Федерико Гарсиа Лорка был талантливым художником. Правда, эта грань его дарования менее всего известна. Любовь к рисованию жила в нем с детства. У Федерико всегда при себе были цветные карандаши, китайская тушь, уголь для рисования. Его поэтические тексты усеяны рисунками — карандашом или пером, раскрашенными разными цветами.

Он иллюстрировал и свои драматические произведения. Текст самой первой его пьесы для кукольного театра — «Фарс с дубинкой», позднее превратившийся в «Трагикомедию о доне Кристобале и Росите», — был проиллюстрирован эскизами костюмов и декораций. Сам Лорка так писал о своих рисунках: «Рисунки мои нравятся немногим, для этого нужна особенная чувствительность. Задуманы и сделаны они в поэтико-пластическом или, наоборот, в пластико-поэтическом ключе. Иногда рисунки рождаются из метафор... Я брал только суть чувства или облика — чтобы превратить ее в знак, который магическим ключиком откроет действительное положение вещей и научит хоть сколько-нибудь понимать мир. Я бы назвал эти рисунки так — "Человечьи картинки"».

25 июня 1927 года в Барселоне, в галерее «Далмау», по инициативе Сальвадора Дали была открыта выставка рисунков Лорки. Организатором выставки был каталонский критик Себастьян Гаш, который был ярым приверженцем Лорки. Выставка была успешной, она привлекла внимание зрителей. На выставке были представлены 24 картины Федерико; среди них — «Портрет художника Сальвадора Дали», «Поцелуй в зеркало», «Мечта моряка», «Дама на балконе» и другие. Впервые Лорка был представлен как настоящий художник. Конечно, он был счастлив. Он продал четыре картины, а остальные раздал в подарок своим каталонским друзьям. Местные критики не обратили особого внимания на выставку, только Себастьян Гаш написал в журнале «Друг искусств»: «Рисунки Лорки обращены только к чистым душам, к простым людям, которые способны чувствовать не мудрствуя. К тем, кто способен безошибочно ощутить бесконечную поэтичность детских понятий... Это продукт чистой интуиции — его рукой водило само вдохновение. Его рука умеет просто отдаться вдохновению. Она отпускает себя на свободу, не сопротивляется ничему — она сама не знает, и не хочет знать, куда ее влечет. Это настоящая поэзия, много поэзии...» Журнал «Друг искусств» в то время был знаменем нового эстетического направления, называемого «модернизмом». Редакторы журнала поздравили Лорку. После закрытия выставки 2 июля 1927 года состоялся банкет, который стал триумфом Федерико не столько как художника, как поэта. На банкете Лорка читал свое «Цыганское романсеро».

Графику Лорки можно разделить на две группы: эскизы костюмов и декораций для его пьес и личностны-персональные рисунки. Если первые были довольно реалистичными, хоть и нарисованы в довольно простой манере, немного напоминающей детские рисунки, то рисунки из второй группы были совсем другими. Рассмотрим некоторые из них. Эти рисунки были как бы продолжением его стихов. Он рисует ирреальное, в соответствии одному из современных стилей. В его рисунках та же недосказанность, таинственность, что и в стихах. Их можно назвать графикой чистого сюрреализма. Чувствуется воияние Сальвадора Дали, но на всех рисунках лежит печать неповторимой личности Лорки. В них запечатлена присущая ему наивность, они служат отражением его восприятия. Он рисовал ангелов с огромными крыльями и странными пальцами на руках, похожими на пальцы ног, грустных разбойников, моряков, странных рыб с человеческими глазами, лица, проливающие потоки слез. Контуры линий совмещались, пересекались, рождая причудливые графические метафоры. О рисунках Лорки Сальвадор Дали отзывался так: «В рисунках Лорки, поэтичных и страстных, есть только один изъян, заметный лишь потому, что нам он не свойственен и в малой мере: рисунки Лорки день ото дня становятся все изысканнее и утонченнее...»

В 1934 году в Буэнос-Айресе вышел сборник стихов аргентинского поэта Рикардо Молинари (1898—1996 гг.), проиллюстрированный рисунками Лорки. Это был единственный случай, когда Лорка нарисовал иллюстрации к чужой книге.

 

 

 

Федерико Гарсиа Лорка

       1898 - 1936

Стихи. Эссе. Рисунки.

