея это обстоятельство, разумеется, не в силу его якобы недостаточной крепости в вере, а в силу убежденности, что Бог — не иллюзионист и не обманщик, что Он создал упорядоченный мир, явления которого подчинены определенным, математически выражаемым законам, и задача науки — постичь эти законы (историк философии, разумеется, сразу уловит здесь картезианскую тему и будет прав). Если же ход естественных явлений определяется сверхъестественными причинами, то тогда в «естестве» (т. е. в Природе) не остается ничего «естественного».

Возвращаясь же к процессу над Галилеем, мы можем констатировать, что разнонаправленность действия различных факторов (контекстов) этого процесса определили его своеобразие: жесткость антикоперниканской (и антигалилеевой) риторики при сравнительно мягком реальном наказании для тосканского virtuosi и «послаблениях» ему, сделанных в ходе разбирательства в Трибунале Святой Службы. Согласившись формально признать ученого просто сильно подозреваемым в ереси, а не упорствующим еретиком, Урбан VIII пошел на уступки, причем не только и не столько самому Галилею, сколько сложившимся обстоятельствам, которые включали:

— отношения Святого Престола с Великим герцогом Тосканы, с которым Урбан вынужден был считаться, тем более что именно в это время понтифику приходилось вести сложные переговоры по поводу создания лиги итальянских государей, в которой Фердинандо II отводилась заметная, если не главная роль, а кроме того, нельзя было допустить укрепления отношений Великого герцогства Тосканского с Испанией и с Империей, а такая опасность существовала;

— непростую ситуацию в самой римской курии, в том числе наличие в ней прелатов, симпатизировавших Галилею, в число которых многие историки включают кардиналов Ф. Барберини, Г. Бентивольо и Д. Скалья, а также комиссара инквизиции В. Макулано, который вел допросы ученого;

— чисто технические трудности доказательства отрицания (или умаления) Галилеем догмата о божественном Всемогуществе. Замечу в этой связи, что отечественным историкам, а тем более дилетантам, проецирующим собственный социальный опыт и интуицию на работу Святой Службы, понимание последнего обстоятельства давалось и дается с трудом, а чаще вообще не укладывается в их представления. Ну в самом деле, если папа недоволен Галилеем, то тосканец должен понести суровое наказание, какие еще нужны основания? Скрутить негодяя в бараний рог и всего делов! А. Г. Невзоров убежден, что Урбан VIII просто обязан был отправить Галилея если не на костер, то в тюрьму до конца жизни. И Александр Глебович искренне недоумевает, почему это не было сделано. Однако Урбан VIII при всем его холерическом темпераменте все-таки не был лишен правового мышления. Он понимал: судьям Трибунала нужно нечто большее, чем ссылки на то, что излюбленный аргумент понтифика о божественном всемогуществе представлен в Dialogo как-то вяло, без должного энтузиазма и соответствующие слова вложены в уста Симпличио, фигуры явно страдательной и т. д. и т. п. Поэтому папа распорядился создать специальную Комиссию, которая должна была внимательно изучить текст Dialogo, а также порыться в архивах Святой Службы и Индекса, нет ли там чего компрометирующего Галилея. И когда соответствующие документы, касавшиеся увещания Галилея кардиналом Беллармино в 1616 году, были найдены и дело можно было переводить из эмоционально-психологической плоскости в чисто юридическую, Урбан успокоился, его высказывания в беседах с тосканским послом стали менее раздраженными, но более жестко-деловыми.

Кроме того, Урбан учитывал и некоторые другие обстоятельства, в частности:

— международную известность Галилея;

— преклонный возраст и плохое состояние здоровья ученого (папе вовсе не хотелось, чтобы Галилей перешел в лучший из миров в покоях Святой Службы; даже страшно представить, какие слухи после этого ходили бы по Риму!).

