Мое знакомство с творчеством Врубеля началось с иконы Богоматери с младенцем. Меня поразило лицо, нарисованное на иконе... Взгляд, чувственные губы и какая-то застывшая душевная глубина... Вот две статьи, которые оказались для меня интересынми. Надеюсь, Вам тоже пригодится информация о художнике.
Читаем дальше...
Жизнь во власти демона
Михаил Александрович проснулся от ноющей боли во всем теле: «Черт, надо же было заснуть на диване, да еще в такой неудобной позе! Но зато какой сон! Этот демон достоин того, чтобы быть нарисованным. Кто знает, может, враг рода человеческого принесет мне удачу…»
Пора любви
С ТОГО самого дня жизнь Михаила Александровича Врубеля дала крутой поворот. Он не отходил от мольберта по 17 часов. Лицо загадочного существа, однажды виденного во сне, удивительным образом трансформировалось на холсте, мало-помалу обретая сходство с оригиналом. Художник постепенно превращался в одержимого, но при этом был счастлив как ребенок.
Прежде неудачная личная жизнь тоже начала меняться. До этого женщины не баловали Михаила Александровича своей благосклонностью. Да это и неудивительно — уж больно эксцентричный кавалер им попался. Врубель то сорил деньгами, скупая шикарные букеты, подарки и ящики дорогого шампанского, то оставался буквально без копейки. Он одевался экстравагантно и вызывающе, мог прийти в гости, выкрасив нос зеленой краской — так красивее, он дарил свои акварели и, если из деликатности работу вдруг не принимали, рвал ее на мелкие части. Его с радостью принимали в высшем обществе, он был галантен и остроумен — этого вполне достаточно для светских вечеров, но для семейной жизни с устоявшимися представлениями о порядке требовались совсем иные свойства, которых у Врубеля не имелось.
Поворотным стал 1895 год. В то время в Петербурге гастролировала труппа московской частной оперы Мамонтова. Михаил Александрович отправился на представление. Сидя в темной глубине зрительного зала, он с ясностью осознал, что влюбился. Причем влюбился, толком не видя своей избранницы, а лишь услышав ее голос. В то время примой Мамонтовской оперы была Надежда Забела. В перерыве между актами Надежда что-то обсуждала с подругой Татьяной Любатович, как вдруг разговор прервал стремительно ворвавшийся за кулисы мужчина, который тут же склонился к рукам Забелы и, целуя их, восторженно прошептал: «Прелестный голос!» Ее внешность поразила Врубеля не меньше голоса. Надежда Забела хоть и не была признанной красавицей, но обладала потрясающим обаянием. «Возможно ли было, раз увидев это существо, не обольститься им на всю жизнь! Эти широко расставленные сказочные глаза, пленительно женственная, зазывно-недоуменная улыбка, тонкое и гибкое тело и прекрасные, длинные руки» — так говорил о Надежде Забеле Гнесин.
Бурный роман завязался очень быстро, намерения Врубеля были чрезвычайно серьезны, и скоро с его стороны последовало предложение руки и сердца. Надежда Забела ответила согласием, и в 1896 году состоялась свадьба.
Казалось, что более счастливой пары нет не то что в Москве и Петербурге, но и во всей России. Да что там Россия, вряд ли во всей Вселенной нашлись бы люди, любящие друг друга сильнее.
Врубель сопровождал любимую на гастролях, занимаясь оформлением декораций и придумывая сценические костюмы для Надежды. Перед выходом на сцену Врубель собственноручно одевал Надежду Ивановну. Безусловно, влюбленность нашла выход и в творчестве — демон на время был забыт, и на картинах все чаще угадывались черты лица Надежды Забелы — «Гензель и Гретель», Маргарита из триптиха «Фауст», «Принцесса Греза», «Царевна Лебедь» и другие картины навсегда запечатлели ее облик.
