"В 1888 году на московской Периодической выставке появились две картины, сразу же привлекшие зрителей необычайной солнечностью и юной свежестью красок.
Одна из них изображала коротко остриженную девочку в розовой блузе, за покрытым белой скатертью столом, на котором лежат три крупных персика. На другой изображена была девушка постарше, сидящая, прислонясь головой к морщинистому стволу старой липы в кружевной тени летнего парка.
Это были «Девочка с персиками» и «Девушка, освещенная солнцем» Серова, и сегодня все такие же свежие, юные, привлекательные.
Чем же так покоряют нас эти два бесхитростных портрета? Прежде всего, мне кажется, разлитым в них обаянием нравственной чистоты. Глядя на эти картины, я испытываю то же отрадное чувство, какое наполняет меня, когда я вспоминаю чеховскую Мисюсь из «Дома с мезонином». Я не знаю, как лучше описать это чувство; оно похоже на счастье. Счастье дышать утренним чистым воздухом, глядеть на пронизанную солнечным светом листву, видеть добрую юность. Свет добра озаряет серовские картины, он разлит в воздухе, овевающем смуглое и зарумянившееся, как персик, лицо девочки в розовой блузке; он трепещет теплыми пятнами на лице «Девушки, освещенной солнцем», он отражен в ее взгляде, чуть грустном и полном доброжелательного внимания к жизни. «Я хочу, хочу отрадного,- говорил, вступая на путь большого искусства, Серов,- и буду писать только отрадное...» Двадцать три года было ему, когда он писал «Девушку, освещенную солнцем».
Это было как раз то, в чем нуждалась тогда русская живопись, чего ей недоставало. Не об этом ли думал Крамской, говоря: «Нам непременно нужно двинуться к свету, краскам и воздуху»?
Автопортрет
Сохранился рисунок Репина, изображающий Серова в возрасте тринадцати лет. Мне кажется, достаточно взглянуть на этот рисунок, чтобы понять характер мальчика - диковатого, нелюдимого, исподлобья глядящего пристальным и упорным взглядом. Он был сыном известного русского композитора, крупного теоретика музыки, автора опер «Рогнеда», «Юдифь» и «Вражья сила», в чьем доме всегда полно бывало музыкантов, художников, певцов. Он с детства дышал воздухом искусства и рано потянулся к карандашу и кисти. Девять лет было ему, когда мать привела его к Репину, жившему тогда в Париже. Она верила в Репина и не ошиблась. Репин не только оценил дарование мальчика. Он как бы сразу разгадал и его натуру, замкнутую и своенравную. Серов рано лишился отца. Мать, пианистка, страстно преданная музыке, увезла сына за границу (в Мюнхен, а затем в Париж), где он рос без сверстников, без шумных детских игр, без тепла, отчего дома,- рос, забывая родной язык. Некрасивый, большеносый, молчаливый, он был похож на одинокого нахохлившегося птенца. Но за неприветливой внешностью таилось доброе и чуткое сердце. Репин не стал «натаскивать» мальчика, дрессировать его на академический лад. Он попросту сажал его рядом с собой (сам он писал тогда свою картину-сказку «Садко») и ставил какой-нибудь натюрморт. Когда ученики-новички допытывались у Рембрандта, в чем секрет мастерства, как следует учиться писать, тот неизменно отвечал с лукавой усмешкой: «Берите в руку кисть и начинайте...» Репин, как видно, тоже держался этого мудрого правила. Впоследствии Серов не раз вспоминал, как много дали ему репинские уроки, его доверие, его неназойливые, мягкие, но всегда верные советы, а главное - его личный пример.
Автопортрет. 1881 г.
Бережливость, с какой учитель относился к дарованию ученика, не замедлила сказаться, и уже в ранних юношеских работах Серова наметилось все то, что сделало впоследствии его живопись столь привлекательной и своеобразной. Достаточно взглянуть на карандашный набросок с Репина, сделанный тринадцатилетним Серовым, чтобы увидеть, какой в нем таился портретист. А листы его юношеских альбомов говорят не только о наблюдательности и меткости, но и об особенном, «серовском» изяществе, деликатности и благородстве рисунка. Лишь тогда, когда все это было выявлено и закреплено, Репин решился послать своего воспитанника в академию. «Может показаться странным,- писал Игорь Грабарь,- что именно Репин направил Серова в академию, в ту самую дореформенную старую академию, против которой он десять лет спустя начал вместе с А. И. Куинджи и И. И. Толстым ожесточенный поход...» Но, посылая в академию Серова, Репин не скрывал от него всех ее недостатков. Он хотел лишь, чтобы его ученик отточил свое умение рисовать у такого блистательного педагога, каким былЧистяков.
