В.М.Алпатов
МАРР, МАРРИЗМ И СТАЛИНИЗМ
© В. М. Алпатов
В последнее время общий рост интереса к событиям нашей истории сталинского времени привел и к усилению внимания к известной лингвистической дискуссии 1950 г. и к выступлению Сталина против идей академика Марра. При этом нередко данный эпизод воспринимают в отрыве от всей истории советского языкознания, что приводит к сочувственной оценке Марра, в котором видят лишь жертву Сталина (1).
Тогда, однако, остается неясным, почему марризм был осужден лишь в последние годы жизни Сталина, тогда как перед этим более двух десятилетий он считался "марксизмом в языкознании" и занимал при поддержке сверху монопольное положение в науке, причем начало этой монополии совпало с установлением режима личной власти Сталина. Трудно при таком подходе объяснить и тот факт, что за годы, прошедшие после смерти Сталина, осужденные им идеи не получили никакого развития и не вызывали серьезного интереса лингвистов.Так называемое "новое учение о языке", или "яфетическая теория" (последний термин имеет также другое значение, связанное с идеями Марра более раннего периода, от которых он затем отказался), сформировалось Марром в 1923-1924 гг. и проповедовалось им при бесконечных частых модификациях до его смерти в 1934 г. Его основу, отвлекаясь от второстепенных деталей, составляли две идеи, касавшиеся исторического развития языка. Первая из них была диаметрально противоположна обычным лингвистическим представлениям о постепенном распаде единого праязыка на отдельные, но генетически родственные языки. Согласно Марру, языковое развитие идет в обратном направлении: от множества к единству. Языки возникали независимо друг от друга: не только русский и украинский языки исконно не родственны, но и каждый русский диалект и говор был в прошлом отдельным, самостоятельно возникшим языком. Затем происходил процесс скрещения, когда два языка в результате взаимодействия превращались в новый третий язык, который в равной степени является потомком обоих языков. Например, французский язык – скрещенный латинско-яфетический[1], причем, отсутствие склонения и неразвитость спряжения представляют собой исконно яфетическую его черту. В результате множества скрещений количество языков уменьшается, и в коммунистическом обществе этот процесс найдет завершение в создании всемирного языка, отличного от всех существующих.
Другая идея относилась к структурному развитии языков. Согласно Марру, хотя языки возникли независимо друг от друга, они всегда развивались по абсолютно единым законам, хотя и с; неодинаковой скоростью. Звуковая речь возникала в первобытном обществе в среде магов и первоначально была средством классовой борьбы. Поначалу у всех народов она состояла из одних и тех же четырех элементов САЛ, БЕР, ИОН, РОШ, которые имели характер "диффузных выкриков". Постепенно из их комбинаций формировались слова, появлялись фонетика и грамматика. При этом все языки проходят одни и те же стадии, определяемые уровнем социально-экономического развития. Любой народ на том или ином экономическом уровне обязательно обладает языком, находящимся на соответствующей этому уровню стадии (аморфной, агглютинативной, флективной, и т.д.); более того, на некотором уровне социально-экономического развития в любой точке земного шара одни и те же значения выражаются одинаково, например, вода на одной из экономических стадий будет именоваться су. При изменении экономического базиса язык как часть надстройки подвергается революционному взрыву и становится качественно иным как структурно, так и материально; однако в языке остаются следы прежних стадий вплоть до четырех элементов, которые можно выделить в любом слове любого языка; отыскание таких следов Марр именовал лингвистической палеонтологией. Связь языка с базисом была прослежена Марром для разных стадий первобытного общества; вопрос о языковых соответствиях формаций от рабовладельческой до социалистической Марр всегда обходил; снова охотно он начинал говорить лишь о языке коммунистического общества, который, по его мнению, должен был потерять звуковой характер[2].
Любому человеку, даже элементарно знакомому с языкознанием, легко видеть, что все эти идеи имеют мало общего с наукой. Вопиющее несоответствие фактам и полученным в науке результатам, недоказанность и принципиальная недоказуемость положений, нелогичность, противоречивость, полная оторванность от практики – все это очевидно[3]. Нечего и говорить о "таких открытиях" Марра, как большее сходство русского языка с грузинским, Чем с украинским; объявление немецкого языка преобразованным революционным взрывом сванским, а смердов – иберо-шумерским слоем русских; требования упразднить грамматику и многое другое, высказывавшееся в его многочисленных работах. Многие фразы из сочинений Марра, особенно последних лет жизни, похожи на бред сумасшедшего. Приведем лишь один из сотен и тысяч примеров: "Этот раскол европейского мира на католиков и протестантов – дело значительно более древней эпохи я имеет корня всегда в сдвигах производства и техники, конкретно в преодолении германцами, тогда еще иберами, природных ресурсов таких центров их сосредоточения, как Рейнский край, Пиренеи к др., еще раньше с участием басков, когда речь была еще так наз. яфетической системы, когда во всей северной, средней я восточной Европе и далее, как на Кавказе, действовали сплошь мышлением все еще первобытного общества (3). Научная критика "нового учения о языке" – нетрудная задача, решенная и у нас, и за рубежом уже давно (4).
