Политика

О Соне- цареубийце. Потомке императрицы Елизаветы.Речи "За".

Софья Львовна Перовская

Перовская Софья Львовна (1853—1881) — российская революционерка, участница движения революционного народничества.

В 1871—1872 гг. — член нелегального кружка «чайковцев». В 1872—1873 и 1874—1877 гг., готовясь к «хождению в народ», получила диплом народной учительницы и окончила фельдшерские курсы. В Петербурге (1873) содержала конспиративные квартиры, вела пропаганду среди рабочих. В январе 1874 г. арестована и заключена в Петропавловскую крепость, однако но «процессу 193-х» оправдана. С 1878 г. — член организации «Земля и воля»', была вновь арестована и отправлена в ссылку в Олонецкую губернию, но по пути бежала и перешла на нелегальное положение. С осени 1879 г. — член Исполнительного комитета «Народной воли», активно участвовала в организации ряда покушений на Александра II. Арестована 10 марта 1881 г. за убийство царя и повешена в Петербурге 3 апреля 1881 г.

Орлов А.С., Георгиева Н.Г., Георгиев В.А. Исторический словарь. 2-е изд. М., 2012, с. 390-391.

Перовская Софья Львовна (1853, Петербург - 1881, там же) - народница. Род. в аристократической богатой семье. В 1869 поступила на Аларчинские женские курсы, дававшие образование в объеме мужской гимназии. В 1870 ушла из дома, порвав с самодуром-отцом. В 1871 стала одним из организаторов кружка "чайковцев" и участвовала в "хождении в народ" в Самарской и Тверской губ. В 1873 вернулась в Петербург и содержала конспиративную квартиру. В 1874 при разгроме кружка была арестована. После недолгого пребывания в Петропавловской крепости отпущена к отцу на поруки. В 1874--1877 после окончания фельдшерских курсов служила в больнице. В 1877 была арестована, судима по "Процессу 193-х", оправдана, но отправлена в административную ссылку в Олонецкую губ. По дороге бежала и перешла на нелегальное положение. Являясь членом "Земли и воли", Перовская участвовала в 1879 в Воронежском съезде, где произошел раскол партии. Вошла в Исполнительный комитет "Народной воли" и деятельно участвовала в двух неудавшихся покушениях наАлександра II в 1879, 1880. В 1881, после неожиданного ареста И. Желябова, возглавила группу, совершившую убийство императора. Приговоренная к повешению, Перовская стала первой женщиной в России, казненной по полит, процессу.

Использованы материалы кн.: Шикман А.П. Деятели отечественной истории. Биографический справочник. Москва, 1997 г.

Террорист-цареубийца

Софья Львовна Перовская (1853-1881) родилась в Петербурге, в богатой аристократической семье. Перовские - младшая ветвь фамилии графа Разумовского, морганатического мужа императрицы Елизаветы Петровны. Дед Софьи, Лев Алексеевич Перовский, был министром просвещения; отец долго занимал пост петербургского генерал-губернатора.

В шестнадцать лет Софья поступила на Аларчинские женские курсы, где впервые познакомилась с революционными идеями. Сблизилась с радикально настроенной молодежью, а когда отец потребовал прекратить сомнительные знакомства, ушла из дома. В 1870 г. Перовская начала самостоятельную жизнь. Она стала одним из организаторов революционного кружка «чайковцев». Готовясь к «хождению в народ», получила диплом народной учительницы, окончила фельдшерские курсы. Вместе с друзьями «ходила в народ» в Самарской и Тверской губерниях, стараясь просвещать крестьян. В Петербурге (1873) содержала конспиративные квартиры, вела пропаганду среди рабочих. Однако вскоре правительство стало пресекать деятельность революционных кружков. В 1874 г. в сети полиции попала и Софья вместе с друзьями. После недолгого пребывания в Петропавловской крепости ее отдали на поруки отцу. Четыре года шло следствие по знаменитому «делу 193-х». Перовскую в конце концов оправдали, но именно во время процесса революционные идеи окончательно захватили девушку. Она со слезами на глазах слушала речи Петра Алексеева и бегала вместе с подружками в дом предварительного заключения, выражая солидарность с теми, кто там находился.

Летом 1878 г. она вступила в партию «Земля и воля», вскоре была вновь арестована и в административном порядке выслана в Олонецкую губернию, по дороге бежала и перешла на нелегальное положение. Как член «Земли и воли» Перовская ездила в Харьков для подготовки побега политических заключённых из местного централа. В 1879 г., после раскола партии, вошла в Исполнительный комитет, а затем Распорядительную комиссию «Народной воли». Занималась организационными делами партии, вела пропаганду среди студентов, военных, рабочих, участвовала в создании «Рабочей газеты», поддерживала связи с политзаключёнными. Но ее главным делом стала подготовка покушений на Александра II: под Москвой (ноябрь 1879), в Одессе (весна 1880) и в Петербурге (1 марта 1881).

Во время первого из этих покушений Желябов (ближайший друг, а потом гражданский муж Перовской) готовился взорвать идущий с юга царский поезд в Александрове. На случай неудачи товарищи подстраховали его в нескольких верстах от Москвы: они вели подкоп под железнодорожное полотно, чтобы вложить туда мину. Хозяйкой квартиры, где начинался этот смертоносный тоннель, стала Перовская. Яму затапливало водой; однажды в соседнем сарае произошел обвал, и заговорщики были близки к разоблачению. Только изворотливость Перовской, которая вышла с иконами к толпе, пытавшейся проникнуть в дом, спасла положение.

В 1881 г., после неожиданного ареста Желябова, Перовская возглавила группу, совершившую 1 марта убийство Императора. «Народовольцы» знали, что Александр II готовится подписать важный проект реформы, после которой революция потеряет привлекательность; им было важно убить царя как можно быстрее. Перовская много дней лично изучала его маршруты и тщательно готовила покушение. На случай первой осечки были заготовлены еще три бомбы. Во время покушения Перовская подала товарищам сигнал к атаке. Через несколько дней она была поймана и опознана; ее выдал подельник - Рысаков. Приговор по делу первомартовцев выносил прокурор Николай Муравьев - товарищ детских игр Софьи (в Пскове они жили в соседних домах и дружили семьями). Перовская стала первой женщиной в России, казненной по политическому обвинению.

На словах Софья Перовская и ее однопартийцы могли оправдывать свои дела служением народу, но на деле они вошли в историю России как террористы-цареубийцы, отголоски деяний которых мы ощущаем по сей день.

Черная книга имен, которым не место на карте России. Сост. С.В. Волков. М., «Посев», 2004.

Перовская Софья Львовна П е р о в с к а я, Софья Львовна (01(13).09.1853 - 03(15).04.1881). Родилась в Петербурге. Училась на Аларчинских женских курсах (1869-70). Член кружка чайковцев. Участница "хождения в народ", в январе 1874 впервые арестована. На "процессе 193-х" оправдана (январь 1878). Летом 1878 отправлена в административную ссылку в Олонец. губ. По пути в ссылку бежала в июле 1878 г. Член „Земли и Воли" и И. К. „Народной Воли". Арест. 10 марта 1881 г., по процессу первомартовцев казнена 3 апр.

Перовская о себе:

От роду имею—27, вероисповедания—православного.
Происхождение и народность—из дворян, русская.
Звание—дочь действительного статского советника, не замужем.

Место рождения и место постоянного жительства—родилась в Петербурге, где и проживала почти безвыездно с конца ноября 1879 г.