Портрет художника Павла Чистякова. 1881 г.
«Человек с лицом тверского мужика и черепом Сократа» (как назвал его Грабарь), обучил несколько поколений русских художников. Павел Петрович Чистяков был умен и чудаковат. Он любил повторять: «Ученики - что котята, брошенные в воду: кто потонет, а кто и выплывет...» Но за кажущейся бессердечностью этой присказки крылось все то же мудрое доверие к собственным силам ученика.
Вот, как встречал Чистяков «новеньких». «Придя в мастерскую,- рассказывал Грабарь,- новенький в восторженном настроении садился перед моделью и начинал ее рисовать, а иногда и прямо писать. Являлся Чистяков, и, когда очередь доходила до него, учитель принимался разбирать каждый миллиметр начатого этюда, причем свою уничтожающую критику сопровождал такими прибаутками, словечками, усмешками и гримасами, что бедняка бросало в холодный пот, и он готов был провалиться от стыда и конфуза в преисподнюю. В заключение Чистяков рекомендовал бросить пока и думать о живописи и ограничиться одним рисованием, да притом не с живой натуры, которой ему все равно не осилить, и даже не с гипсов, а «с азов». Он бросал перед ним на табуретку карандаш и говорил: «Нарисуйте вот карандашик, оно не легче натурщика будет, а пользы от него много больше...» На следующий вечер снова являлся Чистяков, в течение десяти минут ухитрявшийся доказать «новенькому» воочию, что он не умеет нарисовать и простого карандаша. «Нет,- говорил он ему,- карандашик-то для вас еще трудненек, надо что-нибудь попроще поставить». И ставил детский кубик».
С помощью своей системы Чистяков воспитывал в учениках уважение к рисунку - первооснове искусства - и приучал их к мысли, что в искусстве нет и не может быть ничего легкого, что «все одинаково трудно, все одинаково интересно, важно и увлекательно». Он приучал смотреть на рисование не как на развлечение, а как на суровую и точную науку, имеющую свои законы, «стройные и прекрасные». Те ученики, которым удавалось одолеть нелегкую чистяковскую систему, прощали впоследствии своему учителю его насмешливость, его жестокие подчас выходки и сохраняли на всю жизнь светлое воспоминание о «тесной, душной и фантастически пыльной мастерской мудрого академического кобольда».
Серов принадлежал к немногим, которыми Чистяков гордился. Он говорил, что подобной всесторонней одаренности не встречал еще ни в одном человеке. К концу первой зимы учения Серов стал таким уверенным рисовальщиком, каких немного было в России. Чистяковская школа сказалась впоследствии, как и репинская. Она позволила Серову соединить свободу и широту письма с тем необыкновенно изящным и безошибочно точным рисунком, что лежит, как фундамент, в основе его картин и портретов.
Как только Серов почувствовал себя достаточно окрепшим, он оставил академию. Его тянуло к свободе, к действительной жизни, и он погрузился в нее с той жадностью, с тем стремлением запечатлеть, какое всегда отличает художника — сына своего времени.
Автопортрет. 1885 г.
«Он был слишком правдив, чтобы не чувствовать отвращения ко всякой фальши и ходульности»,— говорил о Серове Грабарь. Сам Серов говорил о себе: «Я — злой»... Но его «злость» вовсе не была злостью в житейском смысле этого слова. То была беспощадность правды, и недаром о Серове говорили, что у него «опасно писаться»,— это действительно было опасно для тех, кто хотел бы скрыть свое истинное лицо за шелками и кружевами, за блеском золотого шитья, за величественностью позы или мнимо значительным выражением. Серовскими портретами, их смелой и сочной живописью можно любоваться бесконечно. Но общее впечатление, производимое его творчеством, делается куда полнее, когда сопоставишь его портреты с пейзажами. Тот разительный контраст, та пропасть, что разделяла «верх» и «низ» русской жизни,— не выразилось ли все это в простых «портретах» родной природы?