Разрыв между научной слабостью "нового учения о языке" и многолетней силой его влияния колоссален и требует объяснения. Влиятельность Марра и его учения нельзя объяснить одними репрессивными мерами, которые к тому же приобрели решающее значение не ранее 1928-1929 гг., когда марризм уже имел немало приверженцев. На первом этапе главным методом Марра было привлечение на свою сторону искрение преданных ему людей, среди которых наряду с авантюристами и невеждами были и очень талантливые люди. Достаточно назвать очень популярную в ваши дни О.Фрейденберг, которая даже в 1937 г., во многом уже отрешившись от идей Марра, заявляла: "Марр – это была наша мысль, наша общественная и научная жизнь; это была наша биография. Мы работали, не думая о нем, для него, и он жил, не зная этого, для нас" (5).
Академик Марр был далеко не однозначной фигурой в истории нашей науки. Начав свою деятельность как серьезный ученый-кавказовед, он еще до революции вполне заслуженно был избран академиком. Однако еще смолоду у него "синтез решительно преобладал над анализом, обобщения – над фактами" (6). Марр несомненно был яркой личностью, обладал обширными, хотя и нередко поверхностными познаниями, и умел привлекать к себе людей. В то же время он всегда был властным и не терпевшим возражений человеком; как осторожно писал в некрологе Марра академик Алексеев, "экспансия была его лозунгом, радостью его жизни" (7). В 20-е гг. он добивался создания "мирового масштаба института языка" (См.: 3. T.1, с. 181); мировая наука однако отвергла его идеи и Марр сосредоточился на завоевании монопольного положения в своей стране.
Несомненная притягательность учения Марра – особенно сильная в 20-е годы - не была притягательностью научной теории. Марризм был одним из научных мифов, которыми, к сожалению, богат XX в. Любопытно, например, что к марризму оказываются хорошо применимы признаки научного мифа, выделенные американским ученым Р.Миллером на совершенно ином материале (некоторых концепций японского языкознания) (8).
Каждый миф в своей основе имеет какую-то крупицу правды, которая, однако, фантастически препарируется (9), Одной из таких крупиц был научный авторитет Марра, доводившийся при активном его участии до неимоверных размеров: Марра при жизни назвали гением. Другим элементом истины был тот кризис в развитии мирового языкознания, который заметил и использовал, в своих целях Марр. Начало XX в. было периодом смены научной парадигмы, когда традиционная наука XIX в., целиком сосредоточенная на сравнительно-историческом изучении индоевропейских языков, уже не удовлетворяла многих ученых. Наметился научный кризис, который отмечали многие лингвисты. Идеи Марра были одной из попыток его преодоления, поначалу казавшейся интересной уже потому, что "новое учение", отказываясь от традиционных постулатов, сохраняло привычное для многих понимание языкознания как исторической науки. Не все осознавали тогда, что наиболее перспективным был путь, проложенный Бодуэном де Куртенэ и Ф. де Соссюром, связанный с обращением к синхронной лингвистике, к изучению языковой структуры в отрыве от ее истории (при том, что новые методы вовсе не отменяли старые). Верно заметил Марр и такое слабое место традиционной лингвистики, как неразработанность семантики, науки о языковых значениях. Он поэтому мог претендовать на роль первооткрывателя семантических законов, хотя эти "законы" имели характер произвольных объяснений почти любых звуковых сходств[4].
Заметив, например, похожесть немецких слов hund (собака) и hundert (сто), Марр без труда построил семантическую цепочку: собака как тотем – название коллектива – все – много – сто (См.: 3, т.II, с.391), хотя игнорируемая им наука давно установила, что эти два слова имеют разное происхождение. Поднимали авторитет Марра и его утверждения о решении многих проблем, которые современная ему наука обходила из-за недостатка материала (происхождение языка и мышления, принципы построения всемирного языка). Фактов у Марра здесь было не больше, чем у его предшественников, но богатство фантазии и безапелляционность тона воздействовали на многих его читателей и слушателей.
Доверие к Марру возрастало из-за приписывания ему чужих достижений. Это относилось не только к хаотически вкраплявшимся в его учение концепциям самых различных ученых от братьев Шлегелей до Л.Леви-Брюля, но и к развернувшейся в 20-30-е годы в СССР активной работы по языковому строительству. Окружение Марра активно распространяло легенду о его особой роли в этой деятельности. Однако реально Марр и его сторонники лишь мешали языковому строительству своими прожектерскими идеями: согласно Марру, создание алфавитов для отдельных языков – вредное занятие, замедляющее переход к всемирному языку. Он пропагандировал свой так называемый "аналитический алфавит", в котором всерьез видел прообраз будущего единого мирового алфавита (См.: 3. Т. IV, с.82-83); этот алфавит был, однако, из-за крайнего неудобства быстро отвергнут.
Еще одна обычная черта научного мифа – использование авторитета неспециалистов (См.: 8, с.66). Марр незаурядностью своей личности привлекал многих достойных людей. Вернадский называл его "моим старым другом" (10). Луначарский писал о плодотворном уме величайшего филолога нашего Союза, а может быть и величайшего из ныне живущих филологов, Н.Я.Марра" (11) Иоффе распространял легенду о том, что Марр мог за один день в совершенстве выучить ранее неизвестный ему язык (См.: 7, с.212).