Наконец, надо было во что бы то ни стало снять все возможные упреки с цензоров, выдавших Imprimatur, и в первую очередь — с отца Н. Риккарди (N. Riccardi; 1585–1639),управляющего Св. Дворцом (Magistro Sacri Palatii Apostolici) и, по должности, главного цензора Папской области, потому что обвинение последнего бросало тень на Урбана.

В. Макулано, замечу, правильно проанализировал сложившуюся ситуацию. Он, сознавая, что главный, но не формулируемый явно в докладе экспертов специальной комиссии, пункт обвинения касался не просто защиты Галилеем коперниканской теории, но посягательства на божественные атрибуты (всемогущества и всеведения Всевышнего), должен был одновременно доказать вину Галилея (так, как она формулировалась в официальных документах: поддержка и защита учения Коперника), избежать чрезмерной строгости приговора, спасти честь мундира (точнее, сутаны) отца Риккарди, ни в коем случае не нанести ущерб авторитету Святейшего и поддержать репутацию Трибунала (который, как известно, никогда не ошибается). Чтобы не стать героем комедии, Святой Престол должен был сделать Галилея героем трагедии (или, по крайней мере, драмы). Выход был один — убедить Галилея признать свои заблуждения и покаяться. Ясно, что в рамках официальной процедуры допроса (которая требовала в случае упорства обвиняемого усиления мер воздействия на него) сделать это невозможно. Вот тогда у фра Винченцо и созрела идея неофициального общения с подсудимым, так сказать, поговорить со стариком по душам, разъяснив истинную ситуацию, в которой тот оказался. И комиссару это удалось.

Разумеется, сыграл свою роль в данной истории и политический фактор, хотя эту роль не следует переоценивать. В Европе с 1618 года шла война, названная впоследствии Тридцатилетней, в ходе которой Святому Престолу пришлось лавировать между Францией с одной стороны и Империей и Испанией — с другой. В результате Урбан VIII, которого происпанская партия в курии упрекала в потакании протестантам, вынужден был демонстрировать твердость в отстаивании чистоты веры и непримиримость к любым уклонениям от христианской догматики и тридентских решений, которые в сложившейся ситуации подчас толковались в более жесткой манере, нежели они были изначально сформулированы. Кроме того, политический конфликт в Европе, нашедший свое отражение в борьбе групп и фракций в римской курии, оказал мощное психологическое воздействие на верховного понтифика, человека нервного, впечатлительного, упрямого, крайне чувствительного к обидам и мстительного. Находясь в начале 1630-х годов в состоянии практически постоянного стресса, Урбан был склонен к жестким и подчас импульсивным решениям. Кроме того, позиция клерикальных оппонентов Галилея к моменту публикации Dialogo, в условиях мощного религиозно-политического конфликта в Европе и неблагоприятной для папы ситуации в курии, опиралась уже не собственно на тридентские решения, но на их более жесткую интерпретацию, что проявилось прежде всего в расширительной трактовке того, что подпадало под квалификацию «закоренелого еретика (formaliter haereticum)», а не просто «ошибающегося в вере (in Fide erroneam)».   

В итоге приговор стал результатом вынужденного компромисса, когда публично объявленное обвинение (в поддержке гелиоцентризма) не соответствовало тому, в чем папа видел подлинное преступление Галилея (в отрицании важнейшего атрибута Бога). Далее характер и динамика процесса 1633 года в сильной степени определялись событиями 1616 года (увещанием ученого кардиналом Беллармино) и поведением Галилея на стадии получения цензурного разрешения на публикацию Dialogo, что позволило выдвинуть против тосканца два взаимно дополнявших друг друга обвинения: дисциплинарное (игнорирование увещания/предписания 1616 года и умолчание о нем при обращении к цензору) и «теологическое» (защита гелиоцентрической теории, не согласующейся с буквальным пониманием библейского текста).