Рядом с многоликой панорамой высшего света возникали картины милой сердцу художника деревенской России, с ее серыми деньками, потемнелыми избами, с мохнатыми лошаденками, с бабами на снегу, полощущими белье в студеной воде, с новобранцами, уходящими «служить царю и отечеству» под горький плач матерей и невест...
Так Серов улавливал и запечатлевал во всем черты своего времени, запечатлевал по-новому, по-своему, внося в русскую живопись вместе с богатством правды то особенное, «серовское» богатство красок, которые можно оценить только перед лицом его картин.
Когда мы, остановившись перед той или иной картиной, произносим: «Это Репин», или: «Это Серов», или же: «Это Левитан», то тем самым говорим не только о принадлежности картины, о том, что ее написал Левитан, Серов или Репин. Сами, быть может того не сознавая, мы вкладываем в свои слова гораздо более обширный смысл. Говоря так, мы как бы признаем, что картина есть выражение личности художника, живая частица его «я».
Чем ярче индивидуальность художника, чем глубже его талант, тем отчетливее «просвечивает» в картине его личность и тем определеннее — с первого взгляда — мы узнаем его произведения. Однако если бы нам пришлось в подробностях растолковать кому-либо, что именно так отличает, скажем, живопись Репина от живописи Серова, мы испытали бы вполне понятное затруднение. Есть вещи, трудно передаваемые словами. Можно тщательнейшим образом описать наружность человека: цвет его волос, форму носа, каждую морщинку и каждую родинку — и все же описание не заменит вам живого видения.
И все-таки, если бы мне предложили в самых кратких словах сказать о самом отличительном свойстве живописи Серова, я рискнул бы ответить: «Наибольшая выразительность при наименьшей затрате изобразительных средств». Глядя на его холсты, наслаждаешься необыкновенной легкостью письма. Лица на его портретах, руки, одежда, кресла, канделябры — все кажется вылепленным буквально считанными, широкими, точными и не стоившими усилий мазками. Но мало кто знает, сколько труда вкладывал этот художник в каждый сантиметр своих полотен. Серов был едва ли не единственным в истории мирового искусства живописцем, затрачивавшим на некоторые портреты до ста сеансов,— и, разумеется, вовсе не от неумения.
«Я не столько не умею писать быстро, сколько не хочу»,— говорил он со своей застенчиво-угрюмой усмешкой. Свой юношеский этюд «Волы» он писал едва ли не месяц («мерз на жестоком холоде, но не пропускал ни одного дня») лишь потому, что, как ему казалось, он «высмотрел у природы нечто такое, чего раньше никогда не замечал». Это «нечто такое» Серов искал повсюду, вглядываясь в жизнь и выискивая в ней не открытую до него, неведомую еще правду и красоту.
Он твердо верил, что человек ждет от живописи не иллюзии, не подделки — «чтоб как живое»,— а более значительного. Что глаз человека «воспитан» прежними поколениями художников и с течением времени все свободнее читает язык живописи, наслаждаясь и красотой густого, сочного, не заглаженного мазка, и тем, как скупо, одним смелым и точным ударом кисти передано живое мерцание взгляда, и тем, как бесконечно разнообразны могут быть оттенки даже такого, казалось бы, будничного цвета, как серый. Говоря о таком художнике, не хочется играть словами, но, право же, мне всегда чудилось что-то «нарочное» в самом звучании его фамилии, будто именно ему на роду написано было открыть невиданную свежесть дивных серых тонов: то жемчужных, то розоватых, то сизо-лиловых, прохладных и теплых, как бы впитавших в себя понемногу от всех красок жизни...
Вот почему каждый холст Серова был и остается праздником для тех, кто любит и ценит искусство. Его живопись несет нам радость откровения. Она не просто отражает видимый мир — она преображает его, как летний живительный ливень, после которого в серо-голубом воздухе так свежо зеленеет листва деревьев, так бархатисто темнеют их стволы и напитавшаяся влагой лилово-коричневая земля, а мокрые крыши домов голубеют, ловя изменчивые краски неба с бегущими по омытой синеве облаками.
Л. Волынский.
Портрет О. Ф. Трубниковой. 1885 г.