Еще больше нравился Марр специалистам в смежных с языкознанием областях науки, особенно философам, археологам, историкам первобытного общества, фольклористам. Они, принимая "новое учение о языке" на веру, считали его ключом к решению занимавших их вопросов, особенно в связи с проблемами человеческой доистории. Как отмечает в интересных и до сих пор не опубликованных воспоминаниях лингвист П.Кузнецов, еще в 1927-1928 гг., "поддерживали Марра (если говорить о научной, а не политической поддержке) преимущественно философы, историки, литературоведы, этнографы, археологи (далеко не все, но больше, чем лингвисты)… Поддерживали его кое-кто из востоковедов, больше те, кто занимался бесписьменными языками, но тоже не все" (12).
Безусловно, популярность Марра определялась не только его личными качествами. Решающую роль играла созвучность его идеи эпохе. Сразу надо подчеркнуть, что Марр ориентировался на представления именно 20-х годов, когда ждали скорой мировой революции, построение коммунизма казалось делом близкого будущего и многие всерьез надеялись успеть поговорить с пролетариями всех континентов на мировом языке – "нереалистические цели задают масштаб, в котором любые реальные достижения покажутся ничтожными" (13).
Одной из привлекательных черт марризма казались идеи о всемирном языке. В 1926 г. в Яфетическом институте, возглавлявшемся Марром, решили даже создать группу для установления "теоретических норм будущего общечеловеческого языка" (14). Столь же созвучной времени была резкая враждебность Марра науке Запада и дореволюционной России. Эта враждебность имела давние корни, но теперь к научным обвинениям все более примешивались политические. В течение десятилетий многократно цитировалось высказывание Марра: "Сама индоевропейская лингвистика есть плоть от плоти, кровь от крови отживающей буржуазной общественности, построенной на угнетении европейскими народами народов Востока, их убийственной колониальной политикой" (См.: 3. Т.III, с.1). Так называемые "индоевропеисты" (под этим названием Марр имел в виду любых своих противников независимо от сферы их интересов) сравнивались Марром то с Чемберленом, то с Пуанкаре, то с немецкими фашистами. На индоевропейскую лингвистику, якобы отождествлявшую язык с расой, возлагалась ответственность за расистскую теорию фашизма; "индоевропеистам" приписывались никем не высказывавшиеся и явно абсурдные идеи роде неизменности грамматического строя языков той или иной расы (15). Миллер совершенно справедливо указывает, что миф должен воевать с врагами, при этом часто идет борьба с бумажными тиграми" (См.: 8, с. 56-58).
На любые возражения противников или просто людей, не понимавших его запутанные высказывания, у Марра был один очень удобный ответ: "новое учение о языке" требует "особенно и прежде всего нового лингвистического мышления". "Новое учение о языке требует отречения не только от старого научного, но и от старого общественного мышления" (См.: 3. Т.II; с.426).
Тем, "кто имел несчастье раньше быть специалистом", Марр также в духе времени противопоставлял "новых людей" и "массы". По воспоминаниям Л.Мацулевича, Марр заявлял: "Только рабочая среда, свободная от рутины и сильная молодой, восходящей силой может разрешить все эти трудности. Наука, самая передовая наука взывает именно к ней" (См.: 7, с.166-167). Когда Марра избрали членом Чувашского ЦИК, он заявил, что это избрание "имеет для него больше значения, чем если бы вдруг все европейский академии выбрали его своим членом" (16). "Октябрьский революционный порыв" Марр вопреки фактам видел не в формировании новых литературных языков, а вообще "в создании новых языков" (См.: 3. Т.II, с. 352); или неоднократные заявления типа: "Если переживаемая нами революция не сон, то не может быть речи ни о какой паллиативной реформе ни языка, ни грамматики, ни, следовательно, письма или орфография. Не реформа, а коренная перестройка, а сдвиг всего этого надстроечного мира на новые рельсы, на новую ступень развития человеческой речи, на путь революционного творчества и созидания нового языка" (См.: 3. T.II, с. 370-371).
Лишь с 1928 г. Марр начинает уснащать свои работы цитатами из классиков марксизма-ленинизма, с которыми он до того, по свидетельству Б.Богаевского (См.: 7, с.165), не был знаком. Начинают тиражироваться и заявления о том, что метод "нового учения" – метод диалектического материализма, о его пролетарском характере и т.д. (См.: T.I, с. 267, 272, 276; т.II, с. 26, 294). При этом многие высказывания о языке Маркса и особенно Энгельса (как известно, увлекавшегося индоевропейским языкознанием) замалчивались, а приводившиеся цитаты имели декоративный характер, создавая видимость сходства идей Марра с идеями основоположников марксизма. Так, приводя определение надстройки у Энгельса, где нет ни слова о языке[5], Марр заключал: "А язык ведь сложнейшая и содержательнейшая категория надстройки" (См.: 3. Т.II, с.452). Еще пример. Марр приводит цитату из письма Маркса Энгельсу: "В человеческой истории происходит то же, что в палеонтологии. Даже самые выдающиеся умы принципиально, вследствие какой-то слепоты суждения, не замечают вещей, находящихся у них под самым носом. А потом наступает время, когда начинают удивляться тому, что всюду обнаруживаются следы тех самых явлений, которых раньше не замечали" (17). Делая такой вывод: "Палеонтология речи... уже предусмотрена самим Марксом" (См.: 3. Т.II, с.456). Напомним, что палеонтологией речи Марр называл поиск четырех элементов в словах современных и древних языков. Ясно, что сходство с Марксом здесь лишь в использовании термина "палеонтология".