Пора безумия
ТУЧИ начали сгущаться над четой Врубелей в 1898 году. Летом супруги гостили у родственников под Черниговом. Неожиданно сельская пастораль навеяла воспоминания о причудливом сне, и Врубель вновь вернулся к своему главному полотну — демону. Михаил Александрович снова начал превращаться в одержимого. Он почти не спал ночами, его характер резко изменился. Всегдашняя мягкость, покладистость и добродушие сменились агрессивностью. Он уже совершенно не выносил никаких замечаний в свой адрес, при этом стал чрезвычайно говорлив — говорил же исключительно о своей гениальности. Надежда Забела пребывала в постоянном страхе — она была уверена, что ее любимый муж постепенно лишается рассудка. Оставалась надежда, что рождение ребенка успокоит измученного художника — в то время Забела была беременна. Однако этим чаяниям не суждено было сбыться. Впервые увидев сына, Врубель был потрясен — лицо младенца было исковеркано «заячьей губой». Врубель воспринял это как расплату, как кару за свои грехи. Художник впал в тяжелейшую депрессию, его не интересовало ничего, кроме его демона.
В 1902 году, год спустя после рождения сына, Врубель завершил картину. «Демона» перевезли для выставки в Петербург. Полотно уже стояло в выставочном зале, но Врубель не унимался: каждое утро ее переписывал. Очевидцы не без мистического трепета наблюдали происходящие с лицом Демона бесконечные метаморфозы. Теперь даже скептикам стало ясно, что шедевр творил не просто талантливый художник, а настоящий гений.
В том же году маленького Саввушку было решено перевезти в Рязань к родственникам, но в пути Врубелю стало совсем плохо, и его пришлось прямо с поезда отправить в психиатрическую клинику. Периоды относительного облегчения, когда он жил дома, сменялись все более тяжкими обострениями, и его вновь переводили в лечебницу. А в 1903 году семью постигла настоящая трагедия — Саввушка простудился и умер от крупозного воспаления легких.
Смерть Саввушки окончательно подкосила рассудок Михаила Александровича. Целый год он провел в психиатрической лечебнице, да и потом снова и снова возвращался в клинику. Но даже там, среди мрачных больничных стен, он не забывал ту, которая одарила его коротким счастьем. Дорогие черты глядели с рисунков, сделанных во время пребывания в лечебнице, а в 1905 году Михаил Александрович под наблюдением доктора поехал в Панаевский театр. Здесь он в последний раз, как говорил потом, «в нормальной жизни» созерцал свою Музу, стараясь навсегда запечатлеть в памяти ее облик.
В последние годы жизни к душевной болезни добавилась еще одна драма. Врубель уже не мог рисовать — у художника резко прогрессировала слепота. Последнее полотно — портрет Брюсова — Врубель рисовал почти на ощупь, стараясь разглядеть тающие перед глазами черты поэта. Завершить эту картину так и не удалось — в 1906 году художник полностью ослеп. Казалось, что шкатулка, в которой хранилась Вселенная, вдруг захлопнулась и вокруг остались лишь пустота и мрак. А по ночам в воспаленном мозгу художника постоянно звучал голос из далекого сна: «Теперь ты расплатился со мной, мы в расчете».
В 1910 году Врубель скончался в лечебнице для душевнобольных. Надежда Забела пережила его всего лишь на три года. Череда несчастий подорвала ее здоровье, она умерла в ночь после своего последнего концерта.
Александра Тырлова, «Аргументы и Факты»
А вот вторая история:
«О любви, Прекрасной Даме и «Богородице»
В живописном месте, на краю одной из киевских круч стоит небольшой храм — Кирилловская церковь. В прошлом — собор монастыря св. Кирилла, а чуть позже — церковь при богоугодном заведении для душевнобольных (нынче — Киевская городская психо-неврологическая клиническая больница им. Павлова, или просто «Павловская», как называют ее киевляне).
Искусствоведы вряд ли сойдутся во мнении — что более ценно в этой церкви: сам храм и сохранившаяся в нем древнерусская живопись XII века или иконы и росписи, выполненные великим русским художником Михаилом Александровичем Врубелем. Древние стены, уникальные старинные фрески и утонченные образы святых, их необыкновенные, словно заглядывающие в душу глаза, написанные кистью великого мастера — все это вместе производит незабываемое впечатление.
