Человек, который был «в мировой культуре как дома, и дома как в мировой культуре», -- таким помнит С.С. Аверинцева Александр Копировский -- магистр богословия, профессор.По его словам, служение Аверинцева в Церкви не было «причудой ученого чудака»: Аверинцев никогда не скрывал своей церковной принадлежности, что трудно представить себе в контексте существования советской академической науки.
Однако некоторые обстоятельства биографии этого «академика с необычной судьбой и необычной областью исследований» складывались поистине удивительным образом. Например, как рассказывал А. Копировский, московская коммуналка, где вырос Сергей Сергеевич, оказалась своеобразным «островом свободы, где не было ничего советского»: «Сергей Сергеевич до невероятности мало знал из того, что знали все советские люди». Или вот поразительный «курьез»: за свою монографию «Плутарх и античная биография» молодой ученый в 1968 г. получил премию Ленинского комсомола. Что может быть более далеким от жизни, чем тема подобного исследования! Однако С. Аверинцев писал именно «о жизни»: Плутарх был для него таким же современником, как все классики древности. «Платон – современен, а Аристотель – актуален», -- формулировал Аверинцев. Поняли ли это те, кто раздавал премии, гадать трудно, однако ученый мог воспринять эту награду как «дар свыше», ведь звание лауреата такой солидной премии было «прекрасным щитом в советское время», давало возможность продолжать работу, отметил А. Копировский.
Или история со знаменитым 5-м томом советской «Философской энциклопедии», для которого Аверинцеву заказали статью «Христианство». Ученый, не кривя душой, написал так, что встал вопрос об изъятии тома, и по этому поводу даже специально собирался ЦК КПСС, напуганный «духовным терроризмом». Однако, продолжил А. Копировский, формально придраться было не к чему: о христианстве было сказано абсолютно научно, хотя и абсолютно не по-советски. Боясь скандала, дело замяли, а С.С. Аверинцев работал дальше, поражая феноменом своей особой речи – «не советской, но и не антисоветской». «Радикальная актуальность С.С. Аверинцева – в жанровой неопределенности его слова», -- писала поэт Ольга Седакова.
Каждая его научная публикация, название которой, казалось бы, может привлечь только узких специалистов-византинистов, становилась богословским откровением для тех, кто искал путь к христианской вере. Миссионерское, просветительское значение имела и его монография «Поэтика ранневизантийской литературы», которая была своеобразным паролем для верующей или взыскующей веры интеллигенции. Д.С. Лихачев тогда потребовал, чтобы С.С. Аверинцева за эту работу «причислили к сонму докторов немедленно». На встрече вспомнили и о том, как Аверинцев отвечал скептикам, уверенным в том, что христианство – религия рабов, что оно подавляет человеческую свободу. «Для меня в христианстве ощущается не стеснение, а скорее – испуг от простора», -- говорил он.
Стих о Святой Варваре
Диоскор говорит к Варваре,
к дочери обращает слово:
— Варвара, дочь моя, Варвара,
я велю рабам выстроить башню.
У самого берега моря
башню для твоего девства.
Рабы мои выстроят башню
по мысли своего господина.
Два окна они в башне устроят,
одно — на сушу и одно — на море:
одно — во славу богов суши,
одно — во славу богов моря.
Таков приказ господина,
смерть — кара за ослушанье.
— Диоскор, Диоскор, отец мой,
что увижу я в окна башни?
— В окно ты увидишь сушу,
в другое увидишь море.
Косны устои суши,
буйны пучины моря.
Род приходит, и род проходит,
но земля и море — вовеки;
что было, то и будет вечно,
и нет нового под солнцем.
— Диоскор, Диоскор, отец мой,
что увижу я в окна башни?
— Большие звери терзают малых
на суше и в пучине моря;
кривого прямым не сделать,
и человек — злее зверя.
Сердца людей — жёсткие камни,
и слава Кесаря — над миром.
Рука его легла на сушу,
другая рука — на море.
— Диоскор, Диоскор, отец мой,
что услышу я в окна башни?
— Услышишь, как поют на свадьбе,
услышишь, как воют над гробом.
Богатый и бодрый пляшет,
убогий и хворый плачет.
Голос сильного — грозен,
голос слабого — робок.
Голос Кесаря — над миром,
и никто ему не прекословит. —
Диоскор уехал из дома,
в доме — дочь его Варвара.
— Рабы отца моего Диоскора,
примите от меня ласку.
Я накормлю вас досыта
и сама послужу вам на пире,
я сама вам ноги омою
и вынесу отборные яства;
после отпущу вас на волю
на четыре стороны света.
Только сотворите мне милость,
три окна мне устройте в башне,
во имя Отца и Сына
и Господа Святого Духа. —
Диоскор в дом свой вернулся
и на третье окно дивится:
— Варвара, дочь моя, Варвара,
что в третье окно ты видишь?