Так Маркс и Энгельс гримировались под Марра. Впрочем, при очень явном расхождении с классиками Марр иногда не хотел отказываться от любимых своих идей. Например, о классах в эпоху зарождения звуковой речи, заявляя: "Гипотеза Энгельса о возникновении классов в результате разложения родового строя нуждается в серьезных поправках" (См.: 3. Т.III, c.75). Марр считал себя ученым не меньшего калибра, чем Энгельс. Впоследствии, в эпоху полного господства догматизма, идеи о классах при первобытно-общинном строе стали хрестоматийным примером "недостатков" учения Марра.
Освящение "нового учения о языке" цитатами из высочайших авторитетов придало мифу полную завершенность. Теперь были все основания для завоевания монопольной власти. Благоприятствовала этому и политическая обстановка в СССР в конце 20-х годов.
До 1928-1929 гг. марризм был в советском языкознании не монопольным, но Влиятельным направлением, пользовавшимся поддержкой сверху. Для деятелей партии и государства Марр казался очень важной фигурой. Крупные представители русской дореволюционной науки по-разному восприняли революцию, но даже самые благожелательные к большевикам среди них не шли дальше лояльного отношения к новой власти и сотрудничества с ней. Но очень хотелось иметь среди авторитетных ученых и тех, кто был бы не просто партнером, но активным участником борьбы за построение нового общества. И здесь лучшей кандидатурой на эту роль казался Марр. Среди членов Императорской академии наук только он заявил о переходе на классовые позиции пролетариата, только он (правда, немного позже, в 1930 г.) вступил в ВКП(б); характерно, что он в виде особой милости стал членом партии без кандидатского стажа (отметим, что до революции Марр был человеком правых взглядов, тесно связанным с клерикальными кругами). Марр активно стремился к распространению такой репутации. О.Фрейденберг писала в воспоминаниях 50-х годов: "Марр никогда не бывал на заседаниях своего института. Он всегда где-то заседал, верней, оказывался. Гоняясь за популярностью и желая слыть общественником, он отказывал научным занятиям в своем присутствии и руководстве, но сидел на собрании "по борьбе с хулиганством". Вечно думая об одном, о своей теории, он покупал внимание властей своей бутафорской "общественной деятельностью" (См.: 5, с.202). Трудно сделать окончательный вывод об искренности такого поведения, и некоторые авторы ставят его под сомнение. Так, активно не принимавший марризм шведский лингвист-коммунист Х.Шельд утверждал, что Марр за границей заявлял: "С волками жить – по волчьи выть". В любом случае несомненно, что Марр сознательно "покупал внимание властей".
Власти ценили Марра. В 1928 г. в тех же "Известиях" влиятельный тогда М.Покровский писал: "Если бы Энгельс еще жил между нами, теорией Марра занимался бы теперь каждый комвузовец, потому что она вошла бы в железный инвентарь марксистского понимания истории человеческой культуры... Будущее за нами – и, значит, за теорией Марра... Теория Марра еще далека от господства, но она уже известна всюду. Уже всюду ее ненавидят. Это очень хороший признак. Марксизм всюду ненавидят уже три четверти столетия, и под знаком этой ненависти он все более и более завоевывает мир. Новая лингвистическая теория идет под этим почетным знаком, и это обещает ей, на ее месте, в ее научном кругу, такое же славное будущее" (19).
При поддержке М.Покровского Марр вошел в Общество историков-марксистов, а в том же году в Комакадемии, ранее не занимавшейся языкознанием, создается подсекция материалистической лингвистики во главе с Марром; ее фактическим руководителем был В.Аптекарь, одна из самых мрачных фигур в истории советского языкознания. Подсекция стала центром пропаганды марризма как "марксистской лингвистики" при активной поддержке главы литературного отдела Комакадемии академика Фриче, еще одного лидера вульгарного социологизма тех лет.
Заметим, что главные пропагандисты Марра среди представителей власти – Покровский, Луначарский, Фриче – не принадлежали к окружению Сталина. Всем троим посчастливилось умереть своей смертью до 1937 г., но все были посмертно в той или иной степени низвергнуты с пьедесталов. Впрочем, среди покровителей Марра были и лица, сейчас воспринимаемые в ином ряду: в 1927 г. тогдашний ректор 1-го МГУ требовал внедрения и преподавания "нового учения о языке" как "первого серьезного опыта марксистской теории в языкознании", этим ректором был не кто иной, как Вышинский. Эти требования он однако выдвигал по настоянию того же Покровского (20).
В 1930 г. наконец произошла и встреча Марра со Сталиным. На одном из первых заседаний XVI съезда ВКП(б) Марр выступил с приветствием от научных работников. Как сказано в газетной хронике, "выступление академика Марра и профессора Келлера превращается в демонстрацию единения рабочего класса и представителей науки, идущих в ногу с рабочим классом по пути социалистического строительства. Делегаты съезда устраивают овацию выступающим ученым" (21). Рассказывают, что, выступая перед Сталиным, Марр произнес часть приветствия по-грузински.