Для меня экскурсия в Кирилловскую церковь лет в семь стала одним из самых ярких впечатлений детства. Намного позже, конечно, я узнала подробности истории, связанной с «киевским периодом» Врубеля.
Кирилловская церковь оказалась в центре внимания общественности в 60-е годы XIX века: под штукатуркой XVIII в. на ее стенах были обнаружены древнерусские фрески. Городскими властями было принято решение об их восстановлении, а заодно и реставрации церкви в целом. Работы начались в 80-х годах, общее руководство было поручено профессору Адриану Викторовичу Прахову, который, несмотря на довольно молодой возраст (ему не исполнилось тогда и сорока), был признанным экспертом в области древнерусского искусства.
Из воспоминаний А.В. Прахова:
«Боясь, что в мое отсутствие комитет, ведавший денежными средствами (по реставрации Кирилловской церкви), поручит написать образа какому-нибудь местному художнику-богомазу, я взял на себя заботу найти в Петербурге талантливого ученика Академии художеств, который мог бы выполнить в Киеве этот заказ, не выходя за пределы скупо отпущенных по смете денежных средств. В Питере, приехав осенью читать лекции в Университете, я не мог сразу заняться этим делом… Наконец собрался и прямо отправился в Академию художеств к своему старому другу П.П. Чистякову.»
Рассказав об открытии древних мозаик в Киевской Софии, об обнаруженных им и сохраненных без реставрации фресках в церкви бывшего Кирилловского монастыря, Адриан Викторович попросил порекомендовать кого-нибудь из учеников, «кто согласился бы приехать в Киев и написать за 1200 рублей, со своими материалами, на цинковых досках четыре образа для одноярусного мраморного иконостаса в византийском стиле».
«Только что кончил, как кто-то постучал в дверь.
— Войдите! — крикнул П.П. Чистяков.
Дверь мастерской отворилась, и вошел с довольно большой папкой в руках стройный, худощавый молодой человек среднего роста. С лицом не русского типа. Одет он был аккуратно, в студенческую форму, даже со шпагой, которую студенты в то время неохотно носили.
— А вот — на ловца и зверь бежит! Вот тебе и художник! Лучшего, более талантливого и более подходящего для выполнения твоего заказа я никого не могу рекомендовать…».
Прахов и молодой Врубель, которому недавно исполнилось 27, быстро пришли к согласию. Весной 1884 года в киевской квартире Прахова появился «худощавый, русый, застенчивый молодой человек с тонкими чертами лица…» (Н.А. Прахов). На сохранившемся до сих пор доме № 6/11 по улице Большой Житомирской есть мемориальная доска, посвященная художнику.
Там он встретил жену Адриана Викторовича — Эмилию Львовну, 32-летнюю мать троих детей, одаренную и хорошо образованную молодую женщину, которая была душой киевского художественного общества.
Пройдет совсем немного — и Врубель страстно влюбится в нее, она станет его Прекрасной Дамой, музой и вдохновительницей, но, отчасти, — и причиной того, что талант Врубеля не будет реализован в Киеве в той мере, в которой этого хотелось бы и самому художнику, и многим поколениям киевлян.
Эмилия Львовна не была классической красавицей, но воспоминания об ее удивительных бездонных глазах и задорном неспокойном характере оставили многие ее современники.
Почти все вечера Михаил Александрович проводил в доме у Праховых. Адриан Викторович нашел в нем единомышленника, прилежного ученика и благодарного слушателя. Они обсуждали работу по восстановлению фресок и созданию новых росписей в храме, рассматривали и изучали альбомы византийской живописи, привезенные Праховым из поездок по Европе.
А с Эмилией Львовной художник вел долгие беседы на самые разные темы: о музыке, поэзии, новейшей французской литературе, покорявшей в то время читателей, да и просто о жизни.