Семейное положение—имею двух братьев, живущих в Крыму, и сестру, находящуюся замужем за доктором Загорским, который, кажется, служит в Саратовской губ.

Экономич. полож. родителей—отец Лев Николаевич служит в совете при министерстве внутренних дел, мать моя Варвара Степановна живет в Крыму.

Были ли за границей, где и когда именно—за границей была только в детстве в 1865 г.

Привлекался ли ранее к дознаниям, каким и чем они окончены—привлекалась к процессу о 193 лицах, была оправдана, после суда высылалась административно в Олонецкую губ., но по пути скрылась со станции Волхов или Чудово Николаевской железной дороги.

На предложенные мне вопросы отвечаю:
...В 1869 году осенью я вместе с родителями приехала в Петербург, где поступила на женские курсы при 5-й мужской гимназии. В 1870 г. осенью, по семейным обстоятельствам, я оставила родительский дом и начала жить самостоятельно, готовилась в народные учительницы, желая способствовать развитию народа. В 1872 г. я держала в Петербурге экзамен на народную учительницу; несмотря на то что экзамен я выдержала, мне все же, не объяснив причин, не выдали диплома. Тогда на зиму я отправилась в Тверскую губ., в Корчевской уезд, село Едимоново, прожила там всю зиму с 72 на 73 г. в качестве помощницы учительницы при народной школе. В 73 г. весною выдержала экзамен в Твери и тут получила диплом. На лето вернулась в Петербург и с осени начала тут занятия с рабочими. 5 же января 1874 г. меня арестовали; летом я была выпущена на поруки и уехала к матери, в Крым. Потеряв возможность быть дальше народной учительницей, я начала изучать фельдшерство. В 1874 г. поступила в симферопольскую земскую больницу, где я служила вплоть до вызова на суд в 1877 году в августе месяце. Судом я была оправдана, и в мае 1878 г. уехала опять к матери, где была арестована в августе для административной высылки в Олонецкую губ. С дороги я скрылась и с тех пор жила нелегальной. К революционному движению я примкнула с 1872 года.

Относительно мотивов, под влиянием которых партия и я, как член партии, начали террористическую деятельность, пояснить могу следующее. Стремясь к поднятию экономического благосостояния народа и уровня его нравственного и умственного развития, мы видели первый шаг к этому в пробуждении в среде народа общественной жизни и сознания своих гражданских прав. Ради этого мы стали селиться в народе для пропаганды, для побуждения его умственного сознания. На это правительство ответило страшными репрессиями и рядом мер, делавшими почти невозможной деятельность в народе. Таким образом, правительство само заставило партию обратить преимущественное внимание на наши политические формы как на главное препятствие народного развития. Партия, придерживаясь социалистического учения, долго колебалась перейти к политической борьбе, и первые шаги по этому пути встречали сильное порицание со стороны большинства партии, как отступление от социализма. Но ряд виселиц и других мер, показывавший необходимость сильного отпора правительству, заставил партию перейти решительно на путь борьбы с правительством, при которой террористические факты являлись одним из важных средств.
Упорство же в посягательствах на жизнь покойного Государя вызывалось и поддерживалось убеждением, что он коренным образом никогда не изменит своей политики, а будут только колебания: одной ли виселицей больше или меньше, народ же и общество будут оставаться в прежнем вполне бесправном положении. Точно определить время зарождения мысли о цареубийстве нет возможности, во время соловьевского покушения единой всероссийской организации, строго говоря, не существовало, и мысль о покушении самостоятельно существовала в нескольких отдельных группах, но не у всех революционных деятелей."

Ч.Ломброзо:

"Считаю несомненным тот факт, что истинные революционеры, инициаторы великих научных и политических переворотов, вносящие действительный прогресс в человечество, почти всегда бывают людьми гениальными или святыми и обладают удивительно гармоничной физиономией. Какие благородные лица у ...Мадзини, Гарибальди... Перовской и Веры Засулич."

Е.Н.Ковальская, конец 60-х гг:

"...Очень молоденькая девушка, скорее девочка, выделявшаяся между другими особой простотой костюма: серое скромное как будто еще гимназическое форменное платье с белым небольшим воротничком, сидело на ней как-то неуклюже: видно было полное отсутствие заботы о своей внешности. Первое, что бросалось в глаза,— это необыкновенно большой высокий и широкий лоб, который так премировал в маленьком кругленьком личике, что все остальное, как-то стушевывалось.
Всматриваясь в неё, я увидела под большим лбом серо-голубые глаза с, несколько опущенными к вискам веками, смотревшие немного исподлобья с недоверчивым выражением: В глазах была какая то упорная непреклонность. Маленький детский рот во время молчания, был крепко сжат, как бы из боязни сказать что-нибудь лишнее. Лицо было глубоко вдумчиво и серьезно. От всей фигуры веяло аскетизмом - монашеством.
Перовская относилась к занятиям очень серьезно. Вдумчиво останавливаясь на каждой мысли, она развивала ее, возражая то Миллю, то Чернышевскому. Видно было, как умственная работа сама по себе, не только как средство для чего то дальнейшего - захватывала ее и доставляла наслаждение. Но это продолжалось недолго. Перовская стала приходить на чтение чем то озабоченная и рассеянная. Придя как то раз очень расстроенной, изменив своей обычной сдержанности и замкнутости, она сообщила мне о своем неприятном личном положении. Она очень близка с матерью, которая ее понимает, и. в то же время в очень обостренных отношениях с отцом, который возмущен ее стремлением вырваться из душной атмосферы их семейной жизни. Теперь он хочет водворить ее в лоно семьи, чего она очень боится и потому находится в полулегальном положении, проживая у разных знакомых."

С.Иванова:

"В первый раз я увидела Софью Львовну Перовскую летом 1875 г. в Москве при следующих обстоятельствах: идя по Никольскому бульвару я встретила свою знакомую Н. А. Армфельд и остановилась на несколько минут, чтобы поговорить с ней. Под руку с ней шла какая-то девушка, скромно одетая в темное платье и такую же простую шляпку. Она была очень миловидна и моложава; рядом с Армфельд, отличавшейся гигантским ростом, ее фигурка казалась миниатюрной. Я приняла ее за девочку-подростка и мало обратила на нее внимания. На другой день я снова встретила ее в обществе Армфельд и Батюшковой, но встречи эти были так мимолетны, что я даже не помню, познакомились ли мы с ней в этот раз, но фигура и милое личико этой девушки остались у меня в памяти.
Новая встреча с этой особой произошла в зале Петербургского Окружного Суда в 1877 году, куда я была приведена под конвоем жандармов в числе других подсудимых но процессу 193-х.
В зале стоял невообразимый гул от разговоров, несмотря на звонки председателя, призывавшие к порядку. Среди множества незнакомых лиц я снова увидела ту девочку-подростка, с которой встречалась в Москве. Каково же было мое; удивление, когда я узнала, что это была Софья Львовна Перовская, та самая, о которой я много слышала, как об одном из видных деятелей кружка чайковцев. Я знала, что кружок чайковцев организовал петербургских рабочих, и Перовская в этом деле играла не последнюю роль. Она была арестована вместе с другими пропагандистами, но против нее не было серьезных улик, и обвинения, по счастливой случайности, были так слабы, что даже прокурор Желиховский счел возможным не только освободить ее на поруки, но даже не арестовывать ee снова перед судом, как это было сделано с другими подсудимыми, бывшими на поруках. Таким образом, она могла являться на суд в качестве подсудимой, живя на воле. Это не помешало ей, однако, присоединиться к тем из товарищей, которые назывались «протестантами»,—они отказались от суда и не пожелали принимать в нем никакого участия. Так как я была тоже «протестанткой», то в зале суда мне не пришлось присутствовать долго, и Софью Львовну я снова увидела только по окончании суда, когда она стала являться к нам на общие свидания. Она была в числе оправданных судом. На женскому отделении «предварилки» тоже освободили массу народа, так что там осталось всего шесть человек, которых, в ожидании высылки до приговору суда, держали довольно свободно: кто желал, мог помещаться в общей камере, а кто оставался в одиночных,—ходили обедать, или просто проводить время, в общую. Свидания разрешались не только с родными, но и со знакомыми, так что все освобожденные, которые оставались в Петербурге, считали долгом посещать нас. В конце концов их стали прямо пускать в нашу общую камеру, которая, поэтому, стала представлять собою два раза в неделю настоящий салон. Женщины, как это всегда бывает в делах посещения тюрьмы, особенно старались окружить нас вниманием; им было совестно, как говорили некоторым, что они пользуются свободой в то время, как мы сидим под замком. Нам старались приносить побольше новостей с воли, книг, газет, лакомств. Софья Львовна была из самых старательных. Я особенно помню одно посещение, когда она пришла сообщить нам неприятную новость о том, что наши товарищи, приговоренные к каторге и сидевшие в Петропавловской крепости, увезены неожиданно в Харьковскую центральную тюрьму. Тут, как известно, случилось небывалое дело: суд сам ходатайствовал перед верховной властью, о замене каторги ссылкой на поселение в Сибирь, адвокаты уверяли, что не бывало таких случаев, чтобы ходатайство суда не было уважено, и потому все осужденные и их родственники свыклись с мыслью о том, что они пойдут на поселение. И вдруг пришла весть, что ходатайство не уважено, некоторым объявлено, чтоб они собирались в Сибирь на каторгу, а пятеро из наших товарищей спешно увезены в «централку». Это известие подействовало на всех удручающим образом. Всем было тяжело и не хотелось говорить о посторонних предметах. Я видела, что у Перовской подергиваются губы и подбородок, и она делает над собою усилия, чтобы скрыть слезы. Но она быстро овладела собой и начала торопясь сообщать нам другие новости, чтобы отвлечь наше внимание.
Поближе познакомиться с Софьей Львовной мне пришлось уже в 1879 году, когда мы обе снова жили в Петербурге, примкнув к партии Народной Воли. Я уже успела побывать в ссылке, она же вернулась, даже не побывав в ней. Вот как это случилось: Всех оправданных и освобожденных по процессу 193-х правительство решило в один прекрасный день выслать из Петербурга административным порядком, а тех, которые жили в провинции — прикрепить к месту, не позволяя им выезжать без разрешения начальства. Перовскую тоже решили выслать в одну из северных губерний. Ее повезли по железной дороге два жандарма. Ночью оба они уснули, сидя на вокзале, в ожидании поезда (названия станции не помню). Вероятно, молодая барышня с таким добродушным и милым лицом не внушала им опасений. Барышня же, заметив, что стража спит, задумала этим воспользоваться. Чтобы не разбудить своих спутников, она сняла башмаки и, неся их в руке, осторожно вышла из комнаты, где они помещались. Через несколько времени она дождалась поезда, идущего в Петербурга, и благополучно поместилась в одном из вагонов. Удивлению ее петербургских друзей не было границ, когда она явилась к ним в квартиру. Однако, ее уговорили на время уехать из Петербурга.
Летом 1879 года Перовская опять появилась в Петербурге, где в это время произошло разделение организации «Земля и Воля» на две самостоятельные группы. После нескольких лет практики большинство этой партии пришло к тому заключению, что при данных условиях социалистическая пропаганда в народе невозможна, и что поэтому необходима борьба за политическую свободу, для чего одним из средств выдвигался террор. Считали нужным добиться такого положения вещей, при котором была бы возможна пропаганда социалистических идей как в городе, так и в деревне. Кроме того, многочисленные приговоры к смертной казни по политическим процессам, которые сыпались как раз в это время, тоже вынуждали партию дать отпор правительству. Таким образом, значительная часть сил парии настаивала на необходимости вступить в непосредственную борьбу с правительством, тогда как другая часть ее, не признававшая политической борьбы и во многом не согласная с первой, выделилась в группу «Черный Передел». При разделении партии «Земли и Воли» на две самостоятельный группы неизбежно возникли несогласия и неудовольствия, которые были, конечно, неприятны для обеих сторон, но особенно сильно отзывались эти несогласия на людях с более чуткой душой, к числу каковых всегда принадлежала Софья Львовна. Она на время как бы ушла в себя и объявила, что она пока не примкнет ни к одной из групп, но будет иметь дело с Исполнительным Комитетом, входя с ним в соглашение по каждому отдельному случаю. Но как человек живой и очень деятельный, она не могла долго оставаться в этой роли и очень скоро сделалась полноправным членом парии «Народной Воли», тем более, что к этому времени силы партии увеличились, и она, во главе с Исполнительным Комитетом, наметила сразу несколько крупных предприятий. Члены парии приветствовали вступление Перовской, потому что ее тогда уже высоко ценили все близко знавшие ее товарищи.
Об ее участии в деле взрыва под Москвою я говорить не стану, так как об этом подробно рассказано в «Подпольной России» Степняка. На другой же день после взрыва она была уже в Петербурге и, когда ее друзья советовали ей на время; скрыться и уехать если не за границу, то хоть в какое-нибудь глухое место, она отвечала только смехом, не признавая никаких опасностей. В серьезных делах, особенно когда дело касалось других людей, Софья Львовна бывала очень осторожна и осмотрительна, но если речь шла об ее собственной особе, она отличалась поразительной беспечностью и никогда не думала об опасностях; эта черта особенно располагала к ней людей. Как сейчас вижу ее маленькую подвижную фигурку, которая поспевала всюду, не производя при этом ни малейшей суеты. Организуя какое-нибудь серьезное дело, она умела держать себя так просто, что мало знавшие ее люди никогда не заподозрили бы в ней делового человека. Причиной тому была не одна только конспиративность: на всяком поприще есть такие работники, которые умеют работать легко; это не значит, конечно, что они относятся по своему делу не серьезно, а просто, благодаря большим способностям, легко справляются с делом и в большинстве случаев имеют бодрый и веселый вид."

М.Ф.Фроленко:

"...В одном разговоре Перовская явилась не только завзятой народницей, но еще и русачкой. Все русское — народ, Волга, Жигулевские на ней горы, русские песни — все это она ставила выше малороссийского и не раз вступала в горячие споры, отстаивая свои симпатии. Землевольческие народники как раз и действовали в ее излюбленных местах. Не будь на ее плечах дела с централкой, она, вероятно, и сама была бы там. К тому же всем известно было, что она почему-то недолюбливала так называемых «троглодитов», и это сохранилось у нее и тогда, когда уцелевшая их часть стала землевольческой. А ими-то и устраивался Липецкий съезд. Все это и было причиной, почему я не пригласил Перовскую, а вместе с ней и Татьяну Ивановну. Их надо было приглашать обеих или ни одной. После мои соображения оказались неправильными. Соня, оставаясь в душе народницей, в то время находила новое направление настолько отвечающим требованиям и запросам жизни, что не только пристала к нему, но и пошла впереди, отлично справляясь со своими симпатиями к народничеству и антипатиями к отдельным лицам."