Еще больше поднялась звезда Марра после того, как в заключительном слове по отчетному докладу на том же съезде Стадии повторил один из его постоянных тезисов: "В период победы социализма в мировом масштабе, когда социализм окрепнет и войдет в быт, национальные языки неминуемо должны слиться в один общий язык, который, конечно, не будет ни великорусским, ни немецким, а чем-то новым" (22). Сравним слова Марра, относящиеся к 1926 г.: "Будущий единый всемирный язык будет языком новой системы, особой, доселе не существовавшей... Таким языком, естественно, не может быть ни один из самых распространенных живых языков мира'' (См.: 3. T.II, с. 25). После этого марристы могли считать, что их учение получило высочайшую поддержку; они заявляли: Учением о едином глоттогоническом процессе (тезис о движении языков от множества к единству – В.А.) Н.Я.Марр доказал и иллюстрировал на богатом языковом материале гениальное положение, высказанное т.Сталиным на XVI съезде ВКП(б)" (23), хотя историческая связь между высказываниями Марра и Сталина могла быть лишь обратной.
В последние годы жизни Марр был одной из самых влиятельных фигур в советской науке, он был вице-президентом АН СССР, директором двух крупных академических институтов, членом ВЦИК и ВЦСПС, обладателем многих других должностей, и званий вплоть до почетного краснофлотца. Аппетиты его не знали границ: в одном из последних докладов в 1933 г. он призывал вслед за лингвистикой полностью пересмотреть и историю, отказавшись от понятий "Запад", "Восток", "доистория" и т.д. (См.: 16, с.498). В том же 1933 г. он одним из первых в стране был награжден орденом Ленина.
От других лингвистов после 1928-1929 гг. требовали полного признания "нового учения о языке" и следования его идеям. Все прочие направления в науке искоренялись. «Славяноведение смешивается с панславизмом... Генетическое родство славянских языков объявлялось ересью... "Сравнительная грамматика славянских языков" Г.А.Ильинского была рассыпана после набора» (24). На головы едва ли не всех квалифицированных языковедов сыпались самые нелепые политические обвинения. Показателен изданный и 1932 г. в Ленинграде группой последователей Марра во главе с Ф.Филиным сборник статей под устрашающим названием "Против буржуазной контрабанды в языкознании", где в "контрабандисты" было зачислено около трех десятков ведущих ученых тех лет. Даже лингвисты, не свободные от влияния марризма, но сохранявшие какую-либо независимость в своей работе, подвергались нещадной травле. Когда один из лучших советских языковедов, выдающийся деятель языкового строительства Н.Яковлев издал весьма ценную программу для собирания лексического материала языков Северного Кавказа, активный приверженец Марра Г.Сердюченко назвал ее образцом беспардонности, неряшливости и беспринципности, смыкающейся с проповедью принципов совершенно чуждых нам классов и мировоззрений с вредительством в языковом строительстве" (25). Яковлев разделил свой словник на разделы "Материальная культура" и "Духовная культура", включив в последний и политическую лексику. На это следует окрик: «Не известно ли проф. Яковлеву, что с точки зрения марксизма-ленинизма "политика есть концентрированная экономика", "Отрыв экономики от политики есть характернейшая черта буржуазных теоретиков и их социал-фашистских лакеев", – говорит тов. Каганович... И на позицию этих социал-фашистских лакеев и стал Яковлев в своей статье» (26).
Марристы призывали упразднить всю науку о языке, заменив ее изучением идеологии. Один из них писал: "До сих пор, как это ни странно, существует предрассудок, что лингвист тот, кто занимается фонетикой или морфологией какого-нибудь языка... И, наоборот, когда марксистско-ленински хорошо подготовленный человек начинает заниматься языковым строительством, то такой факт у некоторых вызывает удивление, а иные громогласно указывают на недопустимость вторжения в столь священную область, как языкознание. Необходимо четко и ясно заявить, что языкознанием и уже подавно языковым строительством может заниматься в наших условиях прежде всего тот, кто хорошо владеет методологией диалектического материализма" (27).
Лишь немногие осмеливались выступать против подобной демагогии. Здесь нельзя не упомянуть великого ученого-революционера Е.Поливанова. В феврале 1929 г. он по собственной инициативе выступил на подсекции материалистической лингвистики Комакадемии с докладом против "нового учения о языке". Он убедительно и доказательно опроверг основные положения Марра и показал ненаучность его методики исследования. Однако марристы во главе с Фриче и Аптекарем превратили обсуждение доклада в суд над Поливановым, которому приписывалось все, что угодно, вплоть до лживого обвинения в принадлежности до революции к черносотенной организации. Настроение слушателей, среди которых преобладали нелингвисты, было также не в пользу Поливанова, который в заключительном слове с горечью заметил: "Имею дело здесь с верующими – это прежде всего. Было бы смешно мне ставить своей задачей переубедить верующих". Начиналась борьба с "поливановщиной", Поливанов был вынужден уехать из Москвы в Среднюю Азию, где его продолжали травить. В 1931 г. ему все же удалось издать книгу "За марксистское языкознание", где он подтвердил неприятие идей Марра, заявив в то же время, что полное отрицание "буржуазной науки" превратило бы нас в обскурантов и что Ленин "не раз предостерегал против авторов такой куцей пролеткультуры и куцей пролетнауки" (28). Эта книга вызвала новую бурю, отныне Поливанов не мог печататься ни в Москве, ни в Ленинграде. Подробнее о борьбе Поливанова с Марром см. в книге В.Ларцева (29).