Из воспоминаний Николая Адриановича Прахова:
«Останавливаясь по пути в Кирилловское у нас на даче, Михаил Александрович брал подвернувшийся под руку детский альбом для рисования моей старшей сестры и начинал рисовать в нем или писать акварелью кого-нибудь из членов нашей семьи, чаще всего — маму за какой-нибудь работой. Обычно он не доводил эти работы до конца. Наметив тонкой кистью легким коричневым тоном основные контуры рисунка, Михаил Александрович начинал писать красками с какого-нибудь заинтересовавшего его цветового пятна и светового эффекта; лицо, как хорошо знакомое, всегда оставлял «на потом» и оттого редко заканчивал».
Работы у Врубеля прибавляется — несколько художников, задействованных в реставрации, по разным причинам отказываются от заказов, и Михаил Александрович охотно их заменяет.
Несмотря на большую загруженность и увлеченность, с которой Врубель выполняет работу, он со всей свойственной ему бесшабашностью умудряется вести достаточно «свободный» образ жизни — вокруг него завязываются мимолетные любовные интрижки, он спускает на них те небольшие деньги, которые получает за работу, иногда неожиданно и без предупреждения пропадает куда-то на несколько дней.
Н.А. Прахов:
«С нашей матерью Михаил Александрович был откровенен, и она, по прямоте своего живого характера и непосредственности, могла иногда отчитывать его от чистого сердца, не стесняясь так называемыми «светскими приличиями».
Врубель все больше привязывается к Эмилии Львовне. Разговоры с нею — радость и откровение для него.
Врубель влюблен. Ему хочется дарить Эмили Львовне свои полотна. Эскиз будущего шедевра — «Восточной сказки» — она отказалась принять, ссылаясь на то, что такие картины достойны храниться в музее:
- Когда вы бросаете у нас ненужные вам, незаконченные наброски или дарите мне какую-нибудь маленькую работу — я могу ее принять от вас на память, а эта «Восточная сказка» — слишком серьезная, вполне законченная вещь. Покажите ее Ивану Николычу (И.Н. Терещенко — киевский меценат, владелец собрания, ставшего основой художественных музеев Киева), он охотно купит ее для своего собрания.
— Ах, вы не хотите?! — воскликнул Врубель, тут же порвал акварель на несколько кусков, бросил ее на пол и ушел, ни с кем не попрощавшись».
Когда спустя несколько дней он пришел с извинениями, Эмилия Львовна отдала ему конверт с сохраненными кусками. Позже он использовал некоторые из них, наклеив на бумагу и дописав все остальное.
Н.А. Прахов:
«У нашей матери были чудесные глаза темно-василькового цвета и красиво очерченные губы… Сохранился в семье очень интересный рисунок итальянским карандашом, на котором изображена полуфигура матери в профиль, склоненная над какой-то работой… Вероятно, мать оставила работу и ушла из комнаты, а Врубель перевернул этот кусок ватманской бумаги и набросал, в три четверти поворота головы, то же лицо в другом плане, как оно ему представлялось подходящим для типа Богородицы.
Так, оттолкнувшись от вполне реального первого рисунка в профиль, после второго, с намеком на будущий образ, он создал по памяти третий рисунок, находящийся в Государственной Третьяковской галерее… На волосах с левой стороны есть мазок масляной краской, светлой охрой, это Врубель, увидав свой рисунок у нас дома, сказал:
- Я сейчас перепишу все лицо масляной краской, — открыл свой ящик с красками и мазнул.
По счастью, мать позвала всех завтракать. Михаил Александрович пошел вперед, а мы с сестрой решили, что он только испортит при переписке рисунок, и спрятали его за шкаф. Мы знали уже по наблюдениям, как он был непостоянен в работе, часто начиная и бросая, если что-нибудь отвлекало хотя бы на короткое время.
Так было и теперь. Не найдя на месте рисунка, Врубель не стал спрашивать, куда он исчез, закрыл свой ящик с красками, простился со всеми и ушел домой.