Наконец, необходимо принять во внимание, что Галилей, желая увидеть свой труд опубликованным при жизни, шел на всевозможные уловки и хитрости, сами по себе понятные и простительные, но вредившие его имиджу и в Риме, и во Флоренции. Ведь в конечном счете мало кого интересовало, прав он был или не прав, защищая гелиоцентрические воззрения, а вот используемые им методы отстаивания своих мнений многих современников ученого приводили, мягко говоря, в замешательство. Получалось, в глазах отца Риккарди, комиссара В. Макулано, Великого герцога Тосканы и многих других людей, хорошо или, по крайней мере, не враждебно относившихся к Галилею, что он, вопреки его уверениям, отнюдь не был жертвой происков своих коварных и многочисленных противников, нет, он намеренно скрыл от Святейшего факт увещания 1616 года, нарушил предписания Риккарди и чисто формально отнесся к пожеланиям Урбана VIII. И все это ради того, чтобы доказать физическую истинность физически не доказанной гелиоцентрической теории, осужденной Церковью. В глазах многих его современников (отнюдь, подчеркну еще раз, не враждебно настроенных к ученому), Галилей ради торжества научной идеи, представлявшейся ему истинной, готов был пойти если не на все, то во всяком случае на многое: он манипулировал своими покровителями, патронами и друзьями, вовлекая их в подчас непростые ситуации, из которых им потом нелегко было выбраться.

Но и Галилея можно понять, ведь фактически он оказался в нелегкой ситуации, когда ему навязывали заведомо неприемлемые правила игры: не вы, синьор Галилей, являетесь хозяином своих мнений, т. е. про себя-то вы можете думать что угодно, но вы не можете публично высказывать все, что придет вам в голову, а если вы это будете делать, даже считая, что отстаиваете истину, то мы (власть), опираясь на всю нашу мощь, будем чинить вам всевозможные препятствия, тогда как вы должны в ответ всегда играть только в честную игру. Иными словами, Галилей оказался в ситуации, когда власть (церковная или светская), способная на вполне законном основании изничтожить любого, высказывающего неудобные для этой власти мнения, требует, чтобы ее оппонент играл только «по-честному», т. е. по правилам, которые для него эта власть и установила. В этом, видимо, и заключена тайна того, что сейчас называют политкорректностью.

Поэтому спор на тему, кто виноват в том, что судили Галилея, Церковь в лице Урбана VIII или он сам, может продолжаться вечно. Это все равно что спорить, какой полюс, отрицательный или положительный, «виноват» в том, что произошел электрический разряд.

Что же касается чисто научных и философско-методологических возражений в адрес Галилеевой теории приливов, которая по замыслу ученого должна была доказать движение Земли, то они в ходе процесса фактически были вынесены за скобки. Вот почему я никак не могу принять утверждения А. Г. Невзорова, будто «на наших глазах история Галилея превратилась в тривиальную цеховую склоку астрономов, в состязание гипотез…»Гораздо точнее, на мой взгляд, замечание О. Гингерича о том, что полемика вокруг теории Коперника включала две группы вопросов: «об истине природы (the truth of nature)» и «о природе истины (the nature of truth)».

История процесса 1633 года несколько многомерней, чем это представляет Александр Глебович. Да, — и тут я могу с ним согласиться, — многие повороты в развитии «дела Галилея» исчерпывающим образом объяснимы простыми житейскими обстоятельствами: игрой амбиций, личной неприязнью или, наоборот, симпатиями отдельных героев и т. п. факторами. Но интерпретировать так всю историю «дела Галилея» можно только при условии незнакомства или сознательного игнорирования документов процесса, обстоятельств эпохи и всей сложной динамики контекстов, в которых разворачивалась эта история.