Еще одна попытка хотя бы ограничить монопольное положение марризма связана с деятельностью существовавшей в 1930-1932 гг. группировки "Языкофронт" (Г.Данилов, К.Алавердов, Я.Лоя, Т.Ломтев, П.Кузнецов и др.). В отличие от Поливанова языкофронтовцы были непримиримы к "буржуазной науке", требовали создания "марксистской лингвистики" и принимали некоторые идеи Марра вроде отнесения языка к надстройке и отрицания языкового родства. Однако они отвергали явно абсурдные концепции Марра, в частности, четыре элемента, и в целом занимали более разумные научные позиции. Но Марр и его подручные оказались сильнее. "Языкофронт" в 1932 г. был вынужден самораспуститься, а связанный с ним НИИ языкознания в Москве в 1933 г. был закрыт. Единственным лингвистическим центром остался руководимый Марром Яфетический институт (с 1931 г. – Институт языка и мышления), получивший имя своего основателя еще при его жизни в 1933 г.
К 1933 г. победа "нового учения о языке" казалась полной, его противники либо сдались, либо были изгнаны из науки. А с 1934 г. начались массовые аресты среди лингвистов (до того пострадали лишь отдельные ученые). В начале 1934 г. было сфабриковано так называемое "дело славистов" (См.: 20), была арестована группа московских ученых-лингвистов, литературоведов и текстологов, которых обвинили в пропаганде "реакционной науки, распространенной в фашистской Германии" (30). Все арестованные были далеки от марризма и принимали родство славянских языков как истину. Два крупнейших ученых, члены-корреспонты АН СССР Н.М.Дурново и Г.А.Ильинский, погибли, другие видные ученые— А.Ф.Селищев, В.В.Виноградов, А.А.Сидоров и др. – провели несколько лет в тюрьмах, лагерях или ссылке. Тяжело сказался на советском языкознании и 1937 г. Но в это время уже никто не мог быть гарантирован от гибели. Среди уничтоженных в тот страшный период были и противники Марра (Поливанов, Данилов, Алавердов), и словесно принявшие его учение квалифицированные лингвисты вроде академика Самойловича, и некоторые из самых заядлых марристов (Аптекарь, Быковский, Башинджагян). Отметим, впрочем, что Институт языка и мышления им. Н.Я.Марра довольно мало пострадал от репрессий (сам Марр умер еще в конце 1934 г.).
Тяжелая атмосфера, сложившаяся в нашей науке 30-х годов, губила людей не только физически. Показательна судьба уже упоминавшегося Яковлева. Он прожил долгую жизнь и не был арестован, но в обстановке многочисленных нападок и проработок сломался. В работах 30-40-х гг. Яковлев пытался быть марристом, их научный уровень заметно понизился, во всей его деятельности чувствовался явный надлом. Новые проработки конца 40-х – начала 50-х годов, когда его обвиняли сначала в недостаточно последовательном марризме, а затем в марризме, привели Яковлева к психическому заболеванию и преждевременному уходу из науки.
К концу 30-х годов положение в советском языкознании однако стало улучшаться. Уже не было Марра, а его преемник академик Мещанинов, в прошлом активный пропагандист "нового учения о языке", занял более разумную и компромиссную позицию[6]. Явно абсурдные компоненты учения Марра либо забывались, либо прямо были отвергнуты, как это произошло с четырьмя элементами (31). Как справедливо замечал В.Звегинцев, "для последователей Н.Я.Марра была важна декларативная часть его работ, а не фактическое содержание его "теории" и научной практики" (См.: 4. Т.1, с.155). Однако последователи Марра так и не решились признать наиболее рьяно отвергавшиеся их учителем понятия языкового родства и праязыка. Сравнительно-историческое языкознание оставалось под запретом.
Ситуация, остававшаяся стабильной около десятилетия, резко изменилась в 1948 г. После печально известной сессии ВАСХНИЛ летом 1948 г. в любой области науки было предписано искать своих "менделистов-вейсманистов-морганистов". Переломным оказалось совместное заседание ученых советов Института языка и мышления и отделившегося от него к тому времени Института русского языка 22 октября 1948 г., где с докладом "О двух направлениях в языкознании" выступил Ф.Филин. Он заявил: "Новое учение о языке, основанное на марксистско-ленинской методологии, является общей и единственной научной теорией для всех частных лингвистических дисциплин... В политическом отношении учение Н.Я.Марра, рожденное советским строем, является ... составной и органической частью идеологии социалистического общества" (32). Учению Марра противопоставлялся "менделизм-вейсманизм-морганизм" в языкознании, к которому были отнесены многие серьезные ученые, некоторых из них Филин клеймил еще за полтора десятилетия до этого. В итоге было заявлено: "Неразоружившимся индоевропеистам в нашей среде есть о чем подумать... Мало не быть борцом против Н.Я.Марра, надо быть последовательным и непримиримым борцом за Н.Я.Марра" (33).
После этого в течение примерно полутора лет в советском языкознании шла погромная кампания, ведущую роль в которой играли все те же Сердюченко и Филин. Только они были неуязвимы для критики, все остальные лингвисты, включая даже Мещанинова, номинально остававшегося главой советского языкознания, в той или иной мере подвергались проработке. Кампания проходила ряд этапов. Проработки шли на собраниях и в ряде органов печати ("Правда", "Культура и жизнь", "Литературная газета"). Многим пришлось отречься от своих взглядов и трудов. Некоторые не выдерживали: выдающийся финно-угровед член-корр. АН СССР Д.В.Бубрих умер от сердечного приступа 30 ноября 1949 г. после двух недель почти ежедневной проработки. Но были и несдавшиеся. К весне 1950 г. большинство из них (Р.Ачарян, Г.Капанцян, П.Кузнецов, Б.Серебренников) лишились работы или были представлены к увольнению.
В качестве позитивной программы предлагалось почти полное (исключая лишь учение о классах в первобытном обществе) возвращение к Марру, включая его четыре элемента: "Палеонтологически" анализ по элементам... при умелом его использовании в историко-словарных работах, в частности, при анализе древнейшей номенклатуры в языках мира, может быть вполне применим и полезен" (34). Культ Марра достиг апогея на парадной сессии его памяти в начале 1950 г., где одна из докладчиц в речи, названной автором хроники в "Вопросах философии" А.Спиркиным "содержательной", признала четыре элемента "новой, высшей ступенью палеонтологического анализа языка" (35). В это время "ни говорить, ни искать, ни писать на лингвистические темы без упоминания имени Марра стало невозможным" (См.: 4. Т.I, с.393).
Внезапно 9 мая 1950 г. в ''Правде" была объявлена дискуссия по вопросам языкознания, начатая статьей против Марра, написанной одним из несдавшихся противников его учения, академиком АН Грузии А.С.Чикобавой. Проработки временно прекратились, а редакция "Правды" поначалу ее высказывала свою точку зрения на публикуемые материалы. На первом этапе дискуссии равномерно печатались статьи противников Марра (А.Чикобава, Б.Серебренников, Г.Капанцян, Л.Булаховский), его защитников (И.Мещанинов. Н.Чемоданов, Ф.Филин, В.Кудрявцев) и сторонников компромиссной позиции (В.Виноградов, Г.Санжеев, А.Попов, С.Никифоров). Позиция противников Марра была гораздо более аргументированной, но сила аргументов сама по себе в тех условиях ничего не решала. Все определялось другой силой, и она, наконец, заявила о себе.
20 июня в рамках дискуссии появилась статья Сталина "Относительно марксизма в языкознании", содержавшая резкую критику "нового учения о языке", формально дискуссия продолжалась еще две недели, но ее исход, конечно, не вызывал сомнений. 4 июля, в день окончания дискуссии, "Правда" поместила ответ Сталина Е.Крашенинниковой, а 2 августа – еще три его ответа на письма читателей. Все эти публикации составили текст под общим названием "Марксизм и вопросы языкознания", изданный огромным тиражом и объявленный тут же "гениальным".
Ясно, что дискуссия была задумана Сталиным как прелюдия к его собственному вступлению; как позже вспоминал сам Чикобава, его статья в "Правде" написана по заданию Сталина, который читал ее и правил (36). Известно и то, что этому заданию предшествовало письмо Чикобавы Сталину, написанное еще в апреле 1949 г., когда Чикобаву активно травили Сердюченко и другие марксисты; текст этого письма сейчас опубликован (37). Далее не все ясно. Судя по всему, Чикобава не был инициатором своего письма; сам он утверждает, что оно подготовлено по предложению тогдашнего первого секретаря ЦК КП Грузии Чарквиани и переслано через него Сталину (38). Не исключено, что инициатива принадлежала Чарквиани, покровительствовавшего Чикобаве. Но он мог и выполнять директиву Сталина, в этом случае Чикобава выступал лишь в роли эксперта. Если это так, то остается неясным, сам ли Сталин заинтересовался вопросами языкознания или же кто-то обратил на них его внимание.
О причинах вмешательства Сталина существует немало гипотез (39). Во-первых, обращение к языкознанию давало Сталину возможность укрепить славу теоретика марксизма, которую он не подтверждал двенадцать лет после выхода "Краткого курса". В начале первой статьи, упоминая об обращении к нему "группы товарищей из молодежи" (видимо, мифической), он заявил: "Я не языковед и, конечно, не могу полностью удовлетворить товарищей. Что касается марксизма в языкознании, как и в других общественных науках, то к этому делу я имею прямое отношение" (40). Первая половина этой статьи посвящена целиком опровержению двух не столько лингвистических, сколько философских положений Марра: о принадлежности языка к надстройке и о классовости языка. Здесь Сталин мог высказаться по вопросам, мало затрагивавшихся Марксом, Энгельсом и Лениным, и в то же время очистить их учение от посторонних элементов вроде классовости языка. К Марру после выступления Сталина надолго прилип ярлык "вульгаризатора марксизма" (соответствовавший, впрочем, действительности), и оба его тезиса, приводившие к абсурдным выводам вроде появления нового русского языка после Октября, никогда больше не имели серьезных сторонников.
Во-вторых, причина могла заключаться в несоответствии идей Марра, ориентированных на умонастроения 20-х годов, политической линии Сталина послевоенных лет. Ушли в прошлое мечты о всемирной революции, космические фантазии и идеи о великодержавном шовинизме как главном зле в национальных вопросах; "народность" и "самобытность" из бранных слов превратилась в непременные эпитеты газетных статей. В этих условиях отрицание Марром национальных границ и рамок и особой роли русского языка, полное отвержение старой науки, требование форсировать создание всемирного языка не могли нравиться Сталину. Недаром Сталин сопоставил Марра с пролеткультовцами и рапповцами (41). Мог он учитывать и дружбу Марра с Покровским, и сходство некоторых его идей и идеями Бухарина, хотя эти имена Сталин не упоминал. Марр оказывался удобным примером для осуждения неприемлемых к тому времени для Сталина, но еще не забытых идей 20-х годов.
Третья возможная причина наиболее спорна, но говорить о ней дают основание некоторые слова Сталина, на первый взгляд, несколько неожиданные в его устах: "Дискуссия выяснила, прежде всего, что в органах языкознания, как в центре, так и в республиках, господствовал режим, не свойственный науке и людям науки. Малейшая критика положения дел в советском языкознании, даже самые робкие попытки критики так называемого "нового учения" в языкознании преследовались и пресекались со стороны руководящих кругов языкознания... Общепризнано, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом... Аракчеевский режим, созданный в языкознании, культивирует безответственность и поощряет такие бесчинства" (42). Трудно не согласиться с этими словами. Но нельзя забывать, что подобная атмосфера была создана во всей советской науке под верховным руководством их автора.
Неоднократно Сталин развязывал нужную для его целей кампанию, а затем, видя, что она зашла слишком далеко, начинал ее осуждать, сваливая вину на слишком ретивых исполнителей его воли. Вспомним статью "Головокружение от успехов", отставку, а затем арест Ежова, Не исключено, что выступления по вопросам языкознания играли для Сталина аналогичную роль в идеологической кампании, вехами которой были постановление о Ленинградских журналах, сессия ВАСХНИЛ, борьба с космополитизмом. После нескольких лет борьбы за "классовость" и "партийность" Сталин вдруг вспомнил о борьбе мнений и свободе критики. Виновными "аракчеевском режиме", якобы существовавшем только в языкознании, были признаны в первую очередь чересчур активные Сердюченко и Филин, а также не бывший "аракчеевцем", но занимавший руководящее положение Мещанинов. Все они, впрочем, отделались по нормам тех лет довольно легко: их не арестовали и даже не уволили с работы, они лишь потеряли начальственные посты и должны были в течение нескольких лет каяться. Новым главой советского языкознания стал академик Виноградов, до того испытавший в сталинское время два ареста и две ссылки, а в 1948-1949 гг. разоблачавшийся как "буржуазный лингвист".
Призывы к борьбе мнений в науке в сочетании с критикой явно ненаучной концепции Марра произвели определенное впечатление на ученых Запада, которые никогда не принимали "новое учение о языке". Несмотря на разгар "холодной войны", их отношение к работе Сталина было в основном положительным (43). В то же время в редакционном предисловии журнала "Ленгвидж" (США) вполне справедливо говорилось, что хотя в советской лингвистике сделан шаг в правильном направлении, это еще не шаг от тьмы к свету, поскольку идеи Сталина независимо от их содержания – догма, провозглашенная официальным актом. (44).
Результат выступления Сталина был для советского языкознания неоднозначным. С одной стороны, господствовавший миф был в один день развеян, перестал считаться "реакционным" сравнительно-исторический метод, который, по мнению Сталина, при каких-то не указанных им "серьезных недостатках" в то же время "толкает к работе, к изучению языков". Ученые, отойдя от схоластического изучения проблем языка и мышления, происхождения языка, стадиальности, обратились к анализу конкретных фактов (См. оценки зарубежных наблюдателей, пишущих о "депровинциализации" и "поправке после долгого паралича" советского языкознания после 1950 г.) (45). Но в то же время общий характер отношения власти к науке никак не изменился. По-прежнему, несмотря на заявления Сталина о свободе мнений, проводилось разграничение между "правильной", "марксистской" наукой и всеми остальными направлениями, объявлявшимися "буржуазными" и "идейно порочными". К тому же реабилитирована была далеко не вся наука о языке. Была восстановлена в правах лишь лингвистика XIX в., в основном сравнительно-историческая, в первую очередь русская дореволюционная наука. Передовая же наука Запада, где в то время господствовали разные направления структурализма, отвергалась столь же рьяно, как и в 1948-1950 гг.; здесь, конечно, сказывалась "холодная война". См., например, высказывание из передовой статьи нового лингвистического журнала: "Духовное оскудение и маразм охватили идеологическую надстройку современного буржуазного общества. Это находит прямое отражение в развитии лингвистической науки на Западе" (46). Еще одной чертой эпохи была догматизация любых положений упрощенной и мало оригинальной работы Сталина, даже явно ошибочных, вроде печально знаменитого его высказывания о некоем курско-орловском диалекте, послужившем якобы основой русского литературного языка (47).
Уже с 1954-1955 гг. имя Сталина упоминалось в лингвистических работах все реже, а после XX съезда КПСС перестало упоминаться совсем. Однако возврата к марризму не произошло ни тогда, ни позже. В начале 60-х годов в связи с критикой Сталина предпринимались отдельные попытки научной реабилитации марризма (48), однако успеха они не имели: "Новое учение о языке", имевшее в 20-е годы искренних приверженцев, к 40-м годам в основном держалось на поддержке сверху. Лишившись такой поддержки, оно быстро исчезло с научного горизонта. Даже исторического интереса в качестве научной теории оно не представляет, войдя в историю лишь как образец псевдонауки, возведенной в период сталинизма в ранг "единственно правильного" учения.
Свежие комментарии