Последний, четвертый рабочий рисунок головы Богородицы он нарисовал на полулисте бумаги ватман «торшон» с обратной стороны прекрасной акварели «Букет цветов». Здесь, на рисунке, сделанном по памяти, большое портретное сходство с оригиналом, давшим художнику идею лица Богородицы…»
Адриан Прахов озадачен и несколько раздражен теми чувствами, которые молодой художник испытывает к его жене. Он предлагает Врубелю отправиться в Италию — ближе познакомиться с творчеством старых мастеров, а заодно закончить те самые четыре иконы для алтаря: «Иисус Христос», «Святой Афанасий», «Святой Кирилл» и «Богоматерь с младенцем».
Дальше Венеции Михаил Александрович не поехал. Иконы следовало выполнить на больших цинковых досках — а они не способствовали путешествиям. Кроме того, он стремился побыстрее закончить работу и вернуться в Киев.
Письмо М.А. Врубеля сестре,
Венеция, 26 февраля (10 марта) 1885 года:
«…Вот ты можешь предположить, что мне, как итальянцу, есть куча о чем писать. И ошибешься. Как я ожидал, впрочем, так и случилось: как я уже писал папе, перелистываю свою Венецию (в которой сижу безвыездно, потому что заказ на тяжелых цинковых досках, с которыми не раскатишься), как полезную специальную книгу, а не как поэтический вымысел. Что нахожу в ней — то интересно только моей палитре. Словом, жду не дождусь конца моей работы, чтоб вернуться. Материалу и живого гибель и у нас. А почему особенно хочу вернуться? Это дело душевное и при свидании летом тебе его объясню. И то я тебе два раза намекнул, а другим и этого не делал…».
Впрочем, сдержанность Врубеля — даже в письмах к самому близкому человеку, сестре, — не могла скрыть его душевной тайны. Та самая палитра, которая жадно впитывала и передавала на холст и листы впечатления об Италии, тут же свидетельствовала и о чувствах художника к тому «чудесному человеку», который остался в Киеве. Вероятно, фотографии Эмилии Львовны, взятые с собой в Венецию, были основным источником вдохновения для него.
Из Италии Михаил Александрович привез готовые иконы для Кирилловской церкви. Среди них — «Богоматерь с младенцем», которую назовут потом вершиной творчества молодого Врубеля. В образе Богородицы знакомые безошибочно узнавали черты Эмилии Праховой. А образ младенца-Христа стал великолепным портретом ее маленькой дочери Оли.
Как и когда произошло окончательное объяснение Эмили Львовны с Михаилом Александровичем, мы уже вряд ли узнаем. Душевная боль была велика, он пытался заглушить ее болью физической. Спустя много лет неохотно рассказывавший о своем прошлом Врубель обмолвился своему другу, художнику К. Коровину:
«Я резал себя ножом. Поймете ли Вы? Я любил женщину, она меня не любила — даже любила, но много чего мешало ей понять меня. Я страдал, а когда резал себя, страдания уменьшались».
Работы в Кирилловской церкви были закончены в 1885 году, и Врубель уезжает в Одессу, чтобы вскоре снова вернуться в Киев.
Тем временем в Киеве шли подготовительные работы к оформлению нового храма — Собора св. Владимира. Собор был заложен еще в 1862 году, и закончить его строительство планировалось к 900-летию Крещения Руси (1888), но из-за поставок некачественных материалов и ошибок в проектных расчетах строительство, лишь только начавшись, было приостановлено на десять лет. В 1882 году, когда строительство храма, наконец, близилось к завершению, профессор И. Малышевский предложил необычную концепцию его оформления — внутри он должен был иметь вид древнерусского собора, времен эпохи князя Владимира.
Свои услуги по составлению проекта тут же предложил Андриан Прахов, имевший заслуженную репутацию большого знатока искусства Киевской Руси. В 1885 его назначили руководителем строительного комитета и доверили оформление собора. Основным исполнителем росписей стал Виктор Васнецов, который внимательно изучил оригинальные древнерусские мозаики Софийского собора и недавно открытые фрески Кирилловской церкви, над восстановлением которых работал в тот момент Врубель, и самоотверженно взялся за работу.