Галилей, как христианин, боролся за свободу высказывать истину или то, что он, в исторически обусловленном горизонте возможностей верификации научных утверждений, искренне воспринимал как истину о мире, сотворенном Богом, и в этом смысле боролся за свободу отстаивать божественную истину перед лицом кого угодно, даже Церкви, надеясь уберечь ее от ошибки в оценке теории Коперника. В его понимании божественная истина не должна зависеть ни от обстоятельств места и времени, ни от политической ситуации, ни от межконфессиональной борьбы, ни от интриг в курии, и уж подавно она не может зависеть от чьих-то настроений и мнений, даже если этот кто-то в силу своего статуса может в определенных ситуациях выступать in persona Christi. Не говоря уже о том, что Галилей был убежден в своей избранности Господом для открытия «чудесных творений Его рук».

 

Округленная фактура

Покамест молод, малый спрос:

Играй. Но Бог избави,

Чтоб до седых дожить волос,

Служа пустой забаве.

А. Т. Твардовский

 

Александр Глебович, как талантливый публицист, предложил оригинальную трактовку дела Галилея. Его реконструкция событий основана на трех приемах:

— отбрасывании (или модификации; или, по терминологии А. Г. Невзорова, «округлении») тех фактов, которые не устраивают интерпретатора;

— представлении образованных прелатов в качестве ученых: астрономов, механиков, математиков и т. д., а не только ученых-теологов;

— внушении читателю, что любые мало-мальски серьезные конфликты между разумом (в том числе и научным) и церковной догматикой разрешались церковью исключительно через аутодафе или пожизненное тюремное заключение («если бы сутью процесса был конфликт гелиоцентризма и догматов веры, а обвинители — церковными фанатиками, то Галилея сожгли бы без всяких собеседований, споров и увещеваний. … Установив преступление против основ веры и получив его неопровержимое доказательство в виде признания, Урбан VIII обязан был отправить Галилея на костер»).

А далее все просто: раз Галилея не сожгли и не упекли в тюрьму (даже, по версии А. Г. Невзорова, епитимью не наложили), значит, конфликт лежал не в плоскости противостояния науки и религиозной веры, а поскольку все обвинители и судьи Галилея были учеными, то ясно, что «драма Галилея — это преимущественно внутринаучное противостояние», «схватка благородного академизма с дерзким «фриком», зачем-то посягнувшим на…» и т. д.

Как видим, приемы Александра Глебовича весьма незатейливы, но его интеллектуальный стеб по-своему изящен и остроумен, и в социуме, лишенном исторической памяти, культуры, знаний и навыков аналитического мышления, действует безотказно. С ним веселей идти в темноту.

 

P. S. Для чего я все это написал? Этот вопрос мне наверняка зададут многие здравомыслящие люди, добавив, что А. Г. Невзоров — не профессиональный историк, а вольный публицист и пишет, как может и что хочет, и потому с моей стороны критиковать его несолидно, глупо и даже невежливо. Отвечаю: абсолютно согласен, но… Я писал не для А. Г. Невзорова, он взрослый и вполне сформировавшийся человек, а потому вряд ли написанное мною произведет на него хоть малейшее впечатление. Дело в другом. Беда не в том, что существуют два мира — мир культуры, знания и профессионализма (мир С. С. Аверинцева, А. В. Ахутина, В. В. Бибихина, Т. Куна, А. Тойнби и многих-многих других) и мир полузнания, а то и просто невежества (мир А. Т. Фоменко, Г. В. Носовского, В. Р. Мединского и, увы, тоже многих-многих других), так было всегда, беда в том, что второй мир набирает силу и властные полномочия. Сегодня фантазии А. Г. Невзорова (или какого другого вольного сочинителя) украшают журнал «Сноб» или страницы интернета, а завтра они окажутся в списке рекомендованной литературы для студентов, а то и школьников, а потом и просто войдут в том или ином виде в учебные программы (не удивлюсь, если это отчасти уже происходит). Желательно, чтобы это произошло хотя бы не завтра. Впрочем, иллюзий не строю.

http://snob.ru/profile/29523/blog/93251