Знаменитая авантюристка Софочка Блювштейн, по прозвищу Сонька Золотая Ручка, преизобретательнейшее существо по части экспроприации экспроприаторов, а другими словами — специалист по тугим кошелькам, не годится ни в какое сравнение с Софочкой Гертнер, орудовавшей в застенках Ленинградского НКВД. Один-единственный ее приемчик чего стоил: привязывала узника за руки и за ноги к стулу, поднимала от колена ножку и туфелькой в мужское достоинство — р-р-раз! — мол, признавайся, шпион. А туфелька с каждым р-р-разом все тяжелей, тяжелей, тяжелей!.
Одна была Софочка такая на весь Большой дом, но про ножку ее и туфельку слава аж до Колымы дошла…
Она родилась в Кровавое воскресенье. Поп Гапон все по-христиански хотел устроить: пойдем, мол, к царю с молитвами, скажем ему о горе народном — он нас услышит. В назначенный час двинулась толпа к Зимнему дворцу: одни несли в руках иконы, а другие — за пазухой камни. Смели армейские кордоны, ворвались на Дворцовую площадь и атаковали каре — били бутылками, швырялись булыжниками, харкали, матерились. Из углового ресторана загремели револьверные выстрелы по солдатикам. И тогда скомандовал подполковник Риман: огонь! То-то обрадовались провокаторы: не отмыться теперь Николашке от пролитой крови.
И взошла над заснеженными баррикадами Санкт-Петербурга Сонькина кровавая звезда. Вот не знал старый провизор Оскар Гертнер, что породил чудовище…
Питерский банкир Раппопорт не раз грозился пустить семью по миру. Порой приезжал в аптеку, топал ногами, визжал: `Вон!` Маленькая Сонька забивалась в угол — зыркала волчонком на толстосума.
- Ничего, — успокаивал плачущую жену Оскар Саулович. — Уедем к Захару, он за границей, пишет — хорошо устроился.
О дядюшке своем, Захаре Давыдовиче Гольдберге, Сонька много чего слыхала от отца. Вроде сослали жандармы в Туруханский край как ярого бунтовщика, а он в 1907 году бежал оттуда в тихую солнечную Швейцарию. И с тех пор живет — в ус не дует.
А здесь, в России, никакой житухи нет: сплошь неурядицы. То войну с германцем затеют, то царя свергнут, то пальбу по дворцу Кшесинской учинят, то митингуют у Казанского до хрипоты: `встанет этакий шпец на дыбенки, расправит крыленки да как заколлонтает`.
Никуда не уехал старый провизор: по большевистскому указу национализировали аптеку, а банкиру Раппопорту он на порог указал. И топнула ножкой Сонька: `Вон!.`
Ах, комсомольская богиня с мыловаренного завода имени товарища Карпова! Сколько раз ты с упоением пересказывала этот семейный эпизод классовой борьбы и воспроизводила революционный топ ножкой? Сколько раз гневно кричала с трибуны `вон!` не то давно бежавшему за океан негодяю, не то всей мировой буржуазии? И сколько раз пристально смотрели на тебя глаза партийца, подбиравшего бойцов в железный отряд ЧК?
Нет, не случайно оказалась Сонька за каменными стенами Большого дома на Литейном: лощеный, гладко выбритый пижон Мирон Мигберт тотчас оценил ее твердый преданный взгляд и направил на стажировку в `бригаду смерти`. А там Яков Меклер, прозванный `мясником` за пытки над заключенными, галантно протянул красавице тощее дело: `Ты стукни ее два раза — и она признается, а то мне как мужчине неудобно бить женщину`.
Что знала Сонька про свою первую жертву? Шестнадцати лет отроду бросила та Николаевский институт и ушла с красноармейцами 16-й стрелковой дивизии на Гражданскую войну. Плавала потом буфетчицей на теплоходе `Жорж Жорес` и в Нью-Йорке встречалась со своим братом Алексеем Антоновским — великолепным музыкантом, изгнанным из России в 1923 году. А еще знала, что дядя арестантки почил в бозе при марсельском монастыре кармелиток, что осталась Надежда Ивановна Суворикова одна с двумя маленькими детьми, которых после ареста матери поместили в детский приемник-распределитель НКВД.
Но не дрогнуло стальное Сонькино сердце, когда внесли в кабинет узницу и усадили кое-как на стул: не могла бедная ни ходить, ни говорить толком, потому что была парализована. И топала чекистка ножкой, и кричала, и била линейкой по пальцам, и вцеплялась ногтями в женскую грудь: признавайся, что хотела `произвести на судне бактериологическое заражение путем введения в пищу бактерий`. И ставила истерзанная женщина под липовым протоколом свою подпись: сначала четкую, ясную — `Суворикова`, а потом исковерканную, мычащую — `Сгвырк`.