Сегодня, выйдя из Киевского вокзала, вы обязательно услышите усиленные мегафонами голоса «зазывал», приглашающие на автобусные экскурсии по столице Украины. «Вы посетите жемчужину древнерусской архитектуры — Киевскую Софию… полюбуетесь росписями древней Кирилловской церкви… увидите Владимирский собор… узнаете, почему Врубель не участвовал в росписях этого храма…».
Какой версии придерживаются киевские экскурсоводы, я, к сожалению, не знаю (желание увидеть родной город глазами гостя из окон экскурсионного автобуса пока осталось для меня нереализованным). Но некоторые историки искусства сходятся во мнении, что решающую роль в тот момент сыграло не что иное как напряженность в личных отношениях Врубеля и Адриана Прахова.
Михаил Александрович знал о планах по оформлению Владимирского собора и мечтал принять участие в этой работе. К моменту окончания работ в Кирилловской церкви у него уже было множество эскизов росписей для собора св. Владимира. Он работал над ними и в Киеве, и в Венеции. Но работы распределяются без него, кроме талантливейших Васнецова и Нестерова, Прахов приглашает польских художников Котарбинского и Сведомского, которые пользовались тогда популярностью у публики и которым, несмотря на постоянно урезавшуюся смету, были выплачены солидные гонорары.
Игнорирование его со стороны Прахова Врубель воспринимает как тяжелое личное оскорбление. Но, вернувшись в Киев из Одессы и немного остыв, он все таки приходит к Прахову и предлагает ему помощь в разработке хотя бы отдельных элементов росписи.
Позже Адриан Викторович, пытаясь объяснить неучастие Врубеля в основных работах по оформлению Владимирского собора, в котором его обвиняли еще при жизни, и сам не скрывал личных причин:
«Я должен был руководить созданием Владимирского собора. Дело это я отдал в руки В. Васнецова… С Врубелем мы тогда не нашли общего языка по исключительно личным причинам. В 1886 я вынужден был снова уехать на Восток для дополнительных исследований и о Врубеле долгое время не имел никаких известий… Лишь в 1887 году, когда работы в соборе уже шли полным ходом, Врубель пришел ко мне и спросил, не возьму ли я его снова с собой работать. Я предложил ему самостоятельно расписать арку напротив входа. Я понимал все своеобразие таланта Врубеля и хотел дать ему такую работу, где бы он был наименее ограничен общим планом и характером росписи».
Врубель брался за любую работу во Владимирском соборе. Ему предложили расписать плафон «5-й день творения мира», и он это сделал, но работа не была принята строительным комитетом, который предварительно утверждал эскиз Сведомского. Причина — выполненная Врубелем работа значительно отличалась по стилистике от эскиза. И работа была перерисована другим художником. Не был принят и эскиз Врубеля «Воскресение Христово». Еще одна задумка — «Сошествие святого духа на апостолов» не была даже воплощена в эскиз, так и оставшись карандашным рисунком — она не вписывалась в общий план росписи собора.
После отказа от работы одного из задействованных в росписях художников Врубелю предоставился шанс выполнить роспись стен одной из лестниц собора, была даже выбрана и тема — «Жизнь князя Владимира-Красное Солнышко», но вскоре стало известно, что в Петербурге строительный комитет при Министерстве внутренних дел значительно сократил смету на окончание внутренней отделки храма. И роспись лестницы будет заменена покрытием простой малярной краской с небольшим добавлением орнаментов. В итоге Врубелю досталось лишь выполнение несколько орнаментов, которые теперь и демонстрируют киевские экскурсоводы гостям города.
Свои первоначальные эскизы для оформления Владимирского собора Михаил Александрович показал Прахову уже только накануне своего отъезда в Москву в 1889 году.
Впереди Врубеля ждали новая любовь и счастливый брак, уже ставшие привычными финансовые трудности и поддержка со стороны друзей и поклонников, резкое неприятие его творчества академической средой и громкая слава, болезнь и… лечебница для душевнобольных.