— Я вижу в рубище славу
и свет — в темнице непроглядной.
Рабы ликуют в оковах,
и дитя смеётся под розгой.
До крови, до кости, до боли,
до конца и без конца — радость.
И земля, и море проходит,
но любовь пребывает вовеки.
— Варвара, дочь моя, Варвара,
что в третье окно ты видишь?
— Я вижу лицо Друга
за сквозными просветами ставней:
на челе Его — кровавые росы,
и в кудрях Его — влага ночи.
Голова Его клонится тяжко,
и нет ей на земле покоя.
Я отворила Ему сердце,
я вкусила от ломимого хлеба.
— Варвара, дочь моя, Варвара,
что в третье окно ты слышишь?
— Я слышу, как поёт дева
в руках мучителей, в темнице:
отнята её земная надежда,
и Жених её с нею навеки.
И никто не научится песни,
что поют перед престолом Агнца;
кто однажды её услышал,
пойдёт за нею навеки.
— Варвара, дочь моя, Варвара,
меч мой творит Кесаря волю.
Моею отцовскою рукою
сотворю я Кесаря волю.
— Да будет воля Отца и Сына
и Господа Святого Духа!
---------------------------------------------------------------
x x x
Неотразимым острием меча, Отточенного для последней битвы, Да будет слово краткое молитвы И ясным знаком -- тихая свеча. Да будут взоры к ней устремлены В тот недалекий, строгий час возмездья, Когда померкнут в небесах созвездья И свет уйдет из солнца и луны.
Стих об уверении Фомы
Глубину Твоих ран открой мне, Кровь за кровь и тело за тело, покажи пронзенные руки -- и мы будем пить от чаши; сквозные раны ладоней, блаженны свидетели правды, просветы любви и боли. но меня Ты должен приготовить. Я поверю до пролития крови, В чуждой земле Индийской, но Ты утверди мою слабость: которой отцы мои не знали, блаженны, кто верует, не видев, в чуждой земле Индийской, но меня Ты должен приготовить. далеко от родимого дома, Дай коснуться отверстого в чуждой земле Индийской Сердца, копье войдет в мое тело, дай осязать Твою тайну, копье пройдет мое тело, открой муку Твоего Сердца, копье растерзает мне сердце. сердце Твоего Сердца. Ты назвал нас Твоими друзьями, Ты был мертв и вот жив вовеки, и мы будем пить от чаши, в руке Твоей ключи ада и смерти; и путь мой на восход солнца, блаженны, кто верует, не видев, к чуждой земле Индийской,-- но я ни с кем не поменяюсь. и все, что смогу я припомнить Что я видел, то видел, в немощи последней муки: и что осязал, то знаю: сквозные -- раны --ладоней копье проходит до Сердца и бессмертно -- пронзенное -- и отверзает его навеки. Сердце.
x x x
Он сказал им: довольно. Лука. 22:38 Что нам делать, Раввуни, что нам делать? Пять тысяч взалкавших в пустыне -- а у нас только две рыбы, а у нас только пять хлебов? Но Ты говоришь: довольно -- Что нам делать в час посещенья, где престол для Тебя, где пурпур? Только ослица с осленком да отроки, поющие славу. Но Ты говоришь: довольно -- Иерей, Иерей наш великий, где же храм, где злато и ладан? У нас только горница готова и хлеб на столе, и чаша. Но Ты говоришь: довольно -- Что нам делать, Раввуни, что нам делать? На Тебя выходят с мечами, а у нас два меча, не боле, и поспешное Петрово рвенье. Но Ты говоришь: довольно -- А у нас -- маета, и морок, и порывы, никнущие втуне, и сознанье вины неключимой, и лица, что стыд занавесил, и немощь без меры, без предела. Вот что мы приносим, и дарим, и в Твои полагаем руки. Но Ты говоришь: довольно.