Е.Н.Ковальская:

"В конце зимы 79 г. один рабочий из кружка, который я организовала в Харькове, пришел мне сказать, что какая то, видимо, революционерка очень хочет меня видеть, но ей не дают мой адрес, не зная — можно ли это сделать.
В тот же вечер я очень обрадовалась, увидев пришедшую Перовскую. Внешне она очень изменилась. Прежний недоверчивый взгляд исподлобья куда то совсем исчез, глаза смотрели открыто, добродушно. Лицо стало мягче, женственнее, потеряло свою строгость и стало как то обыденней. Она рассказала мне о своем побеге с дороги, когда ее везли, уже оправданную судом, в ссылку. Ее рассказ был необыкновенно прост и лаконичен:"Убедившись, что жандармы,. сторожившие меня на станции, в ожидании перемены поезда заснули, я вышла из комнаты, села на .первый подошедший поезд, который шел в Петербург, и приехала".
Моя мать, относившаяся весьма недружелюбно к моим знакомым, после первого визита ко мне Перовской вошла ко мне улыбаясь: „вот первая из твоих знакомых, которая мне понравилась, такое милое, чистое лицо, так сразу и влечет к себе"

С.Иванова:

"Чувство долга было развито в Перовской очень сильно, но она никогда не была педанткой; напротив, в свободное время она очень любила поболтать, а хохотала она так звонко и заразительно, по детски, что всем окружавшим ее становилось весело. Общительность ее была так велика, что она всегда ухитрялась повидаться с товарищами не смотря на массу дел. Надо сказать, что Софья Львовна предпочитала общество женщин, говоря, что с ними она чувствует себя проще. Впрочем, она не смотрела на эти свидания как только на препровождение времени, и высказывала не раз, что, по ее мнению, всем нам необходимо сходиться хоть изредка для обмена мыслей по поводу текущих дел, -иначе мы сделаемся слишком большими специалистами. Она знала, что многие из нас тяготятся той замкнутой жизнью, которую они вынуждены вести в силу взятых на себя обязательств. Товарищеские чувства были в ней сильно развиты, и она была всегда внимательна к своим ближним. Партийные собрания, которые устраивались изредка, мало удовлетворяли ее в этом смысле: во первых они, в силу конспиративных соображений, не могли повторяться часто, а во вторых, они имели слишком деловой характер. Она была большая мастерица придумывать способы повидаться с друзьями на нейтральной почве. Например, я несколько раз получала в ту зиму от нее через кого-нибудь из знакомых билет в театр и, приходя туда, я находила Перовскую и еще кого-нибудь из наших общих друзей. В антрактах мы успевали наговориться досыта и, в конце концов, все оставались довольны. Правда, на нас ворчал за это Александр Дмитриевич Михайлов, который считал такие наши поступки очень легкомысленными, ибо все мы были нелегальными людьми и рисковали быть узнанными кем либо из полицейских или жандармов, но уважение его к Софье Львовне было так велико, что он ей не противоречил даже в тех случаях, если приглашение посылалось именно через него. Ко мне Михайлов был неумолимо строг, потому что я в это время была хозяйкой типографии, за которую он вечно боялся. «Дяденька», как звали мы его, так следил за моими выходами «в свет», что я могла бы серьезно сердиться, если бы не знала, что к себе он относится еще строже, чем к другим. Мы смеясь говорили, что душа «дяденьки» только тогда бывает спокойна, когда все наши типографщики сидели дома; иначе ему представлялось, что нас могут выследить шпионы, и тогда пропало столь дорогое учреждение. Зная, что я иногда терплю притеснения от Александра Дмитриевича, Софья Львовна устраивала мне выходы и назначала свидания у кого-нибудь из знакомых. В таких случаях я иногда приносила ей письма от ее матери, которую она очень любила. Ее мучило, что живя в нелегальном положении, она не могла вести с ней правильную переписку. Я устроила ей так, что мать ее, жившая в Крыму, адресовала письма на имя одной моей знакомой барышни, а та передавала мне.
Я была арестована в начале 1880 года, раньше многих других моих товарищей, и .узнавала о том, что делается на воле, лишь изредка, случайно; родственников у меня в Питере не было, и я не имела ни с кем свиданий. Неофициальные сношения с волей устраивать было трудно. Время было горячее, и деятельность партии «Народной Воли» была настолько кипуча, что заботиться об арестованных, не было никакой возможности; дело это предоставлялось организации «Красного Креста» или родственникам. Здесь как на войне: выбывшие из строя не могли ждать помощи от товарищей, тем более, что большинство их находилось в «нелегальном» положении. Тем ценнее было их внимание и заботливость, проявлявшаяся в отдельных случаях. Время от времени мне удавалось получать записочки от товарищей с воли, что было для меня настоящим праздником. Но однажды приветствие было получено в совершенно неожиданной форме: в день моих именин я получила букет живых цветов и коробку сластей. Так как до этого времени я с воли официальным путем ничего не получала, то меня это очень заинтересовало. Перебирая в уме всех, кто мог послать все это, я невольно вспомнила Софью Львовну—это было так на нее похоже, но как могла она придти сюда? Потом оказалось, что она придумала послать эти вещи с посыльным, взятым с улицы. Через нисколько дней я получила записку с воли, в которой меня спрашивали, между прочим, получила ли я посылку от Софьи, которая приезжала в Питер на несколько дней и придумала такой способ передачи мне привета. Ей очень хотелось бы знать, достигла ли она цели? Видеться с Софьей Львовной мне больше не пришлось, а последний ее привет я получила уже после приговора по делу 1-го марта, когда все осужденные сидели в доме Предварительного Заключения. Из крепости их перевезли накануне суда, но они были окружены такой усиленной стражей, что завязать сношения с кем-либо из них не было возможности. После приговора в камере Перовской был поставлен жандарм, который следил за входившими туда надзирательницами. У меня была надежда завести сношения, чтобы исполнить какое-нибудь ее поручение и вообще оказать ей последнюю услугу, но за ней постоянно следили и вход к ней имели только избранные начальством надзирательницы. Между приговором и казнью прошло, кажется, два дня, и это было страшно тяжелое время. Но у меня все-таки не пропадала надежда, что приговор изменят, хотя бы только относительно женщин. Самое мучительное состояние для меня началось, когда я узнала, что вечером накануне казни к ней прислали священника для беседы. Не помню даже, как мне передавали,—отказалась ли она говорить со священником, или приняла его,—-для меня это было признаком того, что надежды нет никакой. Всю ночь я не спала, а рано утром узнала, что уже появились дроги, которые должны увезти осужденных, и я слышала за стеной во дворе глухой стук этих колесниц. Потом мне спешно передали, что Перовскую уже повели одевать в контору Д. П. 3. Потом я должна была прислушиваться, когда колесницы снова загремят во дворе... Конечно, легче было бы не знать этих подробностей, но искушение спросить и узнать что-нибудь о них было так велико и состояние мое так мучительно... Бессильная злоба от сознания, что я не только не могу ничем предотвратить того ужасного дела, которое сейчас должно совершиться, но даже не могу выразить своего протеста и негодования. Состояние было мучительное. С тех пор прошло уже 24 года, но я так ясно помню и чувствую то, что переживала тогда, что и теперь воспоминание об этом ужасном дне заставляет меня содрогаться.
За все дни, пока Перовская сидела в «Предварилке», мне удалось получить от нее только привет на словах, переданный одной доброй феей. Но мне удалось узнать кое что о том, как Софья Львовна проводила свой последний день. Говорили, что она была очень спокойна, но бледна и слаба физически. Это и не удивительно, так как за последнее время на воле она часто хворала. Ее письмо к матери, которое приводится у Степняка, было написано накануне смерти и, к слову сказать, бесцеремонно прочитано дежурными надзирательницами. Руководило ими, конечно, только праздное любопытство, но письмо произвело на всех сильное впечатление и внушило к автору уважение. В общем мне пришлось слышать много выражений удивления ее мужеству и спокойствию."