 

Цвета

Перевод А. Гелескула

У луны над Парижем
цвет фиалок и грусти.
Он желтеет над мертвой
стариной захолустной.

Он зеленый в легендах,
где померкшая слава
заросла паутиной
по углам архитрава.

А луна над пустыней
глубока и кровава.

Но правдив ее облик,
просто белый и стылый,
лишь на сельском погосте
над забытой могилой.

             

Призраки

Перевод А. Гелескула

В ночи, объятой сном,
рыбачат привиденья
на озере лесном.

Из повести старинной,
безлунной и пустынной,

они толпой видений
пришли и ловят тени.

Но силятся в сети
сердца свои найти.

И, прошлое тревожа,
ищу я сердце тоже,

но нет его нигде.
Уплыло, потонуло
в беспамятной воде.

***

Перевод А. Гелескула

Без глаз моих
ты, бедная душа,
не разглядишь, как хороша луна.

Без губ моих
тебе, моя душа,
не знать ни поцелуя, ни вина.

Без сердца моего
и ты мертва.
К чему вся глубина твоих зеркал,
когда умрут слова?

Из советов поэту

Между стихотворением и деревом та же разница, что между ручьем и взглядом.

Ни мыльных пузырей, ни свинцовых пуль. Настоящее стихотворение должно быть незримым.

Учись у родника, который лихорадит ночные сады, и никто не знает, когда он смеется и когда плачет, когда начинается и когда кончится.

На перекрестках пой вертикально.

Не лишай стихи тумана — иной раз он убережет от сухости, став дождем.

Строение и звучание слова так же таинственны, как его смысл.

Никогда ничего не объясняй и не стыдись равного трепета перед бабочкой и бегемотом.

Твой рацион: на севере — вино и звезды, на юге — хлеб и дождь.

Встречая слово “нет”, пиши сверху “да”, а натыкаясь на “да”, сразу зачеркивай.

Учти и помни, что лягушка строго критикует бредовый полет ласточки.

Когда начинается “ты слазь, а я сяду” — ломай стул и в эти игры не играй.

Не забывай и на пределе счастья или страха прочесть на ночь “Отче наш”.

В неприкаянной смуте предвечерья, когда люди вздыхают, а у деревьев голова раскалывается от птиц, выключи сердце и примерься к широким веслам заката.

Если море тебя печалит, ты безнадежен.

1924 г.

                                                                                                                                   Перевод Н. Малиновской

Закат

Перевод А. Гелескула

По краю небосвода
крадется непогода.

Как сизые верблюды
бегут по небу клочья.
Закат, повитый тьмою,
грозит недоброй ночью.

Сошла тоска по крыльям
на горные отроги.
Глухая будет полночь —
ни друга, ни дороги.

 

Запоздалые стихи

Перевод А. Гелескула

Закат и грай вороний,
и реки все бездонней.

Смотрю, как под седою
плакучей ивой дыма,
отражена водою,
вся жизнь проходит мимо.

И вижу, что доселе
в любви или печали
мне соловьи не пели
и флейты не звучали.

Смыкалась ночь сурово,
и только ветер дикий
сметал с пережитого
все солнечные блики.

Подобно мертвым рекам,
душа моя поныне
томится жгучим эхом
покинутой пустыни.

Душа, рабыня яви,
смутна и незнакома,
как женщина в оправе
оконного проема.

 

 

Memento

Перевод А. Гелескула

Когда умираем,
уносим с собою
не просто небесную просинь,
а розовое,
голубое,
цветное.

Рассветное небо
и небо ночное.

А мне говорили,
что мертвые
помнят лишь это —
спаленное вихрями
небо нещадного лета;
недоброе небо
и черного цвета.

 Поэт

В Испании обычно зовут его просто по имени — Федерико; в России утвердилась и обрела хождение его материнская фамилия — видимо, в силу краткости и какой-то теплоты звучания. И всякий раз, произнося “Лорка”, мы вслух или про себя непроизвольно добавляем “поэт”. Для меня, например, — человека, давно влюбленного в его стихи, — он прежде всего драматург. Иные страницы его прозы не уступают стихам. И все же — поэт, и не иначе. Почему?