БЛАГОВЕЩЕНИЕ
Вода, отстаиваясь, отдает осадок дну, и глубина яснеет. Меж голых, дочиста отмытых стен, где глинян пол и низок свод; в затворе меж четырех углов, где отстоялась такая тишина, что каждой вещи возвращена существенность: где камень воистину есть камень, в очаге огонь -- воистину огонь, в бадье вода -- воистину вода, и в ней есть память бездны, осененной Духом,-- а больше взгляд не сыщет ничего,-- меж голых стен, меж четырех углов стоит недвижно на молитве Дева. Отказ всему, что -- плоть и кровь; предел теченью помыслов. Должны умолкнуть земные чувства. Видеть и внимать, вкушать, и обонять, и осязать единое, в изменчивости дней неизменяемое: верность Бога. Стоит недвижно Дева, покрывалом поникнувшее утаив лицо, сокрыв от мира -- взор, и мир -- от взора; вся сила жизни собрана в уме, и собран целый ум в едином слове молитвы. Как бы страшно стало нам, когда бы прикоснулись мы к такой сосредоточенности, ни на миг не позволяющей уму развлечься. Нам показалось бы, что этот свет есть смерть. Кто видел Бога, тот умрет,-- закон для персти. Праотец людей, вкусив и яд греха, и стыд греха, еще в Раю искал укрыть себя, поставить Рай между собой и Богом, творенье Бога превратив в оплот противу Бога, извращая смысл подаренного чувствам: видеть все -- предлог, чтобы не видеть, слышать все -- предлог, чтобы не слышать; и рассудок сменяет помысл помыслом, страшась остановиться. Всуе мудрецы об адамантовых учили гранях, о стенах из огня, о кривизне пространства: тот незнаемый предел, что отделяет ум земной от Бога, есть наше невнимание. Когда б нам захотеть всей волею -- тотчас открылось бы, как близок Бог. Едва достанет места преклонить колена. Но кто же стерпит, вопрошал пророк, пылание огня? Кто стерпит жар сосредоточенности? Неповинный, сказал пророк. Но и сама невинность с усилием на эту крутизну подъемлется. Внимание к тому, что плоти недоступно, есть для плоти подобье смерти. Мысль пригвождена, и распят ум земной; и это -- крест внимания. Вся жизнь заключена в единой точке словно в жгучей искре, все в сердце собрано, и жизнь к нему отхлынула. От побелевших пальцев, от целого телесного состава жизнь отошла -- и перешла в молитву. Колодезь Божий. Сдержана струя, и воды отстоялись. Чистота начальная: до дна прозрачна глубь. И совершилось то, что совершилось: меж голых стен, меж четырех углов явился, затворенную без звука минуя дверь и словно проступив в пространстве нашем из иных глубин, непредставимых, волей дав себя увидеть,-- тот, чье имя: Божья сила. Кто изъяснял пророку счет времен на бреге Тигра, в огненном явясь подобии. Кто к старцу говорил, у жертвенника стоя. Божья сила. Он видим был -- в пространстве, но пространству давая меру, как отвес и ось, неся в себе самом уставы те, что движут звездами. Он видим был меж голых стен, меж четырех углов, как бы живой кристалл иль столп огня. И слово власти было на устах, неотвратимое. И власть была в движенье рук, запечатлевшем слово. Он говорил. Он обращался к Ней. Учтивость неба: он Ее назвал по имени. Он окликал Ее тем именем земным, которым мать Ее звала, лелея в колыбели: Мария! Так, как мы Ее зовем в молитвах: Благодатная Мария! Но странен слуху был той речи звук: не лепет губ, и языка, и неба, в котором столько влажности, не выдох из глуби легких, кровяным теплом согретых, и не шум из недр гортани,-- но так, как будто свет заговорил; звучание без плоти и без крови, легчайшее, каким звезда звезду могла б окликнуть: "Радуйся, Мария!" Звучала речь, как бы поющий свет: "О, Благодатная -- Господь с Тобою -- между женами Ты благословенна --" Учтивость неба? Ум, осиль: Того, Кто создал небеса. Коль эта весть правдива, через Вестника Творец приветствует творение. Ужель вернулось время на заре времен неоскверненной: миг, когда судил Создатель о земле Своей: "Добро зело",-- и ликовали звезды? Где ж проклятие земле? Где, дочерь Евы? И все легло на острие меча. О, лезвие, что пронизало разум до сердцевины. Ты, что призвана: как знать, что это не соблазн? Как знать, что это не зиянье древней бездны безумит мысль? Что это не глумленье из-за пределов мира, из-за грани последнего запрета? Сколько дев языческих, в чьем девстве -- пустота безлюбия, на горделивых башнях заждались гостя звездного, чтоб он согрел их холод, женскую смесив с огнем небесным кровь; из века в век сидели по затворам Вавилона служанки злого таинства, невесты небытия; и молвилась молва о высотах Ермонских, где сходили для странных браков к дочерям людей во славе неземные женихи, премудрые,-- и покарал потоп их древний грех. Но здесь -- иная Дева, в чьей чистоте -- вся ревность всех пророков Израиля, вся ярость Илии, расторгнувшая сеть Астарты; Дева, возросшая под заповедью той, что