Семья Праховых продолжила свою размеренную провинциальную жизнь в Киеве. Когда в 1902 году газеты, наконец-то дождавшись главного скандала в богатой на скандалы биографии художника, вышли с заголовками «Автор «Демона» сошел с ума!», Праховы оказались в центре внимания киевской публики. Всех интересовало, были ли свойственны Врубелю «странности» еще во время проживания в Киеве? И то, что 20 лет назад казалось безобидной шуткой, вдруг приобрело очертания зловещих предзнаменований. Вспомнилась, например, такая история.
Н.А. Прахов:
«Как-то раз, после того как М.А. Врубель писал орнаменты в соборе, он складывал в ящик свои материалы, собираясь «шабашить», идти в город в кондитерскую «Жоржа», а оттуда — к нам обедать. Сведомский обратил его внимание на то, что кончик носа слегка запачкан зеленой краской. Михаил Александрович поблагодарил, посмотрел на себя в зеркало, а затем, вместо того чтобы смыть скипидаром небольшое пятно, взял пальцем с палитры ярко-зеленую краску «Поль-Воронез» и тщательно окрасил ею весь нос. Потом пошел по намеченному маршруту, обращая на себя всеобщее внимание прохожих и удивив продавщиц кондитерской.
У нас дома мать заметила ему:
— Михаил Александрович, вы нечаянно запачкали весь нос зеленой краской!
— Нет, Эмилия Львовна, — отвечал он ей совсем серьезно, — это я сделал нарочно — так гораздо красивее! Ведь женщины красятся, почему же не краситься мужчинам? Только не так, как они. Люди сейчас еще не понимают, но скоро все мужчины будут красить, как я, свои носы в разные цвета, в зависимости от их характера и темперамента. Одному подойдет желтый, другому — синий или красный, третьему — лиловый. Мне, например, идет этот зеленый. Это будет очень красиво!
Мама приняла все это за шутку и посоветовала пройти в ванную комнату и хорошенько умыться горячей водой перед обедом, что он и сделал».
Был и другой случай. В самый разгар работы над росписями во Владимирском соборе Врубель пришел на ужин к Праховым необычайно растерянным и молчаливым. На участливый вопрос о самочувствии он вдруг ответил: «Отец умер, надо ехать в Харьков его хоронить». Огорошенные неожиданным сообщением, собравшиеся за столом знакомые Врубеля, знавшие о его постоянном безденежьи, незаметно для него собрали некую сумму и снарядили одного из товарищей тут же провожать Михаила Алексанровича на вокзал. От помощи Врубель не отказался — ему не за что было даже купить билеты — и в тот же вечер был посажен в поезд, следовавший в Харьков.
Каково же было удивление Праховых, когда на следующий день в их дом вошел незнакомый военный со словами: «Доложите профессору — полковник Врубель». Это действительно был отец Михаила Александровича, приехавший в Киев навестить сына. Сообщить ему, что сын «уехал его хоронить» никто, конечно, не решился. Отец объяснил для себя неожиданный отъезд Михаила каким-то случайным увлечением молодости, такое случалось и раньше.
Врубель вернулся в Киев спустя значительное время, о приезде отца ему не говорили, о «похоронах» тем более не спрашивали. А он вел себя как ни в чем не бывало — будто и не было того вечера и неожиданного отъезда из города. Казалось, что он и впрямь не помнит обо всем этом.
Эти истории быстро стали достоянием киевской общественности, с удовольствием судачившей на тему «гений и безумство».
Сведения о Врубеле приходили в Киев регулярно. Стараниями врачей болезнь удалось приостановить, и Михаил Александрович получил кратковременную передышку — возможность жить с семьей и даже работать. Но вскоре болезнь вновь дала о себе знать, состояние Врубеля ухудшилось, он снова попал в лечебницу. В 1910 году его не стало.
Эмилия Львовна пережила Врубеля на 17 лет. С мужем они разъехались спустя какое-то время и жили отдельно, хотя официально развод не был оформлен. В отличие от мужа и сына, воспоминаний о своем знаменитом поклоннике она не оставила, а перед смертью взяла с дочери Ольги клятву, что та уничтожит все письма Врубеля, которые Эмилия Львовна хранила. Дочь исполнила завещание матери.
http://vilavi.ru/sud/130706/130706.shtml
Свежие комментарии