Чехов зачислял в поэты людей, питающих пагубное пристрастие к словам “аккорд” и “серебристая даль”. Что говорить, “поэт” в обиходе звучит высокопарно. Однако Лев Толстой в “Исповеди”, порывая и прощаясь с искусством, называет себя не писателем, не романистом, а поэтом. “Я — художник, поэт” — так говорит о себе человек, за долгую жизнь вряд ли срифмовавший пару строк, разве что шуточных. Поэтом он называл и Чехова, который уж точно никогда не рифмовал и если шутил, то исключительно в прозе. Очевидно, поэт и стихотворец — далеко не одно и то же. Это прописная истина или, как говорили в старину, “мысль не новая, но справедливая”.

Грамотный стихотворец может оказаться лишь версификатором, а неграмотный крестьянин — поэтом. Свидетельство тому — народные песни. Поэтом может быть плотник, звонарь и вообще кто угодно, даже если он не причастен ни к стихам, ни к песням. Это общеизвестно и мало кого удивляет. Но случаются порой вещи удивительные. Сервантес, помимо всего, был и стихотворцем, одаренным, искусным, но не больше, а вот плод его фантазии, Дон Кихот, оказался великим поэтом — он создал такое силовое поле, которое втянуло и преобразило множество человеческих судеб. Один только пример.

Почти через три века после Сервантеса, в самом начале гражданской войны, когда не было еще ни интербригад, ни русских летчиков в Испании, небо Мадрида защищала эскадрилья, которую на скудные пожертвования снарядил и возглавил д’Артаньян французской литературы, писатель Андре Мальро. Десятилетия спустя журналист его спросил: “Почему для вас и для вашего поколения Испания значила так много, что вы шли за нее умирать?” Мальро — герой Сопротивления, любимец де Голля, и естественно было бы ждать, что он заговорит о борьбе, фашизме и солидарности. Он ответил кратко и неожиданно: “Потому что Дон Кихота создал испанец”. Пример того, как поэзия влияет на историю.

Поэт — не сочинитель стихов. Это, почти по Эйнштейну, материализованный сгусток энергии, не знаю — творческой, жизненной или космической, но такой, что она изменяет вокруг себя пространство, и чужие жизни в ее силовом поле тоже меняются, движутся иначе и проникаются ее излучением.

Как переводчик Лорки я не однажды становился в тупик перед вопросом, который задавали самые разные люди. Что я испытываю, переводя, то есть читая пристальней, чем они, и остается это во мне или как с гуся вода? Короче, понимаю ли я, что общаюсь не со стихами, а с поэзией? Еще короче, меняюсь ли я хотя бы в чем-то? Но обманываться можно, а знать этого нельзя, и вообще о таких вещах не говорят и никому не исповедуются. Но я знал и знаю людей, которых поэзия Лорки изменила — разбудила, заставила видеть и чувствовать иначе, ярче и по-другому смотреть на жизнь и на смерть. Вот почему, произнося его имя, беззвучно добавляют — поэт...

                                                                                                                                 Анатолий Гелескул

 

 

Песня любви

Перевод Я. Серпина

Песня любая -
заводь
любви.

Звезда голубая -
заводь
времен,
завязь
эпох.

А заводь
крика -
чуть слышный вздох.

Серенада 

Перевод Ю. Мориц

При луне у речной долины
полночь влагу в себя вбирает,
и на лунной груди Лолиты
от любви цветы умирают.

От любви цветы умирают.

Ночь нагая поет в долине
на мостах, летящих над мартом.
Осыпает себя Лолита
и волнами, и нежным нардом.

От любви цветы умирают.

Эта ночь серебра и аниса
сверкает на крышах голых.
Серебро зеркал и водопадов,
анис твоих бедер белых.

От любви цветы умирают.

 Сонет 

Перевод Я. Серпина

  На стылых мхах, мерцающих уныло,
мой профиль не изменит очертаний;
в нем, зеркале безгрешном, пульс чеканный
недремлющее слово преломило.

И если струны струй и плющ бескрылый -
лишь бренной плоти символ первозданный,
мой профиль станет на гряде песчаной
причудливым безмолвьем крокодила.

И пусть язык агоний голубиных
познает вкус не пламени, а дрока,
растущего в урочищах пустынных, -

как символ силы, сломленной до срока,
останусь я в измятых георгинах
и в стеблях трав, растоптанных жестоко.

Август

Перевод А. Гелескула

 
* * *

Август.
Персики и цукаты
и в медовой росе покос.
Входит солнце в янтарь заката,
словно косточка в абрикос.

И смеется тайком початок
смехом желтым, как летний зной.

Снова август.
И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.