верному велит: не принимать языческого бреда о Невесте превознесенной. Разве не навек отсечено запретное? Но Вестник уже заговорил опять, и речь его была прозрачна, словно грань между камней твердейшего, и так учительно ясна, чтобы воззвать из оторопи ум, смиряя дрожь: "Не бойся, Мариам; Ты не должна страшиться, ибо милость велика Тебе от Бога". О, не лесть: ни слова о славе звездной: все о Боге, только о Боге. Испытуется душа: воистину ли веруешь, что Бог есть Милостивый? -- и дает ответ: воистину! До самой глубины: воистину! Из сердцевины сердца: воистину! Как бы младенца плач, стихает смута мыслей, и покой нисходит. Тот, кто в Боге утвержден, да не подвижется. О, милость, милость, как ты тверда. И вновь слова звучат и ум внимает: "Ты зачнешь во чреве, И Сын родится от Тебя, и дашь Ему Ты имя: Иисус -- Господь спасает". Имя силы, что во дни Навиновы гремело. Солнце, стань над Гаваоном и луна -- над долом Аиалон! "И будет Он велик, и назовут Его правдиво Сыном Всевышнего; и даст Ему Господь престол Давида, пращура Его, и воцарится Он над всем народом избрания, и царствию Его конца не будет". Нет, о, нет конца отверстой глуби света. Солнце правды, от века чаянное, восстает возрадовать народы; на возврат обращена река времен, и царство восстановлено во славе, как во дни начальные. О, слава, слава -- злато без примеси, без порчи: наконец, о, наконец Господь в Своем дому -- хозяин, и сбываются слова обетований. Он приходит -- Тот, чье имя чудно: Отрок, Отрасль -- тонкий росток процветший, царственный побег от корня благородного; о Ком порой в загадках, а порой с нежданным дерзанием от века весть несли сжигаемые вестью; Тот, пред Кем в великом страхе лица сокрывают Шестикрылатые -- Но в тишине неимоверной ясно слышен голос Отроковицы -- ломкий звук земли над бездной неземного; и слова текут -- студеный и прозрачный ток трезвейшей влаги: Внятен в тишине, меж: голых стен, меж четырех углов вопрос: "Как это будет, если Я не знаю мужа?" -- Голос человека пред крутизной всего, что с человеком так несоизмеримо. О, зарок стыдливости: блюдут ли небеса, что человек блюдет? Не пощадит -- иль пощадит Незримый волю Девы и выбор Девы? О, святой затвор обета, в тесноте телесной жизни хранимого; о, как он устоит перед безмерностию, что границ не знает? Наставляемой мольба о наставлении: "как это будет?" -- Дверь мороку закрыта. То, что Божье, откроет только Бог. На все судил Он времена: "Мои пути -- не ваши пути". Господне слово твердо. Тайну гадания не разрешат. Не тем, кто испытует Божий мрак, себя обманывая сами, свой ответ безмолвию подсказывая, бездне нашептывая,-- тем, кто об ответе всей слезной болью молит, всей своей неразделенной волей, подается ответ. И Вестник говорит, и вновь внимает Наставляемая, ум к молчанию понудив: "Дух Святой -- тот Огнь живой, что на заре времен витал над бездной, из небытия тварь воззывая, возгревая вод глубь девственную,-- снидет на Тебя; и примет в сень Свою Тебя, укрыв как бы покровом Скинии, крыла Шехины простирая над Тобой, неотлучима от Тебя, как Столп святой -- в ночи, во дни -- неотлучим был от Израиля, как слава та, что осияла новозданный Храм и соприсущной стала, раз один в покой войдя,-- так осенит Тебя Всевышнего всезиждущая сила". О, сила. Тот, чье имя -- Божья сила, учил о Силе, что для всякой силы дает исток. Господень ли глагол без силы будет? Сила ль изнеможет перед немыслимым, как наша мысль изнемогает? Длилось, длилось слово учительное Вестника -- и вот что чудно было: ангельская речь-- как бы не речь, а луч, как бы звезда, глаголющая -- что же возвещала она теперь? Какой брала пример для проповеди? Чудо -- о, но чудо житейское; для слуха Девы -- весть семейная, как искони ведется между людьми, в стесненной теплоте плотского, родового бытия, где жены в участи замужней ждут рождения дитяти, где неплодным лишь слезы уготованы. И Дева семейной вести в ангельских устах внимала -- делу силы Божьей. "Вот Елисавета, сродница Твоя, бесплодной нарицаемая, сына в преклонных летах зачала; и месяц уже шестой ее надеждам". Знак так близок для Внимающей, да будет Ей легче видеть: как для Бога все возможно -- и другое: как примера смирение -- той старицы стыдливо таимая, в укроме тишины лелеемая радость -- гонит прочь все призраки, все тени, все подобья соблазна древнего. Недоуменье ушло, и твердо стало сердце, словно Господней силой огражденный град. И совершилось то, что совершилось: как бы свидетель правомочный, Вестник внимал, внимали небеса небес, внимала преисподняя, когда слова сумела выговорить Дева единственные, что звучат, вовеки не умолкая, через тьму времен глухонемую: "Се, Раба Господня; да будет Мне по слову Твоему". И Ангел от Марии отошел.
Свежие комментарии