С.М.Кравчинский:

"Она была хороша собой, хотя наружность ее принадлежала к тем, которые не ослепляют с первого взгляда, но тем больше нравятся, чем больше в них всматриваешься.
Белокурая головка с парой голубых глаз, серьезных и проницательных, под широким выпуклым лбом; мелкие, тонкие черты лица; розовые полные губы, обнаруживавшие, когда она улыбалась, два ряда прелестных белых зубов; необыкновенно чистая и нежная линия подбородка.
Впрочем, очаровывали не столько отдельные черты, сколько вся совокупность ее физиономии. Было что-то резвое, бойкое и вместе с тем наивное в ее кругленьком личике. Это была олицетворенная юность. При своей удивительной моложавости Соня в двадцать шесть лет выглядела восемнадцатилетней девушкой. Маленькая фигурка, стройная и грациозная, и свежий, звонкий, как колокольчик, голос увеличивали эту иллюзию, становившуюся почти непреодолимой, когда она начинала смеяться, что случалось очень часто. Она была очень смешлива и смеялась с таким увлечением, с такой беззаветной и неудержимой веселостью, что в эти минуты ее можно было принять за пятнадцатилетнюю девочку-хохотушку.
Своей наружностью она решительно не занималась. Одевалась она с величайшей простотой и, может быть, не знала даже, что значит быть одетой к лицу или не к лицу, но любила чистоту до страсти и в этом отношении была требовательна и педантична, как швейцарская девушка.
Соня очень любила детей и была отличной школьной учительницей. Была, однако, другая роль, которую она выполняла еще лучше, - это роль сиделки. Если какая-нибудь из ее приятельниц заболевала - она первая являлась предложить себя на эту тяжелую должность и умела ухаживать за больными с такой заботливостью и таким терпением, которые навсегда завоевывали ей сердца ее пациентов.
Величайшей привязанностью ее жизни была мать, Варвара Сергеевна, которую она любила со всей трогательной и наивной нежностью, какая бывает только у дочерей. Не раз рисковала она собою, чтобы иметь свидание с нею. Среди тревог и забот своей бурной жизни она сохранила в сердце укромный уголок, где теплилось это доброе чувство. Никогда не забывала она о тех беспрерывных муках, которые должна была испытывать из-за нее мать, и пользовалась малейшим случаем, чтобы дать ей о себе весточку. Не раз, даже в последний период своей жизни, она оставляла на минуту суровые конспирационные работы, чтобы составить ей посылочку из любимых, ее гостинцев и сластей.
И вот эта-то девушка, с такой скромной и невинной внешностью, с таким кротким и нежным характером, была одним из наиболее грозных членов грозной революционной партии. Ей-то было поручено руководство делом 1-го марта. На клочке конверта она рисовала карандашом план местности, распределяя заговорщикам их места, и в роковое утро, стоя на поле битвы, она получала от часовых известия о движении императора и указывала заговорщикам платком, куда они должны направляться. Она же в мрачный день 2-го апреля потрясла друзей и врагов своей истинно геройской кончиной."

В.Н.Фигнер:

"Я познакомилась с Софьей Львовной в 1877 году в Петербурге, когда она, как подследственная по "делу 193-х" находилась на поруках. Ее привела ко мне Александр Ивановна Корнилова и оставила ночевать. Ее наружность обратила на себя мое внимание: в своей сорочке деревенского покроя она походила на молодую крестьянскую девушку, с ее небольшой русой косой, светло-серыми глазами и по-детски округленными щеками. Только высокий лоб противоречил общему простонародному облику. Во всем белом миловидном личике ее было много юного простого и напоминающего ребенка. Этот элемент детского в лице сохранился у нее до конца, несмотря на трагические минуты, которые она переживала в мартовские дни. Глядя на простоту всей ее внешности, никто не подумал бы о среде, в которой она родилась и провела детство и отрочество, а общее выражение лица с мягким линиями совсем не говорило о сильной воле и твердом характере, которые ей достались, быть может, по наследству от отца. Вообще, в ее натуре была и женственная мягкость, и мужская суровость. Нежная, матерински - нежная к людям из народа, она была требовательна и строга по отношению к товарищам-единомышленникам а к политическим врагам — к правительству — могла быть беспощадной, что приводило почти в трепет Суханова: его идеал женщины никак не мирился с этим...

Софья Львовна Перовская по своей революционной деятельности и судьбе, как первая русская женщина, казненная по политическому делу, представляет одно из немногих лиц, которые перейдут в историю.

С точки зрения наследственности и влияния окружающей среды любопытно, что эта аскетка-революционерка была по происхождению правнучкой Кирилла Григорьевича Разумовского, последнего гетмана малороссийского, внучкой губернатора в Крыму в царствование Александра I и дочерью губернатора Петербурга при Александре II.
По случайному стечению обстоятельств, ее обвинителем в Особом присутствии сената по делу первого марта являлся человек, бывший в прошлом ее товарищем детских игр.

В Пскове, где Перовская жила раньше, родители Софьи Львовны и ее будущего обвинителя были сослуживцами и жили рядом, так что дети постоянно встречались (сам Муравьев после моего ареста говорил мне это).

Условия детства заронили в душу Перовской никогда не потухавшие лучи человечности и чувства чести. В поколении, отцы которого пользовались крепостным правом, крепостнические нравы, с их неуважением к человеческой личности, вносимые в семейные отношения, нередко развивали в детях, в противовес отцам, протест и отвращение к деспотизму. Так было и с Перовской. Ее отец, Лев Николаевич Перовский, был крепостник из крепостников, оскорблявший мать своих детей не только самолично, но и принуждавший ребенка-сына оскорблять действием эту мать, типичную для той эпохи женщину скромной душевной красоты и кротости. В тяжелой атмосфере семьи Софья Львовна научилась любить человека, любить страдающих, как она любила страдавшую мать, с которой до последних трагических дней жизни не прерывала нежных отношений.
Во время суда надо мной надзирательницы Дома предварительного заключения рассказали мне, что во время процесса Перовской на свиданья с матерью, вызванной из Крыма, Софья Львовна мало говорила. Как больное, измученное дитя, тихая и безмолвная, она все время полулежала, положив голову на колени матери. Два жандарма, день и ночь сидевшие в камере Перовской, находились тут же.
Едва начав жить сознательною жизнью, Перовская решила покинуть семью, оставаться в которой морально ей было невыносимо.

Быть может, унаследовав от матери нежную душу Перовская, как член кружка чайковцев, к которому принадлежали и Корниловы, весь запас женской доброты и мягкости отдала трудящемуся люду, когда, обучившись фельдшерству, соприкоснулась в деревне с этими людьми в качестве пропагандистки-народницы. В воспоминаниях свидетелей ее тогдашней жизни говорится, что было что-то матерински-нежное в ее отношении к больным, как и вообще к окружающим крестьянам. Какое нравственное удовлетворение ей давало общение с деревней и как трудно ей было оторваться от этой деревни, убогой я темной, показывало ее поведение на Воронежском съезде и колебание ввиду распадения общества «Земля и Воля» на «Народную Волю» и «Черный Передел».