У окна. Портрет О. Трубниковой. 1886 г.
Открытое окно. Сирень. 1886 г.
Портрет Сергея Чоколова. 1887 г.
Девочка с персиками. Портрет В. С . Мамонтовой. 1887 г.
Заросший пруд. Домотканово. 1888 г.
Девушка, освещенная солнцем. Портрет М. Я. Симонович. 1888 г.
"Девушка, освещенная солнцем". Я никогда не забуду, как незадолго до его кончины, в начале ноября 1911 года, мы стояли с ним в Третьяковской галерее перед этим портретом. Он всегда висел очень высоко, под самым потолком, и не было никакой возможности разглядеть как следует его живопись. Близ того места стены, где он висел, приходилась отдушина, и вот из опасения, как бы портрет не пострадал, Совет галереи решил его перевесить, что и было сделано осенью этого года. Дивная вещь, одна из лучших во всей Третьяковской галерее, была спущена в нижний ряд, и только теперь, впервые с тех пор как она попала сюда, стало возможным близко любоваться ее изумительным живописным богатством. Только теперь можно было оценить все эти бесконечные переливы радужных цветов, не назойливых, не надуманных и меньше всего теоретичных, а глубоко прочувствованных и точно высмотренных в природе. Эта вещь до такой степени совершенна, так свежа, нова и "сегодняшня", что почти не веришь ее дате - 1888 году.
Я сказал Серову о перевеске его картины, и ему захотелось на нее взглянуть. Когда мы пришли в ту комнату, где она висела, и остановились у "Девушки, освещенной солнцем", он долго стоял перед ней, пристально ее рассматривая и не говоря ни слова. Потом махнул рукой и сказал, не столько мне, сколько в пространство: "Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, как ни пыжился, ничего уж не вышло: тут весь выдохся". Потом он подвел меня вплотную к картине, и мы стали подробно разглядывать все переливы цветов на кофточке, руках, лице.
И действительно, эта вещь была создана в минуту необычайного подъема в редчайшем и подлиннейшем творческом экстазе.
Игорь Грабарь
Портрет композитора П. И. Бларамберга. 1888 г.
Портрет А. Я. Симонович. 1889 г.
Портрет П. А. Мамонтовой. 1889 г.
Портрет С. М. Драгомировой. 1889 г.
Портрет Анджело Мазини. 1890 г.
Портрет художника К. Коровина. 1891 г.
Портрет писателя Н. Лескова. 1891 г.
Портрет И. Репина. 1892 г.
Портрет И. Левитана. 1893 г.
Портрет М. Я. Львовой. 1895 г.
Летом. Портрет О.Ф. Серовой. 1895 г.
Октябрь. Домотканово.1895 г.
Баба в телеге. 1896 г.
Саша Серов. 1897 г.
Портрет Н. А. Римского- Корсакова.1898 г.
Портрет А. Пушкина. 1899 г.
Дети. Саша и Юра Серовы. 1899 г.
Портрет С. М. Боткиной. 1899 г.
Портрет императора Николая II. 1900 г.
Портрет Александра III с рапортом в руках. 1900 г.
Выезд императора Петра II и цесаревны Елизаветы Петровны на охоту
Портрет С. Драгомировой. 1900 г.
Мика Морозов. 1901 г.
Портрет Ильи Репина. 1901 г.
Портрет княгини З. Н. Юсуповой. 1902 г.
Портрет Ф.Ф.Сумарокова-Эльстона с собакой. 1903 г.
Портрет князя Ф.Ф. Юсупова. 1903 г.
Портрет Е. И. Лосевой. 1903 г.
Портрет К. А. Обнинской с зайчиком. 1904 г.
Купание лошади. 1905 г.
Портрет П. Семенова-Тянь-Шаньского. 1905 г.
Натурщица. 1905 г.
Портрет Г. Л. Гиршман. 1907 г.
Портрет Л. Андреева. 1907 г.
Портрет М. Акимовой. 1908 г.
Портрет Е. Морозовой. Фрагмент. 1908 г.
Портрет балерины Т. Карсавиной.1909 г.
Портрет Е. Рерих. 1909 г.
Портрет И. А. Морозова. 1910 г.
Портрет княгини О. Орловой. 1911 г.
Свежие комментарии