- Ай да Сонька, Золотая Ножка! — восхищались в `бригаде смерти`. — Займись-ка ты теперь старым хрычом Брониковским. Михельсон сказал, что его брат когда-то служил в царской свите и был близок ко двору Николая Кровавого.
Поизмывалась над Брониковским. Сперва сочинила любовную историю: будто бы этот семидесятилетний старец встретил в костеле Святой Екатерины, что на Невском проспекте, симпатичную польскую `шпионку` Погоржельскую и по слабости душевной согласился передавать ей разные секретные сведения. Затем попытала маленько: ножкой — ррраззз! Умылся старец слезами, кивнул головой: так оно, дочка, и было.
И пошли. Печник с Васильевского острова Гигашко — ррраз! Инженер с Кировского завода Козловский — ррраз! Боцман Балтийского пароходства Кейнаст — ррраз! Рабочий завода `Севкабель` Родзевич — ррраз!.
Ай да Сонька Золотая Ножка!
Мирон Мигберт от удовольствия язычком цокал: у нашей `стахановки` все арестанты — прямиком в Левашово, стало быть, на тот свет едут: во как надо работать! И торжественно вручил ей золотые часы — за 1937 год.
Слава про жестокую следовательницу тогда далеко за пределы Ленинграда разлетелась. В угольных копях Воркуты и на снежных сопках Магадана, в ледяных бараках Тайшета и на таежных просеках Байкало-Амурской магистрали те, кто невзначай остался жив, с ужасом вспоминали о Сонькиных зверствах и, наверное, молили Бога, чтобы не попасть к ней еще раз. Слыхали о Золотой Ножке и в Москве. Сам Лаврентий Павлович Берия, возглавив Наркомат внутренних дел, приказал заключить ее под стражу: уж слишком `знаменита`.
`Лично я арестов не производила, — ловко выкручивалась на допросах Сонька, — и мне руководством отделения в лице Меклер и Фигур давались материалы уже оформленных арестованных, по которым я проводила расследование`.
Тогда бухнул на стол особоуполномоченный дело той самой буфетчицы с теплохода `Жорж Жорес`: а это что?
`Помню одно, что Суворикову я била, так как она не хотела давать показания, — потупила глаза садистка. — О том, что эту арестованную я била, я хорошо помню, потому что она была первой женщиной, которую я допрашивала`.
А дело Кейнаста?
`Хорошо помню, что Кейнаст сам рассказал мне обстоятельства его вербовки в Эстонии перед переброской в СССР. Эти показания он дал под влиянием примененных к нему мер физического воздействия. Насколько правдивы показания Кейнаста о шпионаже, я не знаю. О том, что Кейнаст подготовлял диверсионные акты, является моим вымыслом и не соответствует действительности`.
Одна за другой вынимались из железного сейфа мертвозеленые папки, один за другими вызывались из тьмы памяти замученные и расстрелянные — длинная вереница немых свидетелей звериной жестокости Золотой Ножки.
На суде Сонька расплакалась: `Я девять лет проработала в органах НКВД и во время операций 1937 — 1938 годов выполняла преступные методы ведения следственных дел, которые исходили от Заковского, Шапиро и Мигберта, ныне врагов народа, на которых я не могла в то время подумать. Они вбивали мне в голову преступные методы. Я была единственной женщиной, которая работала на следствии, и дошла почти до сумасшествия, всем исходящим от руководства указаниям я верила и так же, как и все остальные работники, их выполняла, но дел, бывших у меня в производстве без материалов, я не брала. Я виновата в том, что делала натяжки в протоколах допроса обвиняемых, била их, но это все я делала без всякого умысла и к тому же с распоряжения начальства, думая, что это нужно. Теперь я потеряла все, я потеряла партию и потеряла мужа. Прошу суд учесть мою 9-летнюю работу в органах НКВД и вынести справедливый приговор`…
В 1982 году, когда мертвые с Левашовской пустоши — до недавнего времени секретного кладбища НКВД — еще молчали, а живые полушепотом говорили о пережитом, незаметно закатилась в глухую кладбищенскую сирень Сонькина кровавая звезда.`Память о ней останется в наших сердцах навсегда`, — говорилось у гроба старухи. Да будет так. Да будет незаживающей глубокая зарубка на дереве, да будет неисточаемым черный камень на дне реки, да будет незабываемым страшное имя на доске палачей — Софья Гертнер.
Свежие комментарии