Тогда мы обе — она и я — только что покинувшие деревню, всеми силами души были еще связаны с нею. Нас приглашали к участию в политической борьбе, звали в город, а мы чувствовали, что деревня нуждается в нас, что без нас — темнее там. Разум говорил, что надо встать на тот же путь, на котором стоят наши товарищи, политические террористы, упоенные борьбой и одушевленные успехом. А чувство говорило другое, настроение у нас было иное, оно влекло в мир обездоленных. Конечно, мы не отдавали тогда себе отчета, но впоследствии это настроение было правильно определено, как стремление к чистой жизни, к личной святости. Но, как об этом было раньше сказано, после некоторого раздумья мы победили свое чувство, свое настроение и, отказавшись от морального удовлетворения, которое давала жизнь среди народа, твердо стали рядом с товарищами, политическое чутье которых опередило нас. С тех пор во всех террористических замыслах Исполнительного Комитета «Народной Воли» Перовская занимает первое место.

В решительный момент это она остается со Степаном Ширяевым в домике, где, при приближении царского поезда должен быть сомкнут электрический ток.
Всегда бдительная, всегда готовая, она вовремя подает нужный сигнал, и не по ее вине крушится не тот поезд в котором царь, а тот, в котором царские служащие.
Затем, после взрыва 5 февраля в Зимнем дворце, летом 1880 года она приезжает в Одессу для подкопа и мины на Итальянской улице."

А.В.Якимова:

"Собственно в таком положении, в каком находились они оба (С.Перовская и А.Желябов), довольно смешно говорить о супружеском счастье. Вечно беспокойство не за себя, а за другого отравляет жизнь. Серьезное чувство едва ли способно при таких условиях дать что-нибудь кроме горя. Но на Желябова с женой иногда все-таки было приятно взглянуть в те минуты, когда "дела" идут хорошо, когда особенно охотно забываются неприятности."

Е.Сидоренко:

"Вскоре, после прибытия в Питер по окончании гимназии я, войдя в сношение с народовольческими деятелями, не помню, от кого именно, получил предложение переехать на особую квартиру в Измайловском полку, специально населенную подобранными лицами из народовольческой студенческой молодежи, предназначенную для разных деловых свиданий. На этой квартире я впервые познакомился с С. Л. Перовский и А. И.Желябовым, с которыми мне раньше не приходилось встречаться. С. Л., по-видимому, знала обо мне, т. к. я до того, обучаясь в Симферопольской гимназии, был знаком с ее семьей (матерью и братом), проживавшей на хуторе под Севастополем, и нередко встречался с ними. Может быть по этой причине С. Л. относилась ко мне, как мне казалось, с особым вниманием и покровительством, выражавшимся даже в мелочах. В свою очередь и мои к ней отношения получили характер особого чувства, вроде поклонения перед легендарной личностью. Поэтому и малейшее с ее стороны движение, которое могло быть, истолковано, как знак некоторого внимания ко мне, я ценил до чрезвычайности и получал в нем огромное удовлетворение, возвышавшее меня в собственных глазах. Образ ее и до сих пор с яркостью встает в моей памяти. Большой лоб с зачесанными прямо вверх светлыми волосами, подчеркивавшими его величину; почти всегда серьезное, ясное, как у детей, выражение глаз; круглые щеки; скромное, всегда черное с белым воротничком и манжетами платье,—все это производило впечатление притягательной силы, серьезной мысли и в то же время женственности и элегантности. Мужество ее и непреклонность воли общеизвестны. Невольно вспоминаю потрясающее своим суровым величием описание приема, дважды оказанного ею Рысакову: когда она на суде отвергла протянутую им руку и вторично у эшафота, когда она вновь отвернулась от него, не желая проститься. Эта святая, чистая натура, строгая к другим, как и к себе самой, не умела простить ни минутной слабости, ни легкомыслия, ни, тем более, сомнительного, развязного отношения к тому делу, которому она отдала свою жизнь."

Л.Н.Толстой:

"Она мне представляется какой-то идейной Жанной д'Арк."

В.Н.Фигнер:

"И, наконец, в 1881 году, когда подготовляется седьмое покушение Исполнительного Комитета, подготовляется 1 марта, Перовская организует вместе с Желябовым отряд лиц, следящих за выездом государя, будущих сигналистов при выполнении драмы, и руководит метальщиками бомб не только в подготовительный период, но и в день 1 марта, когда указывает на совершенно новую диспозиции благодаря которой император погибает от двух бомб, брошенных террористами.
Конечно, как при всяком сложном замысле, со многими участниками, трудно разграничить, что каждым внесено в общее дело; все же думается, что будет только справедливостью сказать: не будь Перовской с ее хладнокровием и несравненной обдуманностью и распорядительностью, факт цареубийства мог и не пасть на то день.
День спасла она и заплатила за него жизнью.

Перовская, согласно идеалам нашей эпохи, была великой аскеткой. Я уже не говорю о скромности всего домашнего обихода повседневной жизни, но вот характерный образчик ее отношения к общественным деньгам. В один из мартовских дней она обратилась ко мне: «Найди мне рублей 15 взаймы. Я истратила их на лекарство — это не должно входить в общественные расходы. Мать прислала мне шелковое sortie de bal; портниха продаст его, и я уплачу долг». До такого ригоризма у нас, кажется, еще никто не доходил.
«Верочка, можно у тебя ночевать?» — спросила Перовская за день или два до ее ареста. Я смотрела на нее с удивлением и упреком: «Как это ты спрашиваешь? Разве можно об этом спрашивать?!» — «Я спрашиваю, — сказала Перовская, — потому что, если в дом придут с обыском и найдут меня, — тебя повесят». Обняв ее и указывая на револьвер, который лежал у изголовья моей постели, я сказала: «С тобой или без тебя, если придут, я буду стрелять».

Такова была душа Перовской, частица души ее, потому что только частица ее была приоткрыта мне: в то спешное время мы слишком поверхностно относились к психологии друг друга: мы действовали, а не наблюдали."

Л.Г.Дейч:

"Она олицетворяла собою возмущенное чувство русского передового человека: она всегда повторяла, что нельзя оставлять без ответа преследования правительства.
Небольшого роста, с очень выразительным лицом, проникнутая бесконечной симпатией ко всем «униженным и оскорбленным», Софья Львовна никогда не выражала резкими эпитетами своих чувств и взглядов. Тихим, мягким, почти детским тоном отстаивала она необходимость террора. Но в этом тоне чувствовалось твердое убеждение, непоколебимая решимость.
В течение некоторого времени она не присоединялась ни к организации «Черного передела», ни к «Народной воле», так как разделяла воззрения первой относительно необходимости действовать в крестьянской среде, но, с другой стороны, желала принимать личное участие и терроре."

С.М.Кравчинский:

"В кружке Перовская пользовалась большим уважением и влиянием за свою стоическую строгость к самой себе, за неутомимую энергию и в особенности за свой обширный ум. Ясный и проницательный, он обладал столь редкой у женщин философской складкой, проявляющейся в умении не только прекрасно понять данный вопрос, но и разобрать его всегда в соотношении со всеми от него проистекающими вопросами. Отсюда происходила у Перовской, с одной стороны, редкая твердость убеждений, которых не могли поколебать ни софизмы, ни преходящие впечатления дня,- что при лихорадочной быстроте нашей политической жизни давало повод обвинять ее даже в некотором консерватизме, - с другой, необыкновенное искусство в спорах, как теоретических, так и практических. Трудно было встретить более стойкого и искусного диалектика, чем Перовская. Рассматривая свой предмет всегда со всех точек зрения, она имела большое преимущество перед своими противниками, потому что обыкновенно каждый рассматривает его с одной какой-нибудь стороны, указываемой личными склонностями и симпатиями.
Другим проявлением той же широты и разносторонности являлась чрезвычайная трезвость ее ума. Она видела все вещи в настоящем свете и в настоящую величину и своей логикой без всякой пощады разбивала иллюзии своих более восторженных товарищей. Черпая в чувстве долга ту твердость и постоянство, которые людям более слабым даются фиктивными надеждами, она никогда не преувеличивала ничего и не придавала деятельности своей или своих товарищей большего значения, чем она имела на самом деле. Поэтому она всегда стремилась расширить ее, отыскивая новые пути и способы действия, вследствие чего бывала всегда одним из наиболее деятельных инициаторов во всех организациях, в которых состояла членом. Так, переход от пропаганды среди молодежи к пропаганде среди рабочих, совершенный кружком чайковцев в 1871 - 1872 годах, был в значительной степени результатом ее настойчивости. Когда же этот переход был осуществлен и дело пропаганды на столичных фабриках приняло необыкновенно широкие для того времени размеры и увлекло весь кружок, она была из первых, настаивавших на необходимости следующего шага - перехода из городов в деревни, так как понимала, что в России может иметь будущность лишь такая партия, которая сумеет сблизиться с крестьянством. И потом, будучи уже членом организации "Народной воли", она всегда стояла за расширение революционной пропаганды не только в среде городских рабочих, что в значительной степени выполнялось организацией, но и за распространение ее и на деревенское население.
Однако это вечное недовольство, вечное искание чего-нибудь нового, лучшего было в ней исключительно результатом сильной критической мысли, а не чересчур пламенного воображения, делающего человека не способным удовлетвориться какой бы то ни было реальностью, как это бывает у романтических натур. Этого романтизма, способного побудить иных людей на великие подвиги, но обыкновенно заставляющего тратить жизнь в бесплодных грезах, у Перовской не было и следа. Она была человек слишком положительный, чтобы жить в мире химер, и слишком энергичный, чтобы стоять скрестивши руки. Она брала жизнь такою, какова она есть, стараясь сделать наибольшее возможное в данный момент. Бездеятельность была для нее величайшим мучением.
Однако, когда было нужно, она умела выносить годы бездеятельности."

П.А.Кропоткин:

"Со всеми женщинами в кружке у нас были прекрасные товарищеские отношения. Но Соню Перовскую мы все любили. С Кувшинской, и с женой Синегуба, и с другими все здоровались по-товарищески, но при виде Перовской у каждого из нас лицо расцветало в широкую улыбку, хотя сама Перовская мало обращала внимания и только буркнет: «А вы ноги вытрите, не натаскивайте грязи».
Перовская, как известно, родилась в аристократической семье. Отец ее одно время был петербургским военным губернатором. С согласия матери, обожавшей дочь, Софья Перовская оставила родной дом и поступила на высшие курсы, а потом с тремя сестрами Корниловыми, дочерьми богатого фабриканта, основала тот маленький кружок саморазвития, из которого впоследствии возник наш. Теперь в повязанной платком мещанке, в ситцевом платье, в мужских сапогах таскавшей воду из Невы, никто не узнал бы барышни, которая недавно блистала в аристократических петербургских салонах. По нравственным воззрениям она была ригористка, но отнюдь не «проповедница». Когда она была недовольна кем-нибудь, то бросала на него строгий взгляд исподлобья, но в нем виделась открытая, великодушная натура, которой все человеческое не было чуждо. Только по одному пункту она была непреклонна. «Бабник»,— выпалила она однажды, говоря о ком-то, и выражение, с которым она произнесла это слово, не отрываясь от работы, навеки врезалось в моей памяти.
Говорила Перовская мало, но думала много и сильно.
Достаточно посмотреть на ее портрет, на ее высокий лоб и выражение лица, чтобы понять, что ум ее был вдумчивый и серьезный, что поверхностно увлекаться было не в ее натуре, что спорить она не станет, а если выскажет свое мнение, то будет отстаивать его, пока не убедится, что переубедить спорящего нельзя.
Перовская была «народницей» до глубины души и в то же время революционеркой и бойцом чистейшего закала. Ей не было надобности украшать рабочих и крестьян вымышленными добродетелями, чтобы полюбить их и работать для них. Она брала их такими, как они есть, и раз, помню, сказала мне: «Мы затеяли большое дело. Быть может, двум поколениям придется лечь на нем, но сделать его надо». Ни одна из женщин нашего кружка не отступила бы пред смертью на эшафоте. Каждая из них взглянула бы смерти прямо в глаза. Но в то время, в этой стадии пропаганды, никто об этом еще не думал. Известный портрет Перовской очень похож на нее. Он хорошо передает ее сознательное мужество, ее открытый, здравый ум и любящую душу. Никогда еще женщина не выразила так всего чувства любящей души, как Перовская в том письме к матери, которое она написала за несколько часов до того, как взошла на эшафот.
За исключением двух-трех, все женщины нашего кружка сумели бы взглянуть смерти бесстрашно в глаза и умереть, как умерла Перовская. Если бы в 1881 году они не были уже в тюрьмах и в Сибири, они были бы в Исполнительном комитете, и, доведись им взойти на эшафот, взошли бы бесстрашно. Но в те ранние годы движения никто из них, да и большинство из мужчин не предвидели возможности такого исхода движения. Перовская же, должно быть, с самого начала сказала себе, что, к чему бы ни привела агитация, она нужна, а если она приведет к эшафоту — пусть так: стало быть, это будет нужная жертва."

С.Иванов:

"Мое первое знакомство с Софьей Львовной Перовской завязалось также у Е. И. Оловенниковой в январе 1881 г.
В течение февраля я еще раза 2—3 видался с Перовской на своей квартире. С самого начала я почувствовал себя с нею легко и свободно. Это вышло как-то само собою и, конечно, по ее инициативе. «Страх как пить хочется, напойте меня чаем», сказала она просто, придя ко мне в первый раз. И мы пили чай, разговаривая как старые знакомые, и я без малейшего стеснения отвечал на ее вопросы о моем прошлом и настоящем. Есть такие люди, обладающее редкою способностью привлекать к себе симпатии и вызывать полное доверие с первых же минут знакомства. В этих людях обыкновенно очень мало показного, бьющего на эффект. Все в них просто и естественно, но за этою простотою чувствуется какая то особенная сила, привлекающая и подчиняющая себе других. Мне кажется, что тогда я исполнил бы все, что бы ни предложила мне Софья Львовна. Но она именно ничего не навязывала, не пыталась оказать какое-нибудь давление на чужую волю силою своего авторитета. Я слыхал, что Перовская была очень популярна между петербургскими рабочими, среди которых она вела в это время деятельную агитацию. И подобная популярность мне вполне понятна. Именно такие люди, одаренные естественною простотою и свободные от претенциозности, столь обычной у интеллигента, попадающего в рабочую среду, могут пользоваться в ней наибольшим и притом прочным успехом.
«Наши противники, говорила Софья Львовна, взводят на нас между прочим обвинение, что мы хотим воскресить старый, уже осужденный историей, якобинский принцип захвата власти во всем его старом значении. Говорить это можно лишь по недоразумению или же с преднамеренной тенденциозностью.
Наши цели и тактика не имеют ничего общего с этим якобинским принципом—с идеей о насильственном разрешении сверху главных вопросов общественной жизни и о навязывали народу тех или иных социально-политических форм. Наш девиз «Народная Воля» не является пустым звуком, а действительно выражает собою сущность нашей программы и наших стремлений. За собою мы оставляем лишь одно безусловное право—право свободной пропаганды своих идей, а во всем остальном готовы подчиниться верховной воле народа, выраженной ясно и свободно. Но во имя этого последнего для революционной партии, кроме настоящей непосредственной борьбы с современным политическим строем, встает еще другая задача: создать после падения этого строя такую общественную обстановку, при которой весь народ имел бы фактическую возможность выразить свободно волю и осуществить ее. Только в этом смысли и следует понимать пункт, трактующей о захвате власти, только в интересах создания такой обстановки и введен он в программу парии. Если дело это сейчас еще непосильно нам, оно может оказаться таковым для ближайших наших преемников».
В другой раз разговор коснулся политического террора и тех причин, благодаря которым он занял такое видное место в деятельности партии. Софья Львовна решительно восставала против довольно распространенной версии (находившей себе некоторое подтверждение в революционной литературе предыдущего времени), по которой возникновение политического террора объясняется побуждениями мести.
«Месть есть дело личное, говорила она; объяснять ею можно было бы, да и то с некоторою натяжкою, лишь террористические факты, совершаемые по своему собственному побуждению и инициативе отдельными лицами, а не организованной партией. Но таких фактов, кроме случаев самообороны, наша революционная история почти не знает. Около знамени мести невозможно было бы собрать политическую партию и темь более привлечь к ней те общественные симпатии, которыми она несомненно пользуется. Первый грянувший выстрел — выстрел Веры Засулич был не местью, а возмездием за поруганное человеческое достоинство. Так и был он понят всеми, также оценен был и на суде представителями общественной совести. Политическая история народов представляет красноречивое доказательство того, что везде, где агенты правительства стоят вне законной ответственности за свои поступки, на смену ей в виде корректива возникает обыкновенно частный самосуд, а в известные моменты тайное революционное правосудие. Но и формулой возмездия невозможно объяснить цели и мотивы русского политического террора. Возводя его в систематический прием борьбы, партия Народной Воли пользуется им, как могучим средством агитации, как наиболее действительным и выполнимым способом дезорганизировать правительство и, держа его под Дамокловым мечем, принудить к действительным уступкам. Все иные пути нам заказаны и заказаны самим правительством, да и не нам одним.
Софья Львовна указывала, что она сама и многие из ее товарищей по организации вышли из кружков пропагандистов народников, принужденных после долгих колебаний и бесплодных попыток мирной деятельности пробивать террором брешь в той глухой стене, о которую разбивались все эти попытки».
...На другой день (4 марта) рано утром зашла ко мне Софья Львовна, чтобы предупредить меня, как она сказала, от посещения Е. Н. Оловенниковой, об аресте которой и о том, что я должен был пойти к ней — она знала. Приход ее показался мне большою неосторожностью. Ведь меня могли задержать у Е. Н. Оловенниковой и, таким образом, и она сама могла нарваться у меня на полицию. На мое замечание об этом она сделала рукою равнодушный жест, а когда я принялся пенять ей за такую неосторожность,— она даже как бы рассердилась. Неужели же она будет прятаться теперь по углам и сидеть в подполье. От своей судьбы не уйдешь, да и сама она не желает этого. Все равно, рано ли иль поздно, это должно случиться. Вообще в этот раз она показалась мне взволнованной и неровной не в пример обыкновенному спокойствию и мягкости. Пробыла она у меня очень недолго и условилась зайти через 2—3 дня, чтобы поговорить о делах и поручениях.
Числа 8—9 марта я снова увиделся с Софьей Львовной. За это время она сильно изменилась, как-то осунулась, побледнела, похудела. Порой, среди разговора она вдруг задумывалась, как бы уносясь на минуту мыслью куда-то далеко, но потом, встряхнувшись, оживлялась, проявляя лихорадочную торопливость и энергию. Несколько раз я собирался заговорить с нею о необходимости ее отъезда из Петербурга, но все не решался. Как-то чувствовалось, что это будет бесполезным разговором, который только расстроит ее. Да и знаком с нею я был недостаточно, чтобы иметь право подымать такой разговор.
Пред уходом Софья Львовна сказала, что она собирается и со мной потолковать серьезно и имеет в виду предложить мне более систематическую революционную работу. Оставаться долго волонтером партии — положение неудобное и притом мало продуктивное. Нужно самому входить в курс дела. Одно это уже сильно подымает и энергию человека и производительность его работы. Нужно, чтобы революционная работа не была чем-то лишь добавочным к частной, личной жизни человека, а тем центральным пунктом, около которого сосредоточиваются все интересы и помышления. Говорила она это замечательно хорошо, просто и сердечно, и в словах ее чувствовалось убеждение и уверенность, почерпнутые из личного опыта. Впечатления ее слов надолго сохранилось у меня, и я после всегда вспоминал об этих минутах, как о чем-то светлом и бодрящем в самые трудные моменты жизни.
Это было мое последнее свидание с Софьей Львовной. Дня через два или три она была арестована...
У меня была в Петербурге одна знакомая г-жа Б., знавшая в свою очередь, и кажется уже издавна, Перовскую, которая пользовалась в это время изредка ее квартирой для ночлега. У нее Перовская и ночевала несколько раз пред самым арестом уже после 1-го марта. Г-жа Б. рассказывала мне, как настойчиво уговаривала она Софью Львовну выехать из Петербурга после 1-го марта, указывая на страшную опасность для нее и даже безумие оставаться в Петербурге. Но все уговоры и убеждения были бесполезны. С. Л. нетерпеливо отмахивалась руками, говоря, что именно теперь она ни за что и ни под каким видом не покинет Петербурга. Неумолимая судьба постепенно приближалась к ней и она, чувствуя это, не хотела сделать ничего, чтобы предотвратить удар, который неизбежно должен был на нее обрушиться. Проводив уже на гибель близких ей людей, как будто не хотела пережить их."

С.М.Кравчинский:

"Дух ее был настолько же могуч, как и ум. Ужасная работа непрерывной конспирации при русских условиях, эта работа, истощающая, сожигающая, как на адском огне, самые сильные темпераменты, потому что беспощадный бог Революции требует в жертву не жизнь, не кровь своих служителей - о, если бы он требовал только этого! - а лучший сок их нервов и мозга, душу их души: энтузиазм, веру - иначе он отвергает, отталкивает их презрительно, безжалостно, - эта ужасная работа не могла надломить душу Софьи Перовской.
В течение одиннадцати лет стоит она на бреши, присутствуя при огромных потерях и огромных разочарованиях, и все-таки вновь и вновь бросается она в самую жестокую сечу. Она сумела сохранить в груди нетронутою искру божественного огня. Ее стоицизм и суровый культ долга были лишь мантией, делавшей ее похожей на античных героев, а не мрачным и унылым саваном, под которым благородные и несчастные души хоронят свои разбитые верования и надежды. Несмотря на весь свой стоицизм, несмотря на видимую холодность, в глубине души она остается вдохновенной жрицей, потому что под ее сверкающей стальной броней все же билось сердце женщины. А женщины, должно сознаться в этом, много-много богаче мужчин этим божественным даром. Вот почему им прежде всего обязано русское революционное движение своим почти религиозным пылом; вот почему, пока в нем останутся женщины, оно будет непобедимым."

Использован материал с сайта "Народная Воля" - http://www.narovol